Never trust a Mockingbird

29 декабря 1925, поздний день

Неоправданное чувство бессилия, приходящее после бессонной ночи где-то часов в пять утра, настигало многих. Когда не можешь сомкнуть глаз и на секунду из-за лезущих в голову назойливых мыслей, не желающих отпускать даже в моменты полного истощения организма, и тело начинает протестовать, намеренно утрачивая возможность двигаться. Состояние схожее с предсмертным. Лежишь на кровати будто с простреленным позвоночником, медленно моргаешь, смотря в потолок, и не можешь пошевелить даже кончиком пальца — настолько тяжелыми становятся все мускулы и кожа. А мысли текут бурной рекой, но не хватает сил даже на их осмысление. Все становится слишком трудным, в том числе и заснуть. Ночь проходит быстро в этом неясном периоде между бодрствованием и сном. Не успеваешь отсчитать до десяти, а уже проходит час. Время превращается в одно сплошное ничто, невидимое и властное. В такие минуты физически можно ощутить, как быстро ты стареешь. Сорока знал все это не понаслышке. Его ночи проходили всегда либо так, либо в сумасшедшем героиновом трипе с темными пятнами на внутренней стороне локтя и сладким дымом на языке. Второй вариант был во многом проще первого, а потому встречался чаще. Для него были нужны лишь зажигалка, шприц, ремень и ложка с белым порошком в ней, покуда другой требовал выдержки и силы воли, чтобы не сойти с ума. И если героин приносил хоть какое-то удовольствие, задвигая переживания на задворки сознания так далеко, что на следующее утро о них можно было уже не вспомнить, то бесконечное самокопание только вгоняло в тоску. Жизнь Уильяма Коэна никогда не была легкой. От нее, сколько он себя помнил, пахло кровью, порохом и роскошью. С самого детства Сорока учился выживать в собственном доме, ублажая все желания отца, Клиффорда Дункана Коэна, офицера Британской армии. Клиффорд был чрезмерно строгим родителем. Возлагая большие надежды, он не мог допустить, чтобы сын стал менее великим человеком, чем был он сам. Методы, основанные на постоянной физической нагрузке и жестоких наказаниях за малейшую провинность, оказались недостаточно действенными для воспитания нового офицера Коэна, зато сильно повлияли на формирование личности мрачного наемника без мягкости в сердце и жалости во взгляде. Постоянные избиения, изощренные наказания и каторжный труд кого угодно сведут с ума. Все чертово детство Коэн помнил, как одно сплошное пятно из боли и усталости. Те дни пробегали перед серыми глазами в не менее сером фильтре. В памяти не затаилось ни одного светлого воспоминания после смерти матери. Страшные дни, именованные «Становлением», окрашены во все оттенки черного. В течение восьми лет мягкий качающий кровь орган мальчика становился все меньше, терял свою массу все быстрее, пока к восемнадцати годам в грудной полости не заходили сквозняки. Офицер Коэн был вне себя от гордости, созерцая недюжинную силу в своем чаде. Его радовала дисциплинированность, радовал стальной блеск в подозрительно сужающихся глазах и юное тело, покрытое коричневыми полосами шрамов — показателями хорошо проделанной работы. Уже тогда покрытые мозолями ладони были испещрены красными крапинками крови, а костяшки болезненно саднили из-за содранной на них кожи. Выправка, физическая форма, мужество, стойкость, решительность — все в младшем Коэне говорило о том, что ждет его великое будущее на службе, а, значит, Клиффорд все же своего добился. «Мой мальчик будет нести золотые яйца! Он принесет нашей семье небывалую славу, вот увидите!» — кричал старый офицер в барах случайным слушателям пьянющим голосом. Тогда ему еще предстояло узнать, что насилие способно принести только больше насилия. Уильям помнил этот день отрывками, размытыми красными пятнами мелькали перед глазами руки. Липкие, кажущиеся инородными из-за толстого слоя горячей жидкости, коркой приставшей к коже, они сжимали перевязанную бечевкой рукоять армейского ножа с такой силой, что тряслись из-за перенапряжения. Лезвие отливало серебром в свете луны, а кровь делала его острую сторону медной. Красивое зрелище. Невероятно красивое, даже несмотря на валяющийся у ног труп родного по крови человека. И не было сожалений, не было слез, когда господа полицейские заламывали испещренные мозолями руки и надевали кандалы. В этот момент были только спокойствие и уверенность в правильности всего происходящего, только гордость охотника, завалившего опасного зверя-людоеда. Сорока медленно открыл налившиеся свинцом веки. Ему не хотелось больше вспоминать, равно как и бесцельно лежать, упершись пустым взглядом в потолок. Он снова не спал ночь, снова занимался бесконечным самоанализом и думал о том, кем бы стал, сложись его судьба чуть иначе. К выводу так и не пришел. В большей степени потому, что не мог представить себя без оружия под боком. И к чему ему постоянно ворошить прошлое? Неужели в настоящем проблем не хватает… Тело нехотя поднялось на кровати, принимая сидячее положение, наклонилось набок, вслепую нашаривая на полу сброшенный халат. Найдя, небрежно накинуло на плечи и встало на нетвердых ногах. Правая, почувствовав напряжение, тут же прострелила все мышцы тупой болью, заставляя хозяина шикнуть на нее сквозь зубы, будто усмиряя непослушного ребенка. Ненавистная палка с черепом была проигнорирована, также как и