1 января 1926 года, ночь
Часы пробили ровно два ночи, когда иссиня-черный бентли наконец закончил свое невыносимо долгое движение в подъездном дворе одного из многоквартирных старых бирмингемских домов. Мотор заглох в облегчении, разнося вокруг блаженную тишину. Уже не взрывались салюты, не орали под окнами пьяницы, не завывали где-то вдалеке полицейские сирены. Праздник закончился в час, все рабочие разошлись по своим домам веселые и уставшие. Сегодня они выпустили пар, чтобы завтра вновь заняться каторжным трудом за смешную плату. Довольно комично. И печально в каком-то смысле. Уильям рвано вздохнул, упираясь лбом в жесткую поверхность руля. Ему было плевать на судьбу рабочих. Его мысли сейчас находились где-то совершенно в другом месте. Он думал как бы не сойти с ума… Веснушчатые руки, с силой сжимающие крупные колени, неудержимо тряслись — в них сконцентрировалось все напряжение немаленького тела. Коэн буквально ощущал, как плавала под ладонью подвижная кость, и всеми силами старался остановить ее, словно бы только ее движение отделяло его от полного умиротворения и спокойствия. Задней мыслью он понимал, что все это лишь бред воспаленного мозга, но хватался за любую, даже самую абсурдную возможность, чтобы наконец остановить Это… Это началось где-то на половине пути от Оксфорда до Бирмингема и не закончилось до сих пор: в раненой ноге будто что-то взорвалось. Так резко, что бесстрашно гнавший по проселочным дорогам наемник от неожиданности на полной скорости чуть не влетел в первое попавшееся дерево. Автомобиль опасно занесло, он чудом остановился на обочине, не задев ни одного куста. Уильям не придал своей везучести никакого значения — все его внимание было поглощено внезапно взбунтовавшейся конечностью. Ногу будто окатило кипятком от бедра до щиколотки, чего раньше никогда еще не происходило. Опиум не помог. Дорога до Бирмингема стала настоящим Адом. Каждые десять минут бентли останавливался прямо на дороге, каждые десять минут его водитель тщательно растирал простреленную конечность. Первые пару раз это помогло облегчить положение, дальше — все стало намного хуже, пламя под кожей начало разгораться и поджаривать мышцы пресса и здоровой ноги. Сейчас Сорока явственно ощущал запах паленого мяса и то, как пузырится кожа под тканью его одежды. Стекающие по подбородку пот и слезы казались ручейками лавы и пахли закипающим мясным бульоном. Его органы чувств обманывали его. Всего этого ужаса не было и в помине, но само представление заставляло взвыть по-волчьи. Все его тело сотрясалось в агонии. Будто бы предсмертной. И он действительно чувствовал на плече ее такое приятное сейчас ледяное дыхание. — Оставь меня… — собственный шепот донесся до слуха как сквозь плотную заслонку. Такой хриплый и жалкий он показался чужим. — Оставь меня, сука… Уходи… Прошу тебя… Я еще не готов… не готов… не готов… Оплетка руля прилипла к коже лба, неприятно натирала ее, оставляя красные полосы в форме крупного шва. Руки все также ловили коленную чашечку. Пошевелиться было невыносимо тяжело, а тратить последнюю энергию перед смертью — глупо, потому Уилл не делал ничего. Просто запекался в собственном соку и слушал свой голос, который сейчас принадлежал не ему. — Оставь… не готов… оставь… меня… Господи, как жжет… Пальцы остервенело задергали кажущийся таким тугим ворот рубашки, срывая с нее пару верхних пуговиц. Скудным градом они упали на пол, глухо звякнули и затихли утерянные навсегда. Не помогло. Черт возьми, нихера не помогло! Трудно дышать, будто сидишь в только-только натопленной сауне, температура в которой уже достигла восьмидесяти. Больно. Невыносимая боль пронзила все тело, убивая его клетка за клеткой, растворяя в жаре и судорогах. Уилл чувствовал, как безудержно тряслись обе ноги и руки, и ничего не мог с этим поделать. В какой-то неуловимый момент последние силы покинули его, их не хватало даже на тихое бормотание. Только на хрипы, но и они вскоре предательски затихли. «Значит, вот как… — издевался внутренний голос, чем-то отдаленно похожий на голос отца. — Вот как ты встретишь свою кончину. Жалкую, убогую как и вся твоя хренова жизнь кончину». А тонкие губы все складывались в одно простое слово, за недолгое время ставшее мантрой. Серые глаза закрылись. Слезы в них застыли, не решаясь пролиться. Это не должен быть конец. Нет, не должен быть. Смерть не посмеет забрать его сейчас, не станет костлявая брать на душу лишний грех. Его история еще не рассказана, карты не разыграны, еще слишком рано. Он еще не добился того, чего так отчаянно желал. Так что, какой бы дерьмовой не была ситуация, он обязательно должен выжить. Да. Точно. Обязательно выжить. Другого не дано. Пока есть боль — есть чувства. Пока есть чувства — есть жизнь. Есть боль — есть жизнь. Как же все просто на бумажках… Сознание начало постепенно отключаться. Поднять веки казалось невозможным. Сделать хоть что-нибудь казалось невозможным. Жжение пульсировало в груди, разнося жар во все конечности и органы, выжигая все живое. Сердце все еще работало, гоняло кипяченую кровь по артериям и венам, било с титанической силой о клетку ребер. Оно покрывается мерзкими волдырями. Оно чувствует боль. Оно живо. Это хорошо. Пока живо оно — жив и он. Только бы не прекратило биться. «Работай, мать твою, работай из последних сил. Мне нужно время». Уильям не понял, с чего вдруг в его рту появился сырой песок, как и не понял, почему голову наполнили чужие голоса. Сквозь слезы и слипшиеся веки, он тщетно пытался разглядеть вокруг себя хоть что-то осмысленное, но быстро понял, что мрак, царящий вокруг, был не заслугой времени суток, а его собственного организма. Он ослеп. Не смог уловить даже очертаний собственных рук, что зарывались во что-то мокрое, вязкое, прохладное. Ладони сжали это что-то — оно просочилось сквозь пальцы и размазывалось по ним, почти сразу застывая коркой, заботливо оберегающей кожу от внутреннего огня. Блаженно вздохнув, Коэн залез в неизвестную жижу по локоть, обтер руки о грудь. Рубашка с бордовым пиджаком быстро пропитались. Как хорошо. Как же хорошо. Нечто жесткое толкнуло в плечо. Ощущение быстрого падения накрыло с головой. Чужие голоса заполнили голову, но разобрать не получалось ни слова. Правую сторону лица накрыло холодной волной. Сознание отступило в еще большую тьму, и после провалилось с концами.***
