1 января 1926 года, день
— И скоро мы приедем? Почему-то он был уверен в том, что рано или поздно она задаст именно этот вопрос. Раздражающе детский и невероятно бессмысленный, но удивляться его глупости у Чангретты не было ни сил, ни желания. Пригладив волосы, он безучастно глянул в зеркало заднего вида, тут же находя в нем отражение двух пар глаз: блаженно прикрытых зеленых и заинтересованно лазурных, смотрящих в ответ в ожидании. — Еще полчаса, как минимум, — пятнистый взгляд перекочевал обратно к лобовому стеклу. По салону разлетелся печальный вздох. Лука помолчал с пару секунд, а после вдруг усмехнулся своим мыслям, прогудел, не оборачиваясь: — Что ж, если тебе так быстро надоела моя компания, я с удовольствием передам тебя людям Пересмешника, и ты отправишься домой. Как тебе идея, bebé? — Плохая идея, — писк с задних сидений прозвучал угрюмо, почти обиженно. Послышалось тихое поскрипывание кожи — ребенок снова поерзал на месте, устраиваясь поудобнее, вздохнул еще раз. — Тогда некому будет рассказывать Вам истории про пиратов и здесь опять станет скучно. Сицилиец неопределенно хмыкнул, не зная, что сказать, чтобы не задеть хрупкую душевную организацию ребенка. Окольцованные золотом пальцы поскребли свежевыбритую щеку, издалека кажущуюся немного синеватой из-за пробивающейся щетины, а после вновь легли на оплетку руля, считая крупные стежки. Мужчина попытался подавить некстати напросившийся зевок. — Несомненно, ты права, — протянул он сквозь него и сразу поймал на себе сердитый лазурный взгляд зеркала. Чтобы не навлекать на себя новых скандалов с членами семьи Марион, постарался оправдаться: — Дорога не из разнообразных, да? Ребенок обиженно фыркнул, оставляя глупый, как ей показалось, вопрос взрослого без ответа. И хотя в большей мере эта обида была наигранной, отголоски реального чувства неприятно кольнули горло. «Зевает он, видите ли, — возмущалась Зои про себя. — Какой неблагодарный!» Злой взгляд в сторону взрослого был то ли проигнорирован, то ли попросту не замечен, но это не помешало впечатлительной особе придумать себе еще причин, чтобы взаправду обидеться и демонстративно отвернуться к окну. По правде сказать, таких нашлась уйма. Все два часа утомительной дороги, монотонного урчания машины, шуршания шин о гравий, абсолютно одинаковых ландшафтов за окном младшая сестра Марион без продыха развлекала буквально засыпающего за рулем водителя увлекательнейшими разговорами. К слову сказать, было это отнюдь не просто в силу того, что первые полчаса мистер Лука упорно не хотел идти на контакт и только по-стариковски бурчал про доставленные ему из-за нее неудобства. Подобные сокрушения Зои уже достаточно давно научилась пропускать мимо ушей и совершенно не обращала на них внимания, продолжая гнуть свою линию, рассказывая обо всем подряд. В конце концов тактика сработала. Через минут двадцать после отъезда мужчина все-таки решил поддержать разговор о литературе (это была на тот момент где-то четырнадцатая предложенная тема — все остальные он беззастенчиво проигнорировал), а по прошествии еще десяти минут и вовсе забыл обо всем и заговорил о Шекспире и Байроне, которых Марион только недавно проходила вместе со своей учительницей Элизабет. Оказалось, Чангретта был любителем литературы. Когда он говорил о Диккенсе, Золя, Ницше, его темные глаза, что были видны под определенным углом в зеркале, будто светлели, загорались от восторга. Зои сравнивала этот свет с тем, что всегда вспыхивал у Флойда при виде машин, или у Северянина, когда кто-то заговаривал о поэзии: когда это случалось, болотистая радужка русского становилась малахитовой. Сестра, усмехаясь, называла это «огоньком одержимости» и часто призывала не провоцировать сие явление, когда Виктору нужно было работать. Но по вечерам в особняке, в то время, когда все уже спят, младшая Марион