множество коричневых склянок, стоящих на комоде. В душ можно сходить и без них. Вода приятно холодила кожу, успокаивая охваченную судорогами конечность. Вставая, Уильям успел глянуть на наручные часы, лежащие на тумбе у постели. Часовая стрелка неумолимо приближалась к четырем. Это значило, что он провалялся без дела больше четырнадцати часов. Удалось ли ему хоть раз заснуть, или он в действительности все это время плавил себе мозг ненужными рассуждениями? Сказать точно было нельзя даже по состоянию: мужчина всегда чувствовал себя скверно, так что усталость была не самой большой его проблемой. Интересно, вернулась ли Валери? И здесь она. Всегда и везде одна она. Эта бессовестная особа слишком плотно засела в рыжей голове. Ее образ, подобный смертоносному цветку, пустил корни под веснушчатую кожу и оплел все жизненно важные органы, царапая нежную беззащитную плоть острыми колючками. Мысли, чувства, разговоры — все всегда сводилось только к ней, прекрасной и недосягаемой леди без какого-либо чувства сострадания по отношению к обреченно влюбленному наемнику. Сорока еще ни к кому не чувствовал такой сильной привязанности, не помнил, когда в последний раз так быстро терял голову от нахлынувших эмоций. Это случилось в июле 1912. Ей было всего двадцать, когда они познакомились, покуда ему недавно стукнуло двадцать шесть. Джеймс Марион взял его на службу в качестве одного из охранников на своей кофейной фабрике. И хотя бы за это парень мог благодарить Пересмешника всю оставшуюся жизнь, ибо судимого за убийство Билли никто не хотел брать на достойную работу, а то, что было доступно, не могло, порой, прокормить от слова «совсем» даже одного человека. Работа была непыльной, Коэн добросовестно выполнял ее, стараясь выделиться из таких же молодых ребят, состоящих вместе с ним на службе. Таким образом парень быстро сумел добиться расположения босса, из-за чего рассчитывал на скорое повышение. Его жизнь начинала потихоньку налаживаться, когда в нее грациозной походкой вошла Валери. Однажды вместе с Джеймсом порог кофейной фабрики «Coffee Age» переступила молоденькая девушка неземной красоты. С ее появлением все окружающее для Билли будто на секунду замерло. Он смотрел и не мог насмотреться, как волосы цвета льна спокойной рекой струятся по острым плечам и прямой спине, как вздымается небольшая грудь под белой тканью летнего платья, как словно парят над землей стройные ножки. Оторвать от нее взгляд хоть на секунду представлялось для парня непростительным грехом. Уже тогда он почувствовал, как что-то внутри него разбилось, разлетевшись в полой грудной клетке хрустальными осколками. А когда серые глаза вдруг наткнулись на сапфировую синеву и утонули в ней, сквозняки перестали завывать свои страшные песни. Джеймс только представил его своей прелестной дочери, только растянулись пухлые губки в приветственной улыбке, как все внутри нагрелось до красноты. Уильям потерял дар речи, смотря в эти великолепно синие глаза, искрящиеся неподдельным дружелюбием, а потому не смог даже ответить на самый простой вопрос об имени. Только протянул что-то совершенно бессвязное. В ответ ему шире улыбнулись без капли пренебрежения. Она была пулей, пробившей его череп насквозь. Такой неожиданной и до невозможности желанной, будто Уильям не мечтал ни о чем ином. Тогда она еще не сторонилась его, не отводила взгляд и позволяла себе посмеяться в его присутствии. Валери мотивировала его двигаться дальше, смотреть шире, стремится к большему, а потому вскоре Коэн достиг таких высот в своей карьере, о каких и мечтать было нельзя. С каждым его подъемом, каждым прыжком выше своей головы, он чувствовал, как становится ближе к ее величию, а потому набирался смелости. Он приглашал ее на свидания, она неизменно отвечала согласием. Хотя и «свиданиями» это было бы назвать не совсем корректно. Скорее, долгие прогулки по атмосферным улочкам Лондона, сопровождающиеся такими же долгими беседами ни о чем и обо всем на свете. За пределы разговоров их отношения никогда не заходили. Они даже ни разу не целовались. У Уилла просто не хватало смелости, чтобы предложить Валери нечто более серьезное. Он считал себя недостойным ее внимания, ведь как негодяй и убийца может быть достойным такой красоты? Пока он довольствовался только ее очевидной симпатией и приятной компанией. И еще никогда Сороке не было так хорошо. А потом пришла война. Свалилась на голову тяжелым ворохом заледеневшего снега, и руки, отмытые честным трудом, снова окрасились в красный. И вновь заходили сквозняки, и вновь адреналиновая пульсация в висках и ужасающее спокойствие в голове при виде мертвых тел. Война меняет людей. Сороку она вернула во времени на восемь лет, в молодые годы, когда сила переливала через край и сдержать ее невозможно. Она заставляла бить без разбора, стрелять во все, что представляло хоть малейшую опасность, с криком рваться в бой. Она делала жадным до крови. Делала похожим на отца, пробуждала ненависть к себе. Все, что успокаивало там, на минных полях и в глубоких траншеях — мысли. О доме, о работе, о прекрасной девушке, так красиво улыбающейся только для него. Сержант Коэн мечтал о ней днем и ночью, это вошло в привычку. Вспоминать ее смех перед сном, ее улыбку — во время приема пищи, ее глаза — перед тем, как уйти в бой. С ее именем на устах он