14 ноября 1924 года, день
— Билл… Билли… Бельчо-о-онок… Вставать после тяжелого рабочего дня всегда трудно. Еще труднее, когда тебя будит совершенно неприятный на слух басовитый голос мужика с сильным русским акцентом. Под такой аккомпанемент только в гроб ложиться, и то сомнительно. — Билл… Билл, еб твою мать, доебал! Вставай уже, я вижу, как ты зенками вращаешь! Мне помощь твоя нужна, поднимай жопу! Разлеплять веки совершенно не хочется. Разлепишь — увидишь склоненную над тобой противную славянскую морду, перекошенную крайней степенью возмущения и начальной степенью злости. Такая себе перспектива… Лучше уж всю оставшуюся жизнь лежать в беспросветной тьме, чем снова встречаться с этими мерзотными глазенками цвета несвежего навоза. Тьма хотя бы отдохнуть дает, а этот только больше проблем доставляет… От настойчивого толчка в плечо недовольно мычу, все также оставаясь неподвижным. Мои руки расслабленно сложены на груди. С виду совершенно не представляют угрозы, но это не совсем так и этот пидорас это знает, а потому не подходит ближе. Стоит ему сделать хоть шаг — и мой кулак врежет ему в самое больное место из тех, до которых сумеет дотянуться. Я лежу на кровати на спине, а, значит, в этом случае это будут яйца. Для него это будет целая трагедия… Впрочем, для кого нет? — Съебись, Виктор. Мне нет дела до твоих забот, — говорю намеренно хрипло, все еще не открываю глаз, а после добавляю таким укоризненным тоном, что кто угодно почувствует вину, даже если не причастен: — Я работал вчера четырнадцать часов без продыху, у меня выходной. Дай отоспаться. На целую минуту в комнате воцаряется полная тишина. Воздух тревожат только приглушенные крики и смех других воронов из-за стены, но так как дверь закрыта меня это совершенно не беспокоит. Зато застывшая надо мной широкая фигура Северянина — вполне. При чем не просто беспокоит — бесит. И это наверняка отражается на моем не до конца спящем лице. — Да пиздец! Ты блять работал не так долго, как спишь! Сколько отсыпаться-то собрался? Неделю? — наконец прерывает тишину русский, с размаху пиная кровать. Та, в силу своего достаточно преклонного возраста, истошно скрипит пружинами и трясется вместе со скомканным матрасом из стороны в сторону. — Я тебе сейчас эту ногу оторву и по гланды запихаю, — начинаю терять терпение. Этот придурок сейчас разгромит мне спальное место, что с его недюжинной силой и хлипкостью ножек кровати не составит труда. В ответ на угрозу — недовольный фырк. Со вздохом поднимаюсь на локтях, потираю веки. — Сколько я спал? — Да дохуища ты спал! Я тебя с одиннадцати утра жду, работничек хуев. — Ты точное время мне можешь сказать или до изучения цифр еще не дошел? — Очень блять смешно, — ворчит Виктор на очень ломанном английском. Видать, действительно долго ждал, раз так злится. — Полчетвертого. А вернулся ты в двенадцать и сразу в кровать грохнулся. Вот и считай. Пятнадцать с половиной часов. И правда, кроме как словом «дохуища» это никак не описать. А самое смешное, что я даже на самую малость не чувствую себя отдохнувшим. Всему виной сны, в которых Джеймс гоняет меня туда-сюда, словно мальчонку на побегушках, будто мне этого в реальной жизни не хватает. Сознание издевается надо мной. Бывает, шутит очень злые шутки, и это — одна из них. Мое внутреннее «Я» ненавидит меня. И я прекрасно его понимаю. С горем пополам продираю глаза, выпутываясь из остатков сна как из настойчивого одеяла. В зрачках поначалу стоит бледная пелена, приходится быстро моргать, чтобы согнать и ее. Только после этого я наконец поднимаю взгляд, чтобы найти наглого нарушителя моего спокойствия. Из легких вырывается то ли смешок, то ли вздох удивления. Скорее, что-то среднее, но не суть важно. Причиной моей неоднозначной реакции является такой же неоднозначный внешний вид моего юродивого напарника, который при первом рассмотрении мог только напугать, а уже после, при детальном изучении — насмешить. Вик стоит у моей кровати обнаженный по пояс. Вся его грудь, покрытая золотистыми зарослями, лоснится от мыльной воды, обильно стекающей с головы. Ближе к шее она становится розоватой, еще выше — алой, пока вся эта зловещая дорожка не доходит до сочащейся багровой кровью небольшой раны почти у самого темечка. Все это выглядит пугающе, и в первую секунду я даже напрягаюсь, готовый, если вдруг что, хвататься за пистолет и идти искать обидчика. Но потом на глаза попадается блестящее сталью бритвенное лезвие в руках русского, и все напряжение сразу спадает на нет. Обидчик найден, расследование не требуется, дело закрыто. Не сдерживаясь, прыскаю со смеху с чувством выполненного долга. — Какая ж ты сука. Садист, — сквозь зубы шипит Северянин, напуская на лицо всю таящуюся в нем злость. Ее никогда не было достаточно, чтобы воспринимать всерьез, поэтому я лишь увеличиваю громкость смеха. Русский супится еще больше. — Нет бы спросить: «Ты в порядке, Вик? Сильно болит? Может, помощь нужна?», а этот козел ржет сидит как ебнутый. — Прости… Прости, Вик. Счас, — задыхаюсь я, пытаясь остановить рвущийся из недр смех. Получается из рук вон плохо. Утерев пальцами глаза от выступивших на них слез, вдыхаю-выдыхаю пару раз и обращаю к нерадивому напарнику максимально серьезный взгляд. — Виктор, ты в порядке? Надеюсь, до мозга не доковырялся? А то он у тебя один и то меньше нужного. — Ебать у тебя плотину прорвало. Может, тебе в юмористы податься? Неплохо, вроде, получается. Будешь за огромный гонорар люд