иногда просила взбалмошного иностранца рассказать что-нибудь о зарубежной поэзии, а тот никогда не смел сказать «нет». Более красивого цвета глаз, чем тот, что озарен «огоньком одержимости», девочка не видела еще никогда. И не имело значения: черные они, карие или зеленые — все они одинаково красивы, когда в них есть искра. Бледные маленькие ручки рассеянно пропустили между тонкими пальчиками рыжую кошачью шерсть Одуванчика. Она, мягкая и ласковая, приятно вибрировала урчанием на бледных коленях, отдавала свою любовь через касания. Зои чувствовала, как это происходит и старалась ответить тем же, но не знала, получается ли у нее. Оставалось надеяться, что получается, ибо зачем тогда это все? Грустная мысль прокралась в белоснежную голову. В сапфировых глазах сестры уже давно ничего не горело — слишком холодно было в них. Так холодно, что океан радужки застыл льдом, таким толстым, что солнечные лучи не пробивались сквозь него, и оттого он казался темно-темно-синим. Смотреть в них трудно. Каждый раз, когда Зои встречала взгляд сестры, будто бы и ласковый, он все равно вызывал в бледном тельце крупную дрожь. Этот взгляд был похож на тот, что девочка всеми силами старалась забыть, ибо само воспоминание о его пустоте заставляло содрогнуться от ужаса. В отличие от нынешнего Пересмешника, папа совсем не умел смотреть ласково. Чтобы это уметь, нужна жизнь, которая у Джеймса Мариона, увы, со времен начала Великой войны вся выродилась. Зои помнила его глаза побоищем, выжженным дотла пустырем, где некогда все было зелено, а теперь нет ни травинки. Он никогда не смотрел с любовью, нежностью, теплотой, присущей всем отцам по отношению к дочерям. В его сплошняком черных омутах не было ничего кроме ярко выраженного презрения, покуда в лазурных очах младшей Марион плескался лишь страх. Папа никогда не любил Зои, и Зои никогда не любила папу. Его не за что было любить, даже она это понимала. Он не приносил ничего кроме бесконечных бед и расстройств. Он не желал ее появления, не планировал производить на свет маленького белого уродца, за которым нужен постоянный уход, забота, которому требуется внимание всего мира… которого все вокруг называют «проклятым» и «приносящим смерть». Зои хотела, но не могла винить его за это. Она бы тоже не стала привязываться к ребенку-инвалиду с таким количеством проблем, который все равно рано или поздно… И все же было очень страшно. Не тогда. Сейчас. Было страшно проснуться в одно прекрасное утро, одеться, выйти из комнаты, спуститься в столовую и встретиться с уже знакомым, пугающе презрительным взглядом цвета глубин океанов. И что-то подсказывало, что подобные опасения отнюдь не беспочвенны. Валери сильно изменилась с тех пор как отец ушел на войну. Из-за перспективы его возможной кончины Джеймс приказал подготовить себе замену. Дедушка принялся за выполнение сразу же после отъезда сына. Обучение было не из легких и вскоре ожесточило хрупкую девушку окончательно, сделав из нее подходящего кандидата на роль Пересмешника. Зои только начинала четко выговаривать слова, когда к концу восемнадцатого года Валери Марион стала уже совершенно другим человеком, нежели была в начале четырнадцатого. «Птенчик окреп, — как говорил дядя Альфи — единственный человек, который когда-либо осмеливался говорить о том прошлом. — Только вчера она носилась по коридорам Мистхилла, смеялась во весь голос, кобыла длинноногая. А сегодня вот вымахала в статную леди с характером. Н-да… Офелия бы была в восторге от своего чада». Альфи мечтательно прикрывал веки и гладил отросшую бороду, будто возвращаясь во времени на десять лет назад. А младшая Марион, с упоением слушая рассказы дяди, представляла, как ее серьезная сестра бежит в мальчишеских брюках по длинным коридором и заливается громким смехом, то и дело оглядываясь назад. «Невообразимо, — думала