обрел бесстрашие. И бесстрашие это в один момент вылилось в твердое намерение попросить руки, как только кончится война. И одна мысль о свадьбе окрыляла. Она будто берегла его от смерти. Он должен был выжить, только чтобы провести с этой невероятной особой всю оставшуюся жизнь. Увы, военные годы были беспощадны. Они затрагивали даже тех, кто находился в тылу, не говоря о солдатах, сражавшихся на передовой. Вернувшись в Лондон, Сорока не обнаружил свою милую леди. Его встретили холодным блеском глаз, сжимающимися в сосредоточенности губами, блуждающим в равнодушии взглядом и обидной отрешенностью, которая колола больнее докторских игл. И дело здесь было даже не в резко изменившемся Джеймсе, который ожесточился так сильно, что даже проигнорировал рождение второй дочери. Нет, скорее это служило отягчающим обстоятельством. Причина появления нового Пересмешника была зарыта намного глубже и вышла наружу только спустя два года после окончания войны… Надев на себя черную рубашку с длинным жилетом и брюки, Сорока, спустя недолгое колебание, принял опиум и вышел из комнаты, не забыв захватить трость. Остановившись у двери, он прислушался. Его поразила стоящая в особняке тишина. Ни скрипа дверей наверху, ни звона посуды в столовой, ни задороного девичьего смеха в гостиной, ни лая собак на заднем дворе. Даже басовитый глас Северянина на этот раз не было слышно, что совершенно не вписывалось ни в одну привычную картину утра. Хотя о каком утре может идти речь в четыре часа дня? Мистхилл молчал. Но не было в этом молчании ничего зловещего или предостерегающего. Только блаженное умиротворение и уют. Будто дом заснул, убаюканный тихим завыванием ветра и дождем, отбивающим незамысловатую мелодию о черепичную крышу. И тревожить его сон представлялось чем-то из ряда вон выходящим и ужасающим своим варварством. Стараясь ступать мягко настолько, насколько возможно, Уильям заковылял по коридору в сторону холла. Его комната находилась на первом этаже, так что преодолевать адово препятствие-лестницу ему не приходилось. Наемник добрался до столовой за пару коротких минут почти без шума. Покой особняка рушил только приглушенный лежащими на полу коврами стук железного наконечника трости. За тяжелой дубовой дверью слышались голоса, что-то тихо обсуждающие в спокойной, можно сказать, ленивой манере. Так как пустой со вчерашнего вечера желудок уже давно прилип к позвоночнику, доставляя не самые приятные ощущения, Коэн не стал ждать, когда его присутствие заметят. Как только поврежденная нога переступила невысокий порог, разговор смолк. На мужчину устремились две пары темных старческих глаз, и только в одной из них промелькнула доброжелательность. — Билли! А мы-то уж думали, что ты до следующего утра проспишь! — старик Марион улыбнулся, взмахивая жилистой рукой. С улыбкой на лице он указал на вход на кухню. Сидящая напротив него Одри Чангретта потупила взгляд куда-то в сторону от хромого наемника. — Боюсь, на завтрак ты слегка опоздал. Все блинчики уже съедены. Но ты не расстраивайся, Джози уже почти допекла свои великолепные кексы с черникой. Ровно в пять сядем пить чай. А пока можешь закусить фруктами. Марк разговаривал с ним как с родным сыном, что неизменно смущало и вгоняло в краску. Наверное, любого другого такое обращение возмутило бы, если не оскорбило, но в Мистхилле уже давно привыкли к подобному. Старый Пересмешник ко всем живущим здесь относился одинаково тепло, если не по-сыновьи, то как минимум со всей присущей этому человеку заботой и внимательностью. И хотя, само собой, в приоритете у него была его родная кровь, он этого не показывал и относился ко всем одинаково хорошо: хвалил за успехи, если таковые были, рассказывал анекдоты и травил старые байки из своей молодости, давал советы. Журил при необходимости, но никогда не лез со своими иконами в чужой монастырь, воспитывал только своих девочек. Марион-старший по праву считался душой семьи, также как и считался главным источником мудрости и справедливости. При всей внешней мягкости этого приятного старичка нельзя было назвать простаком. И сколь много заботы не проявлял, сколь тепло не отзывался, Марк Джозеф Марион до сих пор оставался Пересмешником, который, даже отойдя от дел, до сих пор любил вести свои собственные, неизвестные никому игры, полные загадок и самой невинной лжи. Поводив в нерешительности плечами, Сорока оглядел помещение и остановился взглядом на трясущихся плечах старушки-англичанки. Она полностью повернулась спиной к двери, так что ее лицо невозможно было разглядеть. О чем они говорили? Можно было только догадываться, но явно о чем-то не особо радужном, судя по редким тихим всхлипам. Коэн немного помялся на одном месте, но так и не рискнул пройти вглубь комнаты. Только шагнул к стоящему около входа серванту и взял из серебряной миски зеленое яблоко. Обтерев его о грудь, мужчина сделал небольшой укус. Жесткое и кислое. Прямо как он любил. — Валери с Гримом еще не вернулись? — он сказал это с излишним отчуждением, которое сразу же прочувствовали. Темные глаза старика заметно сузились, густые брови вздернулись в присущей всем Марион манере скепсиса. — Нет, — просто ответил Марк, пригладив седые усы. — Но полагаю, что они уже на полпути домой. Рыжая голова понимающе покивала, серые глаза безразлично скользили по надкусанному