развлекать, — все это он говорит, перекрикивая мой очередной «прорыв». Нет, я не садист. Меня просто постоянно несет, когда речь заходит о глупостях, сотворенных Северянином, тех глупостях, на сотворение которых не осмелился бы ни один из известных мне людей. И это одна из них. Только он настолько отважен, чтобы самостоятельно брить себе голову, при этом имея лишь одно разбитое зеркало и пару не особо прямых рук. Боже, до этого ведь еще додуматься надо… — Закончил? — осведомляется Вик, когда из моих легких исчезает воздух. — Можно просить помощи или еще время дать, пока я тут от кровопотери не загнусь? Он отшатывается на шаг назад, когда я поднимаюсь на ноги, отходит влево, когда я тянусь за рубашкой. Надевать я ее не хочу, просто вдруг появилось навязчивое желание расправить и положить на кровать. Как раз кстати приходится то, что под ней лежит портсигар. Расправившись с одеждой, беру его в руки и извлекаю на свет белоснежный сверток, который тут же вставляю в зубы. Зажигалка находится в брюках. Прикуриваюсь, вдыхаю полные легкие горького дыма и, повернувшись к русскому, хватаю его за шею, нагибая к себе. — Затянулся твой порез. Кровь почти не идет. Жизненно важные органы не задеты, — говорю спустя недолгое время изучения жалкой ранки. Свежевыбритая голова под рукой постоянно ерзает, мешая сосредоточиться, так что, перед тем как отпустить, звонко шлепаю по гладкой макушке. Обладатель ее забавно шипит словно бы от сильной боли, выпрямляется, жмурясь от облака едкого дыма. Улыбаюсь ему во все зубы, шевеля сигаретой вверх-вниз. — Жить будешь. Хули еще надо? — Да это-то ладно, — машет Вик широкой ладонью. — Меня добрить надо, я ни шиша не вижу в этом зеркале… Я усмехаюсь. Хочется фыркнуть. Вик потирает круглую макушку и смотрит на меня как на врага. Ему не нравится, что сегодня в большей степени смеется не он, а я. Это будто бы вселенское искажение, что-то сбилось в божественном плане, что мы поменялись местами. Но на Великой Войне он тоже не был особо веселым. Угнетает его так много смертей, а здесь, в сучьей Ирландии, в последнее время умирают многие. Тогда почему я такой веселый? Не знаю. Предвкушение боя всегда меня воодушевляло. Не то чтобы я жажду чужой крови, совсем нет, просто на ум постоянно приходит мысль: «Чем быстрее мы с этим разделаемся, тем быстрее вернемся домой». И во время Войны мне и правда было куда возвращаться. А сейчас… Эта мысль — не более, чем привычка. Где дом человека? Там, где его ждут. Где ждут меня? Нигде. Я без лишних слов соглашаюсь доделать начатую Северянином работу. Брить его — очень сомнительное удовольствие. Кожа у него на голове такая тонкая, что любое неаккуратное движение может привести к кровоизвержению и злобной матершине, которая на русском языке звучит даже более угрожающе, чем на английском. Грим справился бы с этим делом намного лучше меня. Он четче чувствует, когда стоит остановиться, а когда наоборот — поднажать. Я такого умения, увы, лишен. Эти веснушчатые руки кажутся мне слишком большими, чтобы уметь управлять ими настолько хорошо. То ли дело обожженные культи Грима с тонкими, аристократично длинными пальцами, в которых изящества намного больше, чем в любой женщине. Хотя нет, не в любой. Одну они точно превзойти не в силах… — Э, осторожнее! — внезапно вскрикивает сидящей передо мной на стуле Виктор, отклоняясь в противоположную от бритвы сторону. Видимо, в беспамятстве взмахнул как-то не так. Со всеми бывает. — Ты меня так без ушей оставишь! А я без ушей — это как ты, но без ноги. Вроде работает, но толку мало. — Я примеряюсь, заткнись, — вижу в зеркале его скептический взгляд, но никак не реагирую. И это моя ошибка. Теперь он точно знает, о чем я думаю, и это раздражает. Кроме его болотных глаз в зеркале отражается и моя до ужаса недовольная рожа с папиросой в зубах. Не стоит туда больше смотреть, только больше бешусь. Хмурясь, сосредоточенно рассматриваю голову, на затылке покрытую светлым ежиком волос, а потом спрашиваю как баран, не зная зачем: — Где брить-то? Вместо ответа Северянин показывает на место рукой, проводит ладонью по шее и выше до макушки. Это настораживает. Виктор не из тех людей, которые предпочитают язык жестов речи. Догадываться до очевидного ответа приходится недолго. Я устремляю выжидающий и немного осуждающий взгляд через зеркало в славянское лицо. — Опять слово забыл? — говорю на подобие строгой учительницы младших классов. Конечно, все это шутка, чтобы хоть на секунду вернуть на эту непривычно угрюмую рожу улыбку. Не получается. Он все такой же хмурый. С чего вдруг? Умер кто? Или я его своим отдыхом так обидел? Кстати, кажется, все-таки выспался. Хотя поспать еще пару часиков было бы невредно. Пустив носом два столба, переключаю все внимание на бритву. — Затылок. С секунду царит звенящая тишина. На стуле шумно ерзают, устраиваясь удобнее. — Самый умный что ли? — хрипло протягивает басовитый голос. — В этой комнате — возможно, — хмыкаю издевательски, случайно стряхивая пепел на голую макушку, одним движением руки с бритвой смахиваю его на пол. Блондинистые волоски в силу их чрезмерной плотности срезаются также легко как и щетина на подбородке. С ней, кстати, тоже следовало бы разобраться: за отросшей бородой русского уже давно не видно губ. Убрав лишнюю растительность за ухом, удовлетворенно вздыхаю. — Просто, как носитель языка, посчитал своим долгом поправить иноземца. — А я, как иноземец, могу сейчас тебя на хер послать на пяти языках. Хочешь? — Всегда было интересно, на кой тебе знать столько, если большую часть времени ты все равно говоришь на английском? — Для саморазвития. Ну и хочу на практике убедиться, что русский ни с одним другим языком не сравнится. — И как? Успешно? — Да. Пока что с русским может конфликтовать только украинский, но, так как это все равно теперь все ленинское, то… Будемо вважати, що вони ділять перше місце. — Но… почему? Вик