Зои, подпирая подбородок кулаком. — Вот бы еще хоть раз увидеть, как Валери смеется по-настоящему». Тонкие пальчики, выпутавшись из рыжей кошачьей шерсти, неторопливо поползли вверх и нырнули в карман платья, расположенный на груди, вытаскивая оттуда отцовское кольцо. На крохотной бледной ладони оно выглядело несуразно массивно и вычурно, золото неприятно охладило кожу, его блеск пробудил давние воспоминания. — Не вздумай его надевать, — прогудел, предупреждая, мужской голос с водительского сиденья, услышав который, Зои невольно дрогнула. Из зеркала заднего вида на нее смотрели с прищуром два каре-зеленых глаза. — Вещи покойников не носят. Тем более золото. Моя мать говорила, что оно все впитывает. Ребенок недоуменно взглянул сначала на зеркало, потом на украшение в руке. Столь большое кольцо она вряд ли смогла бы надеть — выглядело оно так, будто могло спасть даже с двух ее маленьких пальчиков. Впрочем, проверять свою теорию девочка не стала, поскольку была склонна доверять человеку в три раза старше нее. Если Лука сказал, что не нужно — она не станет. Себе же дороже, она и так рискнула пойти против его слова, а, чтобы испытывать судьбу, еще не доросла. — Вы верите в приметы? — тем не менее осмелилась задать вопрос Зои, сжимая в ладошке прохладное кольцо. Вместо лишних слов ей легко кивнули головой. Девочка задумчиво сжала губы, пробегаясь быстрым взглядом по расслабленной фигуре американца. Мысли против воли вырвались за пределы хозяйского сознания: — У меня в семье никто не верит в приметы. — Очень жаль, — протянул мужчина ленивым тоном и побарабанил пальцами по оплетке руля. — Будь твои родственники хоть немного суевернее, не тратили бы время на ненужный треп и ссоры. — Ничего бы не изменилось. — Вера меняет людей, bebé. Иногда в лучшую сторону, иногда в худшую, но свое влияние все же оказывает. Когда боишься Бога, придирчивее относишься к тому, что собираешься сделать. — Папа говорил, что Бог — это надежда для обреченных. — Твой папа всегда был прав, не так ли? Он сказал это непреднамеренно резко и сам же осекся почти сразу, скашивая глаза на зеркало. Отражения девочки в нем он, на удивление, не нашел — на него лишь лениво взглянули два светло-зеленых кошачьих глаза. Кошка лежала на кожаной обивке сидения и сонно щурилась, уделяя внимание всему и ничему одновременно, пока снова не завернулась в клубок. Лука взялся за зеркало и наклонил его чуть влево, ожидая увидеть рассерженное девичье личико и скрещенные руки. Но вместо этого в отражении снова мелькнуло золото мужского обручального кольца, чей блеск вызывал в сицилийце смешанные чувства. Полупрозрачные пальчики с покрасневшими костяшками вертели украшение, подставляя его под белый солнечный свет, пока ярко-лазурные глазки придирчиво рассматривали каждую его неровность. Кроме крайней степени задумчивости и озадаченности в них ничего не было, что позволило мужчине сделать вывод, что слова его попросту проигнорировали. — О чем задумалась? — девочка будто опомнилась, перевела слегка растерянный взгляд на попутчика-водителя. Впрочем, растерянность быстро испарилась. — Ни о чем, — пожала плечами Зои и сунула кольцо в карман платья. Ненадолго замолчала, помусолив в руках кружева на подоле и бессмысленно взглянув в окно, всем видом указывая на свою ложь. Немного погодя, все-таки добавила: — Просто папа никогда не снимал это кольцо после ухода мамы. Всегда носил его при себе, даже спал с ним. А тут вдруг вот так и оставил его в машине… Странно это. Чангретта озадаченно сжал губы. Как-то в Нью-Йорке, в одном из старейших баров Бруклина он слышал историю с несчастливым концом. Это был примерно пятнадцатый год, война уже началась, и многие храбрецы спешили в Европу, дабы успеть поучаствовать в самой масштабной игре в шахматы на всем чертовом свете. Так вот, двое мужчин, чей разговор сицилиец