фрукту в мозолистых руках. Находиться здесь было некомфортно, но уйти вот так просто без предлога казалось неправильным, а придумать себе его после бессонной ночи было очень трудно. К счастью, знаменитая проницательность Мариона-старшего спасла положение. — Ты, наверное, хочешь узнать, где найти Виктора? Уильям вскинул слегка потерянный взгляд, но тут же поймал возможность. Тонкие губы растянулись в благодарности. — Да, было бы неплохо, я думаю. — Они с Зои и Флойдом в гараже чинят машину Северянина, которую умудрились с утра поломать еще больше, ты представляешь? — хрипловатый смешок отразился от стен столовой и быстро затих. Тон голоса старика быстро переменился с пренебрежения на неподдельную обеспокоенность. — Там довольно прохладно, так что, будь добр, отнеси моей милой внучке курточку. Замерзнет, бедная, опять с простудой сляжет. И ребята пусть тоже с голым торсом там не разгуливают! Все себе застудят, проблем потом не оберешься! Вновь кивнув и улыбнувшись в последний раз, Коэн покинул помещение, немного придержав дверь, чтобы не создавать лишнего шума. Так получилось, что закрылась она не до конца, оставив тонкую щелку, которую при всем желании мог заметить только по-настоящему зоркий человек, но от этого ее полезность не уменьшалась. Подняв трость над полом так, чтобы она ни в коем случае не выдала стуком его присутствие, Сорока замер, напрягая слух до предела. Чтобы расслышать за толстой преградой хотя бы звук, потребовались титанические усилия. Но старания все же были вознаграждены. — Тебе не нужно так изводить себя, Одри, — говорили за стеной еле слышно, но с полной уверенностью. — Он знает, что делает. Все будет хорошо. До слуха донесся сдавленный всхлип. — Не знаю, что буду делать, если потеряю его… — женский голос звучал жалко, иногда срывался на ноту выше. — Я останусь одна, Марк, совершенно одна… Эти звери беспощадны. Если они заберут моего мальчика, моего Луку, мне больше незачем будет жить. Как я смогу здесь без него? Как я смогу без них, Марк, как? — Одри, послушай меня… — старик перешел на совсем тихий шепот, который невозможно было расслышать при всем желании. Столько боли было в словах этой женщины, что Уильям непроизвольно зажмурился, сжимая в ладони жесткое яблоко. Ногу свело с удвоенной силой: она затряслась будто в конвульсиях, раскачивая все тело. Впервые за долгое время мужчина почувствовал неподдельную жалость по отношению к бедной миссис Чангретта. Ее положение было ему знакомо. Когда-то давно он так же сильно боялся остаться один, так же сотрясался в рыданиях, только в абсолютном одиночестве и полном молчании недоброжелательной детской, за стенкой которой в мучениях умирал самый родной человек. Хромой рвано выдохнул, пытаясь проглотить вставший в горле ком. Не в состоянии больше слышать что-то кроме стучания крови в висках, он не спеша заковылял в сторону гаража, перед этим захватив с собой детскую куртку и два пальто, одно из которых надел сам. Не то чтобы он горел желанием смотреть на то, как полуголый Северянин с мальчишкой копаются под капотом бентли, совсем нет. Ему просто нужно было отвлечься хоть как-то от саднящего чувства внутри, а поручения старика Мариона были как нельзя кстати. На улице все еще шел ливень, так что наружу выходить совершенно не возникло желания. К счастью, к гаражу в Мистхилле было два пути: внешний и внутренний. Внутренний был немного длиннее из-за обилия на пути комнат и коридоров, но все же был намного приятнее и часто уберегал от нежелательного попадания под потоки холодной воды. А еще трость не увязала в грязи, что для Коэна являлось огромным плюсом. Наемник усмехнулся, ковыляя по лабиринту особняка и дожевывая яблоко. Никогда бы он не подумал, что будет радоваться такому, никогда не подумал бы, что всерьез будет мечтать пробежаться по извилистым коридорам и не ощущать боль от каждого неосторожного движения. Крики и причитания на иностранном языке стали слышны намного раньше, чем мрачный наемник достиг двери в автомобильную обитель. Были они, скорее всего, нецензурными, что можно было понять по тону и громкости голоса, с которыми произнесли чужеродные слова. Лязг и грохот металла достигли ушей чуть позже, но тоже неприятно резанули по слуху. Чтобы войти в гараж, нужно приложить усилия, потому что с дверью здесь всегда были какие-то проблемы: то петли заржавеют и намертво встанут, не давая сдвинуть с места, то замок заклинит и придется открывать с плеча, то еще что. Мастера никто не вызывал, ибо большую часть времени все пользовались тем входом, который находился снаружи. К тому же, приглашать в особняк чужих людей было строго воспрещено, а среди знакомых ни у кого слесарей не водилось. Приходилось выкручиваться. К счастью, в этот раз дверь оставили открытой, подперев ее каким-то деревянным бруском. В как всегда холодном и достаточно светлом гараже кипела работа, наблюдать за которой было больно на физическом уровне. Посередине просторного и длинного помещения окруженная теплым светом ламп стояла знакомая черная бентли в не слегка разобранном состоянии. Хозяин ее, голый по пояс, лежал на самодельной доске на маленьких колесиках под ней и с умным видом ковырял что-то. Что именно — Уилл мог только догадываться, ибо в машинах ничего не смыслил. Впрочем, он был не уверен в том, что горе-мастер сам понимал, что