замолкает, приподнимает густые брови над светлыми глазами, а после поворачивает ко мне лицо. Моя рука на автомате отдергивается назад, чтобы в действительности случайно не сделать из русского нового Ван Гога, менее выдающегося в живописи. — Что «почему»? — настороженно интересуется он и при этом звучит так, будто я только что сказал нечто богохульное и достойное порицания. Впервые, по-моему, я теряюсь с ответом. Пожимаю плечами, разводя свободной рукой. — Почему именно русский? — и вот теперь этот вопрос звучит уже не так уверенно и кажется идиотским. А все из-за его гребаного взгляда. Вечно этот пидорас лысый все портит. Чтобы не показывать своей секундной растерянности, вздыхаю и произношу так, словно бы говорю очевидные вещи: — Шекспир, Байрон, Диккенс, Уайльд — самые выдающиеся писатели всех времен и народов, их знают и по сей день миллионы, их учат в школах, и все они говорили и писали на английском. А ты все равно выделяешь русский среди прочих, хотя я уверен, даже в России сейчас издается томами «Гамлет», и твои соотечественники восхищаются многообразием нашего языка… Виктор с каменным выражением, которое, казалось, вот-вот лопнет от напряжения, дослушал мою браваду, прежде чем прыснуть от смеха. Да так искренне, что даже как-то обидно, ведь я и правда считаю именно так… Радости от просветлевшего лица напарника я уже не чувствую. Сейчас мне хочется, чтобы он просто заткнулся, а потому одним резким движением опрокидываю вперед круглую голову, чтобы разгладить складки на загривке, и начинаю скрести, стараясь не замечать накатившего раздражения. К сожалению, Северянину его неудобное положение совершенно не мешает, и он продолжает глупо посмеиваться, чуть ли не уткнувшись носом в волосатую грудь. Спустя минуту мне это надоедает. — Да закрой уже пасть! Достал! Работать невозможно! — Прости великодушно. Просто до сих пор не могу поверить, что в твою, вроде как, светлую огненную голову могла придти такая маразматическая мысль! — одно неаккуратное движение бритвы прерывает смех, сменяя его шипением боли. По шее из небольшой ранки на затылке вновь струится кровавая дорожка. Широкая ладонь русского машинально хватается за пострадавшее место. — Бляха муха, Билли… Я тебя эту бритву сожрать заставлю, если еще раз так сделаешь! — Случайно, — изрекаю мрачно, продолжая сбривать загривок. — «Случайно», — хмыкают мне в ответ, добавляют через какое-то время: — Нет, если хочешь, я могу тебе по полочкам разложить, что не так в вашем великом-могучем… — Не хочу. — Ой да кому ты пиздишь, братик. Я тебя с войны знаю, а ты мне лгать пытаешься. Ай-я-яй… — Сказал же, что не хочу. — Во-первых, ты же понимаешь, что все произведения Шекспира, Уайльда и других ваших наши читают в русском переводе? Он мне, к слову, намного больше нравится, чем оригинал. В нем души больше что ли… — несмотря на мои просьбы, заводит свою шарманку Вик, совершенно не обращая внимания на мое состояние, граничащее с бешенством. Хорошо, что волосы уже заканчиваются, и бритву мне осталось держать не так уж и долго. Главное, за это время не сорваться и не прирезать осла. Джеймсу сейчас совершенно ни к чему потери и прочая суматоха. — Во-вторых, друг мой, словосочетание «многообразие английского языка» просто не имеет места быть по одной простой причине, что вы все тут пиздец какие скучные. Вот когда вы в последний раз придумывали новое слово? Я сейчас не про какую-то научную хуету — в этом вы всегда первые, — но про бытовые вещи. Хотя о чем это я говорю? У вас в языке всего два сильных матерных: «shit» и «fuck», и их даже никак не перемешаешь, чтобы не нарушить грамматику, о которой вы все здесь так печетесь. Скукотища! Зато каков русский мат! Тут тебе и «мудоблядь», и «пиздоебство», и «хуеблядское пиздобразие»! Красота, словом! — Мат не характеризует многообразие языка, Вик. Он характеризует его распущенность. — Да хер там! В России говорят на русском-матерном каждый ебаный день! Потому что это — язык народа! — Язык быдла, скорее. — Ты сейчас правда дошутишься, козлина бездушная… У нас даже поэты пишут стихи на русском-матерном! Есенин, Маяковский, Нерасов… Даже Пушкин в свое время промышлял этим! — Кто такой Пушкин? — Тот, кто писал: «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими». Хотя что я тебе рассказываю? Ты ж все равно ни хрена не петришь! А еще: «Быдло! Распущенность!». Тьфу… Ответить ничего на это обвинение я не успеваю — в дверь настойчиво стучат. В этом злачном месте нет замков на дверях и потому запереться в комнате один на один с собой представляется невозможным. Вороны и ласточки, если им что-то надо, обычно залетают без стука, спрашивают и быстро ретируются, чтобы никто не успел надавать им вдогонку хороших лещей за беспокойство. Они не стали бы стучать. Здесь всего один человек утруждает себя настолько, чтобы занести кулак над косяком и ударить об него костяшками пару раз, прежде чем войти. В комнате все замолкает. Даже Северянин перестает рассказывать о превосходствах русского языка — снова серьезнеет, как по щелчку пальцев, и напрягается так, что даже воздух сгущается над его лысой головой. Я прекрасно его понимаю — сам чувствую, как под ребрами вдруг заходило ходуном. Легким толчком отворяется нараспашку дверь и темная фигура грозным изваянием замирает на пороге. Я не поднимаю на нее глаз, не хочу, слишком тяжело это. Из-за открытого окна в комнате возникает сквозняк, и я, одетый в одни лишь легкие хлопковые штаны, ежусь от холода, стараясь не показывать накатившего волнения. Бритва в руках сама доскребает остатки волос, останавливается словно бы в раздумьях над голым черепом в поисках того, чем бы можно было еще заняться. Кроме бороды ничего не находится, но Северянин никогда не дает брить ее вместе с головой. «Нахер надо? — эхом катится в сознании его громоподобный голос. — Чтобы я на яйцо стал похож? И так не красавец, спасибо большое!». Усмешка напрашивается