случайно подслушал, говорили об одном таком вот храбреце, решившем испытать удачу и проигравшем ей в первом же раунде. Говорили они много, не всегда по существу, но один момент Лука почему-то хорошо запомнил. «Знал он, что кони двинет, ох, знал, — рассказывал старый пьяница своему собеседнику. Тот отнекивался. Тогда старик вскричал, перекрывая своим звонким голосом музыку из старого проигрывателя. — Да говорю же тебе! Знал он! Если б не знал — не стал бы все золото с себя сдирать, почем зря! Даже зубы вытащил, чтобы семье было на что жить! Знал, не иначе!» Глупо полагать, что Великий и ужасный Пересмешник Джеймс Марион стал бы снимать с себя любимое кольцо, только лишь чтобы его не такая уж и многочисленная семья не голодала. Его заработанных средств вполне хватило бы для обеспечения еще как минимум двух поколений. Но вот оставить золото как знак, как прощание — вполне себе в его духе. Тем более, что эта семейка всегда любила театральщину и драматизм, а это, как ни крути, самая настоящая поэма. Напомнить о себе в самый неожиданный момент… — Наверное, не хотел потерять, — как можно более уверенно предположил Чангретта, выводя машину на дорогу пошире. Высказывать свое истинное мнение неокрепшему уму он не собирался, а потому, решив перевести тему, сказал вполголоса: — Оставь кота и перелезай. Скоро въедем в город. Отсюда будет лучше видно его… «красоты».***
Как только Фантом пересек эту невидимую линию между бескрайними полями и лесами и «цивилизацией», Зои, что поспешно перелезла вперед по первому же приглашению, чуть ли не носом прилипла к стеклу, зыркая повсюду восторженным лазурным взглядом. Ничто не ускользало от ее пристального взора, и каждое встречное здание выше двух этажей, каждый памятник, каждая труба многочисленных заводов и предприятий были обречены на тщательное исследование, которые нередко заканчивались возгласами восхищения и удивления. — Ух ты-ы! Какие огромные… Вся эта несомненно умилительная картина забавляла Луку. Для него девочка, искренне радующаяся мглистым «красотам» Бирмингема, выглядела как минимум странно, а как максимум — дико. В его сознании не укладывалось понимание того, что хоть кто-то может любоваться вот этим: черными дорогами, серыми улицами, шастающими туда-сюда бедняками и воздухом, прогретым температурой тел работяг и лошадей. Удручающее зрелища не найти… Само собой, он не мог представить, что сейчас чувствовала его случайная попутчица. В отличие от нее он не сидел всю свою жизнь взаперти, не был зависим от воли ближайших родственников, а потому попросту не понимал всего очарования. Зои вырвалась на свободу впервые за двенадцать лет своего существования и была готова боготворить даже самое малое, что только могла найти в здешних местах. Наивная, она пока не замечала очевидного. — Ого! Это же лодка! — вскричал писклявый голосок, когда машина проезжала по мосту. — Мистер Лука, смотрите! Это лодка! Надо же! Правда, лодка! — Лодка… — кивнул Чангретта и быстро посмотрел вниз. По грязной воде канала медленным ходом проплывало небольшое судно, груженое белыми мешками. Правящий им бородатый старик, настоящий моряк по виду, с важным лицом сидел у самой кормы и меланхолично раскуривал желтоватую сигарету. Кепка, покрывающая его облысевшую голову, слегка съехала на бок. Вскоре о скрылся под мостом, автомобиль двинулся дальше. Что удивило ребенка, Лука так и не понял. — Они тут все такие красивые, — через некоторое время продолжила Марион свои бесконечные восторги, которые приводили сицилийца только в большее недоумение. — Бирмингемцы очень красивые. — Никогда не замечал, — честно признался мужчина безразличным тоном, незаметно поглядывая на часы. По времени он уложился. У него оставалось еще несколько минут запаса на то, чтобы избавиться от букашки и поехать наконец по своим делам. — Не прижимайся так близко