делает в данный момент. — Да что ж ты не фурычишь-то? — донесся недовольный хриплый голос. Из-под автомобиля высунулась черная рука. — Федя, дай мне вон ту еботню, будь другом. В салоне автомобиля что-то глухо ударилось об железный потолок, дверца с тихим скрипом открылась чуть шире. Через секунду на свет появилась тощая фигура молодого механика Флойда. Мальчонка, потирая черную макушку, поднялся на своих тонких как спички ногах и со страдальческим выражением посмотрел на торчащую руку, указывающую в сторону валяющегося на грязном полу гаечного ключа. Окинув придирчивым взглядом объект работы и своего напарника, недовольно наморщился и подтолкнул носком потрепанного ботинка инструмент к Северянину. Выглядело это в высшей мере пренебрежительно, но в ответ все равно послышалась сдавленная благодарность. Флойд Гувер был смышленым парнем. Несмотря на свой еще совсем юный возраст, — в этом году ему стукнуло шестнадцать, — он сумел зарекомендовать себя как хорошего механика и получал довольно неплохое для подростка жалованье, которого хватало, чтобы прокормить всю немаленькую семью Гувер. К слову, репутация этого честного семейства также играла пареньку на руку. Флойд всегда относился к своей работе невероятно серьезно, углублялся в нее полностью и отдавал себя без остатка. Ему можно было доверить машину с поломкой любой сложности и при этом быть уверенным, что она, эта поломка, сто процентов будет устранена. Плюсом еще являлось и воспитание. С мальцом было приятно общаться, даже когда речь шла не о его ремесле. Он был учтив, вежлив и открыт. Красив, к тому же, несмотря на явный недостаток в весе, девушки в его родной деревне наверняка бегали за ним табунами. На самом деле, этого золотого юношу можно было хвалить бесконечно долго. Коэн мог описать его простым словосочетанием: «Достойный молодой человек». Поправив довольно длинные для парня волнистые волосы, Флойд заглянул под машину, нахмурил черные брови и цокнул языком. Он хотел что-то сказать, но из-за страха показаться грубым не решался. А потому просто молча оценивал ущерб, дожидаясь, пока Северянин наиграется в механика. Забавная картина. — Виктор, — Сорока подошел ближе к многострадальному бентли, водя по нему скептическим взглядом. Будто не заметив, пнул высунутую из-под днища ногу, — дай мастеру делать его работу. Снизу донеслось возмущенное фырканье, а после — сдавленный хриплый смех. Зеленый глаз уставился на мрачного наемника с нескрываемой насмешкой. Видеть все лицо русского представлялось невозможным из-за не совсем удобного положения его тела, но прочувствовать его настроение было легко. Здесь, в этом деле, Северянин был беспомощен, но до сих пор оставался чересчур упрямым, чтобы сдаться. — Неужто спящая красавица наконец соизволила проснуться? — вопросил мужчина с преувеличенно ироничным тоном. — Я уж думал пойти да проверить жив ли ты вообще. — Не усложняй мальчику работу. Она у него и так не из легких. — Не жужжи под ухом. Я знаю, что делаю. — По тебе не видно. — А по тебе вот не видно, что ты человек хороший, но я же не возникаю, да? Так что и ты не возникай. Эта попытка задеть пролетела мимо. Уилл хмыкнул и засунул руки в карманы брюк, выжидательно вздернув подбородок, уставился в серый потолок. Рогами уперся, как и всегда. Сейчас Виктор шел в отказку, а значит переубедить его могла только очередная неудача, ждать которую наверняка осталось недолго. — Сколько он здесь торчит? — тихо спросил наемник у подошедшего к нему механика. Гувер пожал тощими плечами и сложил руки на груди. — Давненько уже, — сказал он, со скрытой жалостью рассматривая автомобиль. — С утра, если быть точным. — У него же только труба кашляла. Зачем нужно было полностью разбирать? — Не только, — мальчишка пригладил волнистые волосы узкой ладонью, после обведя тремя пальцами всю машину. — Этот бентли — брак еще с конвейера, хотя и кажется вполне годным к использованию. На деле же без вмешательства вряд ли он протянет еще хотя бы год. Дай Бог месяц с Северянином за рулем. — И то верно, — выдержав недолгую паузу, Сорока добавил задумчиво: — Как бы он сам с его манерой езды протянул этот месяц… — Я все еще здесь, так что заткнитесь оба. Ловко увернувшись от прикосновения грязной руки к брюкам, хромой сделал шаг назад и несильно ударил тростью по кисти напарника. После придирчиво глянул на его обнаженный торс и поежился от холода. Вымазанный черным маслом, он лоснился под теплым светом ламп. Северянин был самым крупным из трех наемников Мистхилла, самым низким в соотношении Грима и Сороки и самым невосприимчивым к перепадам температуры как в плюс, так и в минус. Это позволяло ему дольше оставаться на обжигающем морозе, изнуряющей жаре и при этом чувствовать себя вполне хорошо, пугая своим видом проходящих мимо людей. Да что там людей, даже Грима этот сумасшедший русский заставлял чувствовать дискомфорт, который незамедлительно отражался на скуластом лице. Все в особняке терпеть не могли эту его дурную привычку ходить почти в исподнем во время заморозков. Особенно не в восторге была мадам Джози, все время пытающаяся насильно одеть этого осла. Нужно ли говорить, что каждая попытка оборачивалась неудачей. Будто маленький мальчишка, Северянин срывал с себя всю «лишнюю» одежду, как только подворачивалась возможность. И ладно бы он еще получал по