сама собой. — Доброго дня, джентльмены, — доносится со стороны входа низкий мужской голос, украшенный легкой хрипотцой от частого курения. Он не выражает эмоций, от него веет силой и статью. Очень красиво и очень пугающе одновременно. — Доброго, босс, — хрипло отзывается Северянин, не поворачивая головы. Его руки вслепую уже тянутся к бутылке водки, стоящей на развалившейся тумбе. То ли, чтобы обработать раны, то ли, чтобы успокоить мысли. Возможно и то, и другое. С большим трудом мне все же приходится поднять взгляд, чтобы встретиться с черными как уголь глазами Джеймса Мариона и приветственно кивнуть. К этому моменту все мое тело уже похоже на натянутую скрипичную струну, которую тронешь — лопнет. И хотя стараюсь не показывать этого, я знаю, что все бесполезно. Его зоркие глаза, состоящие сплошь из зрачка, видят все. Он стоит на пороге грозным изваянием из золота и мрамора: высокий, ухоженный, величественный, статный, с жестокостью во взгляде и стальным стержнем. Идеально подходящий на роль сильнейшего наркобарона Британии как внутренне, так и внешне. Он снова одет с иголочки, при всем своем параде, выглядит по сравнению с нами, словно король среди грязной и замученной челяди. Дорогой темно-серый костюм с выглаженной до совершенства рубашкой на общем фоне старого заброшенного здания, занесенного многовековой пылью, смотрится до абсурдности инородно, но изящно. — Ты вчера поздно вернулся, Уильям, — Джеймс мнет дымящуюся сигарету в прямых пальцах, глядит сквозь прищуренные веки под нависшими над ними густыми бровями. Его рот, спрятанный в зарослях густой, подернутой сединой бороды сжат в тонкую полоску. Он сосредоточен. Значит, грядет что-то серьезное. Стряхнув пепел на пол, Пересмешник вставляет папиросу в рот, а я тут же вспоминаю, что уже минуты две курю один только фильтр. — Наверное, мне следует извиниться. Признаться, не думал, что это займет так много времени. Как ты себя чувствуешь? Ноги не ломит? Столько пробегал… — Все просто замечательно, — ему все равно, я знаю. Все эти разговоры с косвенными извинениями не значат ничего, потому что угрызений совести в них никаких. Да и какая к черту вина? Это моя работа. Он нанял меня как раз-таки для того, чтобы у самого ноги не ломило, и платит соответствующе, так что никаких сожалений. — Сами Вы как, мистер Марион? Звонили в Мистхилл? — Звонил, — отвлеченно произносит Джеймс, наблюдая за тем, как Северянин тщательно обтирает череп водкой, смывая с него кровь и дезинфицируя раны. С тонких губ русского время от времени срывается недовольное цоканье. Лицо морщится от жжения. Крепко затянувшись горьчащим дымом, Марион вытаскивает сигарету изо рта, добавляет совершенно не заинтересовано: — У них там все под контролем. Пока Лондон с Бирмингемом ведут войны, на нашей территории сияет солнце. Я понимающе киваю головой, поджав губы. Глупо ожидать от него нужных мне подробностей — он все равно ничего не скажет. Пока его совершенно не интересует ничего кроме Ирландии и плана ее «очистки». Я уже привык к этому, даже начинаю понимать его в какой-то мере. Нечего отвлекать себя посторонними вещами, пока здесь и сейчас разворачиваются кровопролитные бои. В такой ситуации цель должна быть одна: не проиграть. Но все же как сильно гложет меня тоска. Три месяца прошло с нашего отъезда. Жесточайшая пытка, которую только мог придумать Господь — не иметь возможности созерцать ее. Опускаю глаза на свои мыльные руки. Обтереть бы их о что-нибудь, да только вот в поле видимости ничего нет кроме собственных штанов и классических брюк Северянина, которые он каким-то чудом умудрился сохранить в чистоте. Даже удивительно. Обычно этот осел не отдает такого пристального внимания одежде. Ладно, к черту штаны. В любом случае я никуда не собирался. Сегодня смена Виктора, пусть он и следит за своим внешним видом, а мне беспокоиться не о чем. — Шевелись, — говорит знакомый уже низкий голос. Говорит в этот раз не мне. — У нас не так много времени. Северянин, закончив дезинфекцию, единственный раз прикладывается к водке и делает большой глоток обжигающей горло жидкости, морщится от ощущений. Хватается за выглаженную рубашку на стуле, набрасывая ее на себя с излишним пафосом, вдевает пуговицы в продреси неуклюжими пальцами. Он суетится. Волнуется из-за грядущего пиздеца, который придется каким-то боком пережить. Зачистить улей без единого укуса почти невозможно, но именно в этом состоит его задача — свести невозможность к ее минимуму. Виктор справится. Всегда справлялся, своими окольными тропами двигаясь к назначенной цели. Он уже разок вздернул цыган в окраинах Бирмингема, а они в разы серьезнее этих грязных лепреконов с топорчащимися длинными бородами и деревянным лбом, совершенно не заточенным на стратегию. Я часто говорю о том, что моего русского коллегу Бог явно обделил умом. Но все-таки в сравнении с ирландцами он — непризнанный гений где-то на уровне Эйнштейна. Северянин быстрыми и точными движениями затягивает пустую портупею у себя на груди, а после встает на колени перед прикроватным ящиком. Я знаю, что сейчас будет происходить. Очень личный момент, лицезреть который неловко. Мне не хочется находиться в комнате, когда это начнется, а потому самым вежливым образом сместив плечом босса, выхожу в коридор, останавливаясь неподалеку от двери. Достаю портсигар, вставляю в зубы сигарету, щелкаю зажигалкой, вслушиваясь в хрипловатый голос напарника, приглушенный разговорами и криками воронов. Он говорит по-русски, ничего не понимаю, но мне это и не нужно. Дым обжигает легкие. Прищуриваю глаза, опрокинув голову на стену, и просто смотрю в потолок, слушая протяжный скрип тяжелой двери нашей комнаты. Джеймс становится рядом и с омерзением окидывает взглядом мою обтирающую грязные стены веснушчатую спину. Но не произносит ни звука. Хотя он всегда был немногословен, сейчас это меня настораживает. Его чрезмерная молчаливость