к окну. — Почему? — писклявый голосок девочки будто был придавлен к стеклу также, как и ее круглое лицо. Хоть ее вопрос и прозвучал возмутительно глупо и по-детски, Лука, успокоенный стрелками часов, нашел в себе терпение и ответил без иронии: — Потому что, если тебя кто-нибудь узнает у меня будут проблемы. А их я, по возможности, хотел бы избежать. — Меня никто не может здесь узнать, — по-простому хмыкнула Зои, не отвлекаясь от созерцания бирмингемских улиц. — Вряд ли кто-то в этом городе вообще знает о моем существовании. Валери держит это в секрете. Боится осуждения. Чангретта не сумел сдержать смешка, чем привлек внимание вмиг омрачившегося ребенка. Прозрачные бровки сердито нахмурились. — Что смешного? — Ничего, — сицилиец поводил плечами, облизал пересохшие губы. Девочка нахмурилась еще больше. — Дедушка говорил, что «ничего» не может вызывать смех. Только сумасшедшие смеются просто так. Вы сумасшедший? — Полагаю, что нет. — Значит, Вы мне лжете и Вас все-таки рассмешило что-то. — Что-то меня определенно рассмешило… — И что? — Что-то. — Что — «что-то»? — Что-то смешное. — А что смешное? — Что-то. — Это не смешно! — Правда? Почему я тогда улыбаюсь? — Не знаю. — Зато я знаю. — Ну хватит! Я так не играю! — громко заключила маленькая Марион и отвернулась к окну с выражением крайней детской возмущенности. Она снова прижалась к стеклу лбом и уже без особого энтузиазма начала рассматривать кирпичные домики и прохожих. Лука еще раз фыркнул от смеха, но сделал это тише, чтобы лишний раз не волновать ребенка. Слишком уж остро она реагировала на все, была слишком доверчивой. Ее принципиальные отличия от сестры, которые так сильно приходились мужчине по душе. Валери такой не была даже в детстве. Хотя некоторые сходства все же проглядывались. Младшая Марион была такой же прилипчивой, какой в детстве была старшая. От нее также не было спасения, куда бы ты не пошел и что бы не делал. Да и сейчас, впрочем, ничего не поменялось. — Не дуйся, — для приличия попросил Чангретта, хотя и знал, что вероятность того, что его послушают, невелика. Так и оказалось. Букашка не двинулась с места, продолжала пялиться на улицу. Только нарочито громкий вздох слетел с ее бледных губ. Подобное где-то уже было… Американец покачал головой и усмехнулся, тем не менее говоря самым своим серьезным тоном. — Ты правда считаешь, что твоя сестра так боится общественного осуждения, что не выпускает тебя из дома? — Моей сестре плевать на общество, — разлетелся по салону слегка обиженный писк после недолгой паузы. — Она не любит людей и не считается с их мнением. — Чьего же осуждения она в таком случае боится? — Папиного, — печально посмотрел через острое плечо лазурный глаз, горящий холодными искорками звезд, будто бы предвещающих слезы. При виде них Лука снова ощутил этот неприятный укол жалости, а посему поторопился отвернуться, прикрываясь ведением машины. И хотя высокий голос девочки все еще звучал твердо, за ним скрывалась тайная тревога и тоска, выходящие наружу еле заметной дрожью. — Валери очень боится разочаровать его, а потому никогда не нарушает его правил. Это странно, не находите? Как можно бояться разочаровать мертвого, если сам не веришь в жизнь после смерти? Какой-то абсурд. Правда же, мистер Лука? — Правда… После этого ребенок замолчал, оставив мужчину в смятении. Взрослому человеку всегда сложно вести с детьми разговоры, которые, казалось, не были предназначены для их ушей, но этот разговор был в сотни раз сложнее. Она так говорила о своем отце как о «мертвом», что сицилийца в прямом смысле слова бросало в дрожь. Дети не говорят так о своих родителях. Слова, будто бы с каплей презрения и неприязни, слетали с ее детских губ. Джеймс Марион не был хорошим отцом ни для одной дочери, ни для другой, но насколько же удивительно, что только младшая питала к нему такие