заслугам за свое пренебрежение, но нет! Виктора, похоже, не могла взять ни одна болезнь, кроме венерической. И те не могли долго удержаться в его бычьем теле. Обратив свое внимание на стоящего рядом юнца, Сорока недовольно скривил лицо. И этот туда же. Тоже оделся, будто в сорокаградусную жару и ходит с синими губами. Только вот на нем хотя бы майка была, в отличие от того безумца под машиной. Хотя, если сравнивать телосложение, то, можно сказать, что Флойд находился почти в тех же условиях. Сунув в руки юному механику пальто, Уилл сделал грозный вид, который как бы говорил: «Делай, иначе пожалеешь». Сообразительный малый спорить не стал, только бросил зашуганный взгляд из-под черных волос, так бесцеремонно лезущих на лицо. Пальто оказалось ему велико, потому что принадлежало Северянину. — Твое где? — строго спросил наемник, глядя сверху вниз на сжавшегося в объятьях сукна Гувера. Он пытался согреться, растирая плечи и предплечья, но получалось пока скверно. Значит, не по своей воле все-таки полуголым ходит. Тогда гнев сменил своего адресата. — Это ты его надоумил? — Ага, насильно стянул с него всю теплую одежонку, а потом сжег ее к чертовой матери. Ох уж этот я, проказник, — доска на колесиках выехала из-под днища бентли. Северянин, весь в машинном масле и грязи, уселся на ней и посмотрел на напарника как на идиота. В ответ получил только сведенные брови. — Ты реально думаешь, что я бы этого дохлика заставил снять куртку? Я, конечно, за закаливание, но это уж совсем перебор. Я же не самоубийца. — Кто тебя знает… — Вы мерзляки все поголовно. Вас на настоящий мороз выведи — как мухи все передохните. Будто мне делать нечего, как ваши трупы синие потом в лесу закапывать, етишкин корень… — При детях за языком следи. — Во-первых, это не мат. А во-вторых, да какой он ребенок? Парню шестнадцать лет, скоро семнадцать. — Пока ему нет восемнадцати он все еще ребенок. И до тех пор ты должен держать себя в руках. — Господь Иисус, какие вы все, англичане, правильные. Я в его возрасте уже за девками бегал и такие отборные матерные небоскребы строил, что уши в прямом смысле вяли. И ничего! Вырос же! Человеком вырос, да еще каким! — Мистер Коэн, моя куртка у Зои, — вмешался в разговор Гувер, явно пытаясь покончить с ним. Видимо, за день нравоучений и историй в стиле «А вот в его возрасте…» ему досталось с избытком. Терпеть Северянина порой было невыносимо сложно. — Она замерзла, а я подумал, что за работой холода не замечу. — Очень благородно, но стоило послать ее за курткой, — качнув из стороны в сторону тростью, равнодушно произнес Уильям. От подобного проявления заботы со стороны мальчишки его слегка покорежило. В последний раз обведя машину быстрым взглядом, мужчина перевел его на Флойда, вопрошающе вздернул брови. — А где она? — Да вон она сидит. Малюет, как всегда, — вместо парня ответил Виктор. Встав, он обтер руки о свои хлопковые коричневые штаны и указал в сторону внешнего входа. Коэн проследил жест, недовольно качнул головой встретившись со знакомыми синими глазками, которые сейчас находились за тонкими стеклами круглых очков. — Ладно, Федя, так и быть, уступлю тебе место, дам поиграться. Но знай, что я и сам мог бы… Когда хромой наемник сделал первый шаг к маленькому темному силуэту, явственно выделяющемуся на светло-сером фоне дождливой природы, виднеющейся из-за открытых гаражных ворот, зрительный контакт оборвался. По помещению прошелся тихий шелест перелистываемой бумаги, быстро скрывшийся за грохотом металла и шумом дождя, заставил сбавить скорость. Она что-то спрятала от его глаз, что ему видеть не полагалось. Имела на это полное право, хотя Сороке и не нужно было видеть, чтобы догадаться, что она спрятала. Подойдя достаточно близко, чтобы дотянуться до хрупкой, завернутой в слишком большую для нее куртку фигурки рукой, мужчина остановился и посмотрел за острое плечо. Против воли у него вырвался одобрительный смешок. — Очень красиво, Зои. Ее руки в свете Англии казались еще более бледными, чем были на самом деле. Будто фарфоровые они сжимали кажущиеся невероятно острыми края альбома, на желтоватых страницах которого неуверенными серыми штрихами вырисовывалось лицо человека. Определить, кого пытался изобразить автор, пока представлялось невозможным, ибо пока, кроме общих набросков, очерчены были только глаза. Очень выразительные и, судя по бледному цвету радужки, достаточно светлые. Уильяму были знакомы эти глаза, но он никак не мог вспомнить, где видел их. Мог лишь с уверенностью сказать, что они пробуждали в нем необъяснимое чувство беспокойства и, можно сказать, страха. Смотрящий вдаль, этот человек выглядел величественно и непоколебимо. В целом весь его вид вызывал странные эмоции, что-то типа помеси гордости и благоговейного ужаса, которому наемник ничего не мог противопоставить. Заплутав в своих мыслях, хромой не сразу заметил настороженный темно-лазурный взгляд, направленный на него снизу вверх. Зои, сердито сведя брови, смотрела на него как на всеобщего врага, а, когда поняла, что это не произвело должного впечатления, хлопнула маленькой ладошкой по альбому, закрыв тем самым все свои наработки. — Я не разрешала тебе, — серьезно сказала она, грозно сверкая стеклами очков. — И, вообще-то, нельзя смотреть незаконченные работы. Это плохая примета для художника. Теперь