никогда не была хорошим знаком. Нервничает? Нет, навряд ли. Скорее, просто задумчив сверх меры — ему доложили что-то, на что он не в состоянии повлиять. Вытаскиваю папиросу изо рта и, набравшись смелости, задаю грызущий горло вопрос, который явно не воспримут с пониманием: — Зачем мы все это делаем? — посмотреть ему в глаза в этот момент значит умереть на месте, не посмотреть — проявить слабость. Палка о двух концах, заведомо проигрышная ситуация. Я не хочу умирать, а потому переминаюсь с ноги на ногу, мусоля в пальцах мягкий фильтр сигареты и наблюдаю за тем, как в глубине коридора вороны, рассевшись в круг на табуретках, играют в карты на щелбаны. Через пару часов все они возьмутся за оружие и направятся туда, откуда могут не вернуться. — Ради дела, — произносит надо мной низкий голос начальника, и сначала я даже не понимаю, о чем он. Звучит по обыкновению спокойно, покуда где-то внутри натягиваются нервы. Больная тема. Очень больная, он терпеть не может обсуждать свои безумно жестокие помыслы. На периферии зрения взвивается сизый дым, ядовитый смог. — Хочешь знать что-то конкретное? — А если да, Вы ответите мне по правде? — спрашиваю без особой надежды и эмоций. Бывалый ворон с размаху бьет по узкому лбу птенца, выбивая из его светлых глаз искры. По оплеванному коридору заброшенного здания разносится смех. — Ты забыл, кто я? Нет, не забыл. Это невозможно забыть также, как и имя матери. — Как же я могу забыть? — птенец потирает ушибленное место, снова берется за карты. Бывалый треплет его по волосам, что так красиво переливаются в холодном свете Ирландии. Я поясняю скорее для самого себя, чем для него. — Вы Пересмешник, сэр. А значит, говорите правду только тогда, когда Вам это выгодно. Сейчас не тот случай, верно? Набраться смелости и наконец повернуть голову стоит титанических усилий, но я делаю это самоотверженно и стремительно, чтобы не успеть испугаться. В его глазах все давно умерло, осталось только черное пепелище как от разрушительного лесного пожара или войны. Да, скорее от войны. Именно по таким вот полям топтались наши тяжелые армейские сапоги в семнадцатом и сейчас топчутся отполированные остроносые туфли. Куда за ним не пойди — везде смерть и пламя. Он сам — пламя. Люди идут за ним, чтобы получить тепло, но в итоге умирают в мучениях, выкрикивая его имя, срывая глотку, пытаясь предупредить тех, кто еще жив. Но те не слышат. Им так холодно… Сквозняк морозит мои плечи. Я не замечаю его, пока угольный взгляд не падает куда-то на пол вместе с незатушенным окурком. По помещению разлетается оглушительный двойной свист, настолько неожиданный, что закладывает уши. Картежников как рукой сметает по комнатам, в глубине остается стоять только десяток табуреток и разбросанные тут и там карты. Северянин появляется на пороге, полушепотом заканчивая свою утомительно долгую молитву, крестится три раза и только после этого сует за пазуху вытащенный из прикроватного ящика пистолет. Все утихает. — Верно, — холод в угольных глазах чувствуется кожей. Голос все так же спокоен и тверд. Мне становится стыдно, непонятно почему, я туплю взгляд в пол, затягиваясь сигаретой. На плечо падает тяжелая рука с золотым кольцом на безымянном. — Отдыхай, Уильям. Вчера у тебя был тяжелый день. Это так. Тяжелый день. Сегодня, вчера, позавчера… Здесь все дни тяжелые, от этого никуда не деться. Каждый день будет тяжелым, пока Джеймс Марион жив. Я провожаю фигуру начальника взглядом, пока она не скрывается за углом. Без него все мы — ничто, а с ним жизнь приобретает кроваво-красные оттенки. Не знаю, что лучше. Знаю только, что завтра будет очередной тяжелый день. И, возможно, уже к вечеру тот бывалый поднимет на руки бездыханное тело птенца с искрящимися в холодном свете кудрявыми волосами…***
1 января 1926 года, ночь
Сорока выпал из сна также резко как и впал в него, будто пробудился после кошмара. Все тело дернулось словно от электрического удара, серые глаза в ужасе широко распахнулись, не видя ничего кроме кромешной тьмы, рот открылся в потугах выдавить хотя бы звук, но кроме слабого хрипа из него ничего не доносилось. Грудь пронзило противное чувство страха и беспомощности. Он умер? Судя по последним воспоминаниям в машине — точно умер. Но тогда куда он попал? Ни райских садов, ни адских котлов — ничего. Только боль. Бесконечная пульсирующая боль, сотрясающая все мускулы и, в особенности, правую ногу. Мужчина вслепую нащупал рядом с собой край, предположительно, кровати и, приложив все свои усилия, попытался встать. Попытка потерпела крах. Грузное тело звучно грохнулось. Ноги просто не выдержали резкого перепада веса и подкосились, свалив немаленькую тушу на пол. Больно приложившись подбородком, Коэн несдержанно взвыл, перевернувшись на спину. Осознание жизни пришло тут же вместе со вновь проснувшимся зрением, мыльными пятнами начавшими показывать отдаленно знакомые картинки, и знакомым хриплым голосом из другого угла темной комнаты. — Спокойнее, Билли, спокойнее. Повернув голову на звук, Сорока прищурил серые глаза, силясь разглядеть говорящего. Открыл рот, стараясь вспомнить каково это — говорить. Ни того, ни другого не вышло в полной мере. Взгляд уловил лишь мутные очертания фигуры, скудно освещенной настольной лампой, а из горла вырвался протяжный стон. Силуэт у стола зашевелил плечами, по помещению разлетелся легкий звон стекла. — Тяжко, да? Не мудрено, ты так страшно вопил, — говорили тихо и хрипло, но наемник слышал каждое слово. — Мы уж думали, тебе кляп в рот вставить, чтобы лишнего шуму тут не наделал. Санни боялся, что ты разбудишь всех соседей в округе и они вызовут полицию… Обошлось. Ну, сейчас я тебе помогу, подожди. — Док? — прорезался наполненный надеждой сиплый голос. Силуэт у стола обернулся. Сорока не видел его лица, но мог поклясться, что в этот момент вечно усталые темные глаза слегка посветлели. — А кто еще будет тут с тобой нянчиться, вместо