сильные чувства, покуда старшая, которая больше подвергалась тирании отца, свято чтила его законы и шла по намеченному им для нее пути, не сворачивая ни на дюйм. Да, в ее речи также проскальзывали неприменимые обычно к близкому человеку фразы, но в ее тоне не чувствовалось того, что было в тоне этого двенадцатилетнего ребенка. Возможно, Валери, как и всегда, умело скрывала истинные эмоции, но фраза Зои о ее страхе осуждения отметала такой вариант. Чангретта провел несколько минут в раздумьях, но так ни к чему путному не пришел. Все напрашивающиеся варианты казались ему до ужаса бредовыми. Единственным адекватным был тот, что предполагал оставшиеся в девушке чувства к отцу довоенных времен, к тому человеку, который носил ее на плечах, читал книги на ночь, хвалил за успехи, к тому, кто еще не испортил ей жизнь своей внезапной смертью. — Ого, какое высокое здание… — тихий восхищенный шепот отвлек от невеселых мыслей. — Мистер Лука, что это такое? Чангретта взглянул через лобовое на здание, появившееся среди невысоких почерневших от копоти домов, нахмурился, тут же опустил глаза на наручные часы. — Наша точка назначения, — только и сказал он, сворачивая. Уже через пару минут блестящий черный Фантом остановился у входа в отель «Primrose». Лука вышел из него первым, поправил пальто, огляделся по сторонам. Кроме лакея, готовящегося принять ключи от машины, никого вокруг не было. Доверять прислуге — последнее дело, но отвязаться от этого парня было невозможно: автомобиль на подъездной части не оставить, а для того, чтобы припарковать его самому на стоянке времени не хватало, так что мужчина решил рискнуть. Открыв заднюю дверь машины, он дождался, пока его нежелательная спутница покинет салон. Зои неторопливо и неуклюже вылезла, отряхнула платье и, взяв на руки кошку, боязливо уставилась на стеклянные двери отеля, сквозь которые был виден горящий желтым светом холл, в котором беспорядочно сновала прислуга. До этого она никогда еще не видела так много людей в одном месте, а потому растерялась, не решаясь двинуться с места до тех пор, пока этого не сделал Лука, а после — не отставая ни на шаг, поплелась за ним внутрь, стараясь не выглядывать из-за его широкой спины лишний раз. — Надвинь поглубже на лицо, — глухо сказал сицилиец и нацепил на белесую голову свою шляпу. — В глаза никому старайся не смотреть, не говори и, ради всего святого, не упусти животное. Она молча выполняла его поручения, была тихой как мышка и старалась смотреть строго перед собой. Лука тоже не расслаблялся и упорно пытался выглядеть как обычно, при этом то и дело поглядывая по сторонам в поисках так называемых вестников. Что ж, если они там и были, то вели себя как профессиональные шпионы. Ни одного подозрительного лица американец не смог вычленить из того великого числа, что находилось в одном с ними помещении и то и дело пробегали мимо в суматохе. Видимо, сегодня вечером в отеле намечался грандиозный банкет и все работники были заняты приготовлениями. Причем настолько заняты, что, казалось, будто никому вообще не было дела до мужчины с не пойми откуда взявшимся ребенком и котом на руках. Гостей в холле не наблюдалось вовсе: все кресла и диваны в зале ожидания были пусты. Счастливое стечение обстоятельств. Даже слишком счастливое. Мужчине это абсолютно не нравилось, а потому, дабы поскорее оказаться у себя в номере, он протянул руку и, положив ее на ровную спину Зои, попросил девочку прибавить шаг. Та поняла без слов и, прижав к себе кошку потеснее, пошла быстрее, направляясь ровно туда, куда легко подталкивала ее горячая ладонь. Так они добрались до лифтов, где смогли спокойно выдохнуть. Уже через пару минут он поднял их на последний этаж, самый пустынный из всех. Лука снова вышел первым, чтобы оглядеться по сторонам, а, не обнаружив ни одной живой души, позвал ребенка. Еще