я могу и вовсе не закончить. Сорока выпрямился, озадаченно поджал губы. Все же она была похожа на сестру намного больше, чем казалось на первый взгляд. Такая же убежденная в своей правоте и властная в своих словах. Истинная дочь Джеймса, возможно, будущий Пересмешник. Хотя очень навряд ли. — Ну, раз нельзя смотреть неготовые, то покажи мне готовые, — просто предложил мужчина почти примирительным тоном. Он все еще держал на предплечье детскую куртку, от которой горел желанием избавиться, но почему-то тянул. Наверное, это особенная черта всех Марион — с ними хотелось находиться рядом даже тогда, когда они вели себя отвратительно. А иногда даже больше, чем отвратительно. Девочка насупила нос, что выражало крайнюю степень раздраженности. — Нет, не покажу. — Почему? — Потому что это подарки и их нельзя показывать до праздника. — Тогда это чей подарок? — Не твой. — А для Флойда там есть? — Это тебя не касается! — с излишней резкостью пропищал ребенок и с хлопком закрыл свой альбом, запихнув его под толстую ткань пальто. Билли не видел этого, но точно знал, что сейчас белые круглые щечки налились кровью в смущении, и от этого факта ему вдруг стало непередаваемо весело. Нет ничего очаровательнее в мире, чем детская влюбленность. Зачастую глупая и на все сто чистая, она умиляла своей наивностью и искренностью намерений, которая так несвойственна взрослым людям. Очень романтичные и такие бессмысленные чувства, которые априори не могли привести ни к чему серьезному. Кто как не Уильям мог знать об этом лучше всего? Под этими желтыми, иногда небрежно изрисованными листами есть один, не похожий на все остальные, подарок. Он сделан с особой нежностью, особой аккуратностью и чувственностью, свойственной только любящей руке. На нем нарисован мальчик, что сейчас готовился стать настоящим мужчиной, мальчик, который никогда не оправдает детских девичьих надежд. У него темные волнистые волосы, пронзительные глаза цвета темного шоколада, с прищуром глядящие вперед, и весь он будто вырезан из слоновой кости. Очень красивый мальчик, до невозможности романтизированный и нереальный мальчик. Сорока с усмешкой оглянулся через плечо. Там освещенный теплым светом стоял полуразобранный автомобиль. Рядом с ним, уперев руки в бока, расхаживал Гоголем Северянин и с видом знающего человека что-то рассказывал лежащему под днищем машины Флойду. Механика не было видно полностью, только круглые колени, обтянутые грубой тканью рабочих штанов выглядывали на свет. Все-таки достойный парень, чтобы первым разбить розовые очки, покоящиеся на бледном вздернутом носике. Мозолистые руки вслепую протянули вбок детскую курточку, которую сразу же подхватили проворные пальчики. Снизу все еще слышалось недовольное сопение, смешащее абсурдностью причины. Повернув голову, мрачный наемник аккуратно растрепал белые волосы. На ощупь они были сродни шелку. Интересно, семейная ли это черта? — Тебе следует носить свою одежду. Не зря же твоя сестра купила ее, — небрежным жестом мужчина указал на вещь в бледных руках и оперся на трость, чуть склоняясь над хрупкой фигуркой призрака. Зои коротко глянула вверх, на затянутое тучами небо, наблюдая за тем, как срываются с него беспорядочные капли, сдула упавшую на милое лицо прядь и снова нахмурилась. Прелестное создание, особенно в плохом расположении духа. — Не говори ему ничего, — обиженно сказала она. — Я когда-нибудь тебя сдавал? — ответа на вопрос не последовало, только пухлые губки поджались в раздумии. Это заставило еле слышно хохотнуть. — Если нарисуешь меня красивее Северянина, и в этот раз не сдам. — Ладно, — юное личико чуть посветлело, брови перестали хмуриться. Зои достала из-за пазухи альбом, быстро перелистала его, находя два рисунка. Потом она положила их друг рядом с другом как бы для сравнения и выжидающе уставилась на свою небритую няньку в ожидании вердикта. Сорока сделал серьезное лицо эксперта, чуть склонив голову набок, отчего его отросшие рыжие волосы немного разлохматились. Спустя минуту немого оценивания он сжал губы и одобрительно покивал. — Тут можно даже не исправлять, — заключил он знающим тоном. — Все-таки как нас не рисуй, а я все равно выгляжу выгоднее на фоне этого русского борова. — Скорее, медведя, — хихикнули в ответ. — Да какой из него медведь? Медведи грозные. А он… — Он тоже красивый. — Мадам, у Вас дурной вкус. Зои очень рассмешила напускная галантность, с которой были произнесены эти слова. Она прыснула и заставила его тем самым улыбнуться по-акульи, ибо удержаться от такого заразительного смеха было попросту невозможно. За их спинами что-то упало, звонко ударившись о бетонный пол, и по помещению раздалось громкое русское ругательство, очень забавное на слух. Зои рассмешило это еще больше. «Ей Богу, дитя, — подумал Билл, смотря на то, как покатывается со смеху девочка. — Покажи палец — обхохочется». Из-за буйства эмоций Зои наклонилась назад на старом ящике, на котором сидела, и не заметила, как из ее альбома выпал еще один листок. Мягко проскользив по воздуху, он опустился внешней стороной вниз на сухой пол и замер, не замеченный своей хозяйкой. Не желая, чтобы труды Марион-младшей сдуло ветром, Коэн поднял листок. Акулья улыбка сразу сползла. На желтоватой бумаге было вычерчено очередное лицо, смотря на которое внутри все вскипало от нарастающего