того, чтобы в новогоднюю ночь ходить по барам и пить виски? — прозвучало как всегда обреченно. Неимоверно захотелось извиниться, но кроме слабого непонятного звука, отдаленно похожего на стон, из глотки ничего не лезло. — Дать воды? Упершись обеими руками в деревянный пол, Сорока приподнялся, тут же находя опору в старой, слегка деформированной кровати, и коротко кивнул. Тело сильно отяжелело. Силы в конечностях почти не было, а оставшаяся энергия тратилась во много раз быстрее обычного. О том, чтобы подняться на ноги, речь не шла. Чтобы самостоятельно взобраться обратно на матрас — тоже. В глубине комнаты снова звякнуло, послышался тихий плеск, торопливые шаги, и после до слипшихся от сухости тонких губ дотронулось влажное холодное стекло. В рыжие волосы вплелись гибкие пальцы, ненастойчиво и совсем аккуратно подталкивающие голову ближе к спасительной таре. Наемник припал к протянутому доктором стакану, сделал жадный глоток освежающей безвкусной жидкости. Серые глаза прикрылись в наслаждении. Сразу стало легче. С водой в организм будто проникла на время угасшая в нем жизнь, затушив бушующий внутри огонь. Боль отступила, вновь привычно напоминая о себе только через раненую ногу. Голова стала легче. В ней уже не роились страх и ужас, завладевшие ей целиком и полностью каких-то пару минут назад. Ручей мыслей продолжил свой спокойный бег. Непередаваемое ощущение перерождения. Наверное, потерявшийся в пустыне без воды путник, находя источник, переживает нечто подобное. — Легче? — тихо поинтересовался Док, когда стакан в его руке опустел. Ответом ему стал надрывный кашель. — Тише-тише… Кашель это хорошо. Значит, в конец голос не потерял. К утру восстановишься. — Очень на это надеюсь, — каждое слово отдавалось режущей болью в горле, но мужчину радовал тот факт, что он все-таки смог их произнести. Он не немой. Это в действительности хорошо. Только вот вопрос: не останется ли он слепым? — Почему все такое мыльное? — Побочный эффект, — меланхолично объявил Хэмлок. Он все еще сидел перед постоянным клиентом на корточках и служил объектом его пристального внимания. Серый взгляд Сороки силился разглядеть в этом мутном пятне знакомое депрессивное лицо усатого врача, но ничего кроме темно-коричневой шапки разобрать не получалось. В комнате было слишком темно для этого: всего одна лампа на столе в другой части комнаты и та светила как полудохлая. Все-таки какие же в этом притоне неблагоприятные условия для работы. «Нужно будет обязательно доложить об этом Валери», — подумал Уильям, не подозревая, что эта мысль пришла в его голову отнюдь не впервые. Смутный силуэт Дока покачнулся на пятках: — Давай помогу тебе подняться. Целых десять долгих секунд попыток встать на ноги прошли в полном молчании, что неприятно отзывалось напряжением. Хэмлок был очень недоволен, Сорока почувствовал это, как только он открыл рот, но из-за шока не придал этому значения. Сейчас это было очевидно, а оттого до ужаса неловко и стыдно. Он сорвал Доку праздник, также как и сорвал его всем обитателям Мистхилла. Какой же он все-таки бесцеремонный ублюдок, неблагодарная тварь, ставящая свои интересы выше чужих… Забытое уже желание извиниться вновь зачесалось где-то под ребрами. Роберт уложил ослабевшую массивную тушу наемника на не особо чистые простыни и бережно укрыл ее теплым шерстяным одеялом в местами рваном пододеяльнике. Только сейчас до Билли вдруг дошло, что этот добрейшей души человек вот так просто вытащил его при смерти из чертовой машины и донес до своих апартаментов, любезно предоставив ему собственное спальное место. Святой, другого слова и не подобрать… Хотя факт того, что, перед тем как уложить Сороку в постель, Хэмлок полностью раздел, его немного напряг, наемник решил не зацикливаться на этом. Подобное случалось с ним не в первый раз и он прекрасно осознавал, что во время передоза могло случиться все, что угодно: от катания в грязи до рвоты. Ах да, он же выпал из бентли на землю… Наверное, в этом причина. Что ж, в любом случае спрашивать не сильно хотелось. — Где Санни? — Уилл поерзал на месте, пытаясь найти более удобное положение. Кожа больше не горела, но чертова нога не давала ни на секунду забыть о себе. И хотя боль пока не превышала дозволенного порога, принять опиума все равно невероятно хотелось. Этой суке не нужно много времени, чтобы довести до предела. — Ему звонил Грим. Ушел по делам. Валери знает о том, что ты здесь, и о том, что принял мой препарат. У меня могут быть проблемы, — Док сказал это так безразлично, что придавать этому особого внимания не посчиталось нужным. Присев на край кровати, старый солдат внимательно проследил движение веснушчатой руки, тщательно разминающей затянутые мышцы правого бедра. Он уже знал природу вопроса, а потому всем своим видом пытался показать, насколько сильно он против того, чтобы ворон вкалывал в себя что-то постороннее. К несчастью, делать это приходилось лишь изменением тональности, что в силу безэмоциональности выходило из рук вон плохо. Тогда мужчина решил избрать иную тактику — тактику наступления. — Не думал, что ты осмелишься принять берсерка… — Точно. Берсерк. Никак не мог вспомнить название, — рыжая голова устало откинулась на высокую подушку. Серые глаза смотрели на старого солдата из-под полуопущенных век. Хотя почему старого? У них разница всего в пять лет, а Сорока почему-то уже воздвиг его на пьедестал мудрецов где-то рядом со сварливым стариком Марионом и с благоговейным ужасом всегда ожидал от него выговор. Только вот этого никогда не происходило. Нет, Роберт, конечно, частенько отчитывал его по разным поводам, но ужасаться там было нечему. Все шишки от него доставались только Санни. В каком-то смысле даже обидно. — Да, я принял его. Признаться честно, ожидал большего. — Не смог пройтись? — Нет, не смог. Зато сделал любопытный вывод. — Какой же? — Пулевое ранение в ногу — не самое