через минуту перед ними открылась дверь номера класса «люкс». — Ух ты! — вместе с хлопком двери вырвался восторженный писк. — Как тут красиво! Чангретта быстрым и расчетливым взглядом пробежался по просторному помещению своего номера в поисках той самой «красоты», о которой говорил ребенок, но не смог найти ничего, что могло бы переплюнуть интерьер Мистхилла. Довольно уютная комната, разделенная на рабочую и спальную зоны, сделанная в теплых тонах, не вызывала такого восторга как золото и бархат особняка Пересмешника. В ней не было ничего выдающегося. И, видно, именно это Зои так понравилось. Бедная девочка устала от роскоши, окружающей ее. Американец придирчиво посмотрел на часы. Пять минут на все и про все. Нужно уже расквитаться со всем этим и отправляться на работу, иначе он ничего не успеет. — Слушай сюда, — чтобы привлечь ее внимание, мужчина сорвал с белокурой головки шляпу и осторожно возложил ее на свою, взирая сверху вниз на ребенка. Младшая Марион явно была возбуждена и то и дело мялась на месте, в нетерпении ожидая возможности исследовать новую территорию. Это-то, признаться, Луку и пугало. Не хотелось бы, чтобы детская непоседливость испортила ему весь план. Приняв строгий вид, мужчина продолжил: — Ты сидишь здесь и никуда не выходишь, не шумишь, не отсвечиваешь. На столе и в столе ничего не трогаешь, не перебираешь. Бардак не разводишь. Сидишь и ждешь меня, поняла? — А как же… — суровый взгляд двух темных глаз прервал мысль на середине. Вмиг писклявый голосок наполнился разочарованностью. — Ладно, я поняла. — Умница, bebé. — И когда Вы придете? — Через час. Может быть, больше. Не знаю точно, — для уверенности сицилиец еще раз проверил время. — Как вернусь — поедем обратно сразу же. — Даже окрестностей не посмотрим? — лазурные глазки округлились, стали сверкать влагой и обидой. На этот раз она точно была фальшивой, так что Чангретта даже не стал долго думать. Посмотрев в окно на простирающийся внизу серый городишко, он кивнул в его сторону. — Вот тебе окрестности, — и развернулся к двери, намереваясь выйти вон под пристальным вниманием сердитого ребенка. — Смотри, чтобы твоя кошка не нагадила мне… — Luca! Sei dentro? (Лука! Ты внутри?) Все в номере замерло, остановилось во времени. В тишине разнеслись три тяжелых удара. Блестящая золотом рука зависла над ручкой двери, а после начала медленно от нее отодвигаться. Лука сделал два шага назад, бессмысленно оглянулся на девочку. Та боязливо смотрела на дверь, прижимая к себе безучастное животное. Так быстро сицилиец не думал еще никогда. «О ее присутствии лучше вообще никому не знать. Тем более ему», — пронеслась в смоляной голове навязчивая мысль. — Si', Matteo. Sono qua. (Да, Маттео. Я здесь). Из коридора послышался будто бы вздох облегчения, а потом вдруг до ушей донесся приглушенный смех. — Grazie A Dio! Avevo paura che non ce l'avresti fatta (Слава Богу! Я уж боялся, что ты не успеешь), — человек за дверью сказал это совсем тихо, некоторые слова пришлось разбирать, но общий смысл Чангретта все же понял. К счастью, следующая фраза прозвучала достаточно громко: — Abbiamo tutto pronto, possiamo andare! (У нас все готово, можно ехать!) — Dammi qualche minuto. Per ora, preriscaldare le macchine. (Дай мне пару минут. Пока разогрейте машины) Несколько секунд тишины, показавшиеся вечностью и тихое «Come vuoi tu» (Как скажешь) вперемешку с еле слышными удаляющимися шагами в коридоре. Воздух не отмирал до тех пор, пока все звуки снаружи полностью не затихли, а, когда это произошло, двое в комнате повернулись друг к другу. Сицилиец поджал губы, глядя на то, как Марион пугливо зыркает в сторону выхода, пригладил волосы, откашлялся и повторил тоном, больше похожим на напутствие: — Тебя здесь нет и быть не должно, да? Ответом ему был жалобный писк: — Да, мистер Лука. Нет и быть не должно.