страшное, что способен перенести мой организм. Сорока ждал, когда по помещению разлетится еле слышный смех, но этого не произошло. Сейчас в этой самой комнате никто, кроме него самого, не разделял немного истеричной веселости. Вряд ли после передоза нормально смеяться над своим состоянием, схожим с амебой. А этот идиот смеялся. Просто потому что считал свои страдания чем-то невероятно комичным. Особенно, когда они уже отступили. — Если бы ты слушал меня чуть внимательнее, может, и не получил бы подобного опыта, — серые глаза закрылись полностью, не оставляя и шанса для настойчивого противного света лампы. Хриплый голос Хэмлока звучал мрачно, ни тени улыбки в нем. — Я же говорил тебе не принимать ничего за четыре часа до употребления. — Разве? — сонно поинтересовался Коэн, проклиная свое упрямство и невозможность выдавить из себя простое «Извини». Вместо этого из разодранной глотки вырвалось только сдавленное: — Впрочем, какая разница? Эта штука все равно не работает. Я не смог избавиться от трости и получил бонус в виде горящей без пламени кожи. Могу с чистой совестью сказать, что ты проебался. — Берсерк работает, Билли. Ты просто не умеешь им пользоваться, — хмуро изрек старый солдат. Его костлявая рука на автомате ощупала открытый лоб, проверяя температуру тела. Удовлетворенно хмыкнув, Роберт выпрямился. — До тебя его принял один мальчонка с похожим недугом. У него был разрыв связок, не мог ходить… — Бедолага… — Уильям сам удивился, откуда в нем столько яда. Но разорванные связки какого-то безымянного мальчонки и правда не беспокоили его никоим образом. «Похожий недуг». Ему бы сейчас проблемы этого юноши. — Я дал ему берсерка, — не обращая внимания, продолжал доктор. — Малую долю. Он совсем тощий, боялся убить. Так вот он без проблем пробежал вокруг квартала и еще пару часов ходил как ни в чем не бывало по городу, со скоростью автомобиля разносил порошок нуждающимся. — Чудо расчудесное. А что было потом не расскажешь? Доктор помолчал, напряженно глядя на свернувшегося у стены ворона, выражающего полную незаинтересованность. Поджал губы, грозно шевельнул усами. Никакого уважения от него, никаких лавр за самоотверженное спасение. Он принял помощь как нечто само собой разумеющееся и даже «спасибо» не сказал. Наглость какая. Да чтоб он еще хоть раз этого полудурка из наркотического обморока вытащил… Кровать скрипнула из-за резкого изменения веса. Хэмлок встал, поправил отжившую уже свое армейскую куртку и вытащил из-под слабенькой резинки шапки смятую сигарету. Железная зажигалка выплюнула оранжевый лепесток пламени, быстро лизнувший кончик папиросы. Перед серыми глазами отчетливо пробежалось воспоминание о кривой гравировке на ее боку, от которой их обладатель неприязненно съежился. «Éire». Надо же ему было написать именно это. Увековечить именно ту чертову страну, которую каждый в этой прогнившей организации терпеть не мог. Если бы Хэмлок выцарапал «la France», даже тогда было бы не так противно. — Так что было с ним потом? — в желании отвлечься переспросил Сорока, не вырываясь из дремы. Он начал уже было подозревать, что его вопрос останется без ответа, но Роберт, вздохнув, продолжил еще более уныло, чем до этого: — Тоже, что и у тебя, — сказал он, разгоняя по помещению дым от дешевого табака. — Агрессия, боли, жжение во всем теле, частичная потеря рассудка, бред, временные потери зрения и слуха, утрата пространственного ощущения, ухудшение состояния травмы ноги и другие не менее неприятные симптомы. Страшно было смотреть, как он, дохлый совсем, корчится. Если сравнить с ним, ты легко отделался. — Не берусь судить. Мне тогда казалось, что я на пути в Ад. — У каждого наркотика есть побочные эффекты, Билли. Тебе ли этого не знать… — Никогда не встречал наркотиков, которые буквально выворачивают тебя наизнанку после употребления. — Каждое действие рождает равное противодействие… — Ох, только не начинай это снова, умоляю. Мольбы о помиловании не были услышаны. — Героин приносит жизнерадостность и беспечность сразу после применения, но спустя время героинщик впадает в глубокую апатию и агрессирует. Кокаин провоцирует работоспособность, после которой ты валяешься в постели без сил и не можешь пошевелить ни пальцем. Опиум не убирает боль, а просто переносит ее на попозже. И если бы ты слушал меня хоть иногда, то уже давно бы это усвоил, — Док сделал паузу, чтобы прокашляться. После продолжил уже спокойнее и рассудительнее: — Берсерк полностью избавляет тебя от боли на какое-то время, если ты четко следуешь инструкции. Логично предположить, что такой сильный препарат востребует компенсацию за свои услуги, так? — Он не предоставил мне услуг, — невнятно пробормотал наемник в подушку. — Просто заставил нагородить всякого дерьма и испортил праздник вместо того, чтобы избавить от возни с этой ебучей культей… — Берсерк капризен. Еще раз повторяю: ты должен был соблюсти все условия. Не пить спиртного, не употреблять, не есть. Все это около четырех часов, не меньше. Неужели так сложно было запомнить? — Я уже понял, что я долбоеб, Док, не стоит говорить мне об этом каждую гребаную секунду. Сорока плотнее завернулся в шерстяное одеяло. Он вдруг почувствовал, как начал потихоньку замерзать. В притоне всегда стояла приятная прохлада, но сегодня было по-особенному морозно. Или ему это лишь казалось? Хотя Хэмлок вроде не спешил стягивать с себя верхнюю одежду. В коридоре послышался частый громкий топот, после в дверь настойчиво постучали. Приглушенный преградой слабый женский голос донесся до слуха с опозданием: «Док, у Джоффри опять пена изо рта!». После вкрадчивого «Скоро буду» ноги снова затопали по скрипучему полу. Роберт обернулся к кровати, но, кроме сгорбленной спины, укутанной по шею, не увидел ничего. Вдохнув полной грудью горчащий на языке дым, он развернулся к двери. На самом пороге его догнал тихий, сдавленный полустон: «В любом случае, спасибо».