раздражения. На Уильяма смотрели два больших мерзких глаза коричнево-зеленого цвета, от вида которых у наемника начали чесаться кулаки. Честно говоря, смотрели они далеко не на него, а куда-то вдаль и вбок от него, но это не особо существенно. Здесь большую роль все же играло то, как они смотрели. Лукавый прищур и насмешка — главная причина. Чертов макаронник. Называть его по имени мужчина не научился даже в мыслях. Его имя будто кровило язык, вязало рот не хуже хурмы, а вид заставлял зубы скрипеть от ненависти. Нелепый нос, занимающий большую часть лица, шрамы на щеке и над бровью, улыбка, со вставленной в зубы зубочисткой, зализанные назад волосы, даже ебучая шляпа, надетая набекрень, по-американски — все выводило из себя до степени трясучки. — А его зачем? — мрачно спросил наемник. Ему хотелось разорвать рисунок на мелкие куски, но его останавливало понимание того, кому он принадлежит. Посмотрев на лист в мозолистых руках, Зои пожала плечами. — Дедушка сказал, что мистер Чангретта приедет на Новый год, — пропищала она равнодушно. — Я подумала, что ему тоже нужен подарок. Я и миссис Чангретту нарисовала, только еще не раскрасила. Сорока до боли в скулах сжал челюсти, нехотя отдавая лист в бледные руки. Она подумала, как же… Наверняка старик попросил ее сделать этому индюку подарок, сама бы она о нем даже не вспомнила. Марк постоянно вел свои собственные игры, о которых все могли только догадываться. Что-то очень мелкое, иногда незначительное, но интересное для него самого. Старый Пересмешник на пенсии развлекал себя, как мог. На этот раз он, видно, затеял что-то помасштабнее. Внезапно взревел мотор в глубине гаража, заставив мелко вздрогнуть. Вслед за ним по помещению разлился громкий смех Виктора, который также стал причиной микроиспуга. Его хохот можно было полноправно назвать одним из самых неожиданно приходящих явлений на всем белом свете. Хотя Северянин и смеялся достаточно часто, делал он это в самые неподходящие моменты. Сейчас, зажав в своих крепких руках-тисках хрупкую шею мальчишки-механика, он гоготал во весь голос. Видимо, от счастья, ведь машина в кои-то веки завелась с первого раза и без перебоев с выхлопной трубой. — Ты гений, пацан! Гений, мать твою! Чертов вундеркинд! Какого хера ты прозябаешь здесь, если твои руки можно хоть сейчас в музей ставить и миллионам показывать! — широкие ладони трепали длинные волнистые волосы, раскидывая их во все стороны. В один момент Уилл подумал, что его нерадивый напарник сейчас открутит Флойду его светлую башку, но, когда лицо мальца немного поднялось и показало широкую улыбку, беспокойство улеглось само собой. Тем временем русский поднял взгляд на внешний вход. — Эй рыжий! Смотри сюда! Этот парень только что оживил мою крошку, а ты гайку от болта отличить не можешь! Тебе не совестно, рукожопый засранец?! — Пошел к черту, — прошипел мрачный наемник себе под нос без злобы. В ответе эти шуточные оскорбления не нуждались. Именно тогда раздался звук другого мотора, с улицы. К Мистхиллу подъехал долгожданный автомобиль. Зои вскочила со своего места и, прихватив с собой ненаглядный альбом, бросилась к выходу из гаража. Ее юный детский слух тоже услышал, только немного раньше. За ней в холл сорвался и Северянин с громким криком: «Последний — выгуливает сегодня собак!». Флойд быстро скрылся за дверью вслед, не желая в такой поганый дождь покидать стены теплого особняка. Сорока тихо выругался. В этом доме его ранение, очевидно, никто не брал в расчет. Когда он появился в людном холле, молодая хозяйка уже стояла на пороге и стягивала со своих точеных плечей промокшее пальто. В этом ей помогал такой же сырой Грим. Вид у них обоих был озадаченный, но если у второго другую эмоцию редко когда можно было увидеть, то первая вызвала неподдельное беспокойство. В рыжеватой голове заплясали нехорошие мысли. Неужели встреча прошла неудачно? Томми Шелби, гадливый ублюдок, поставил невыгодные условия? Валери, разделавшись с верхней одеждой и пиджаком, небрежно отряхнулась от невидимой пыли и обняла сестру, которая чуть ли не повисла на ее лебединой шейке. Да, как он и говорил, этой невероятной девушке все было к лицу. Даже явно мужская одежда не умаляла ее женственности, а даже придавала какого-то особого шарма. Эта белая, почти прозрачная из-за сырости рубашка отлично подчеркивала ее фигуру, будто вытесанную из мрамора. И радовала мужской взгляд, чего уж тут скрывать. — Ну все, хватит тебе на сегодня сестринской нежности, слезай, — Зои нехотя оторвалась от старшей Марион. Та, избавившись от нелегкой ноши, в свою очередь, обвела серьезным взглядом всех собравшихся. — Всем добрый вечер. Надеюсь, что чай уже стынет? — А то! — Виктор, будто не заметивший настроя босса, снова хлопнул стоящего рядом с собой механика по плечу, привлекая того ближе к себе. Улыбнувшись во все зубы, он сказал: — Слышь, Лер, этот парень нечто, говорю тебе. Он мою ласточку за два притопа и три прихлопа снова на колеса поставил. Ему надо жалованье в три раза прибавить, а то и собственную мастерскую построить. — Северянин, хорош тебе, — смутившись, запротестовал Флойд, скрывая под длинной челкой раскрасневшиеся щеки. На русского его просьбы, ожидаемо, не подействовали. — Ему нужен простор для развития! Пропадет же малец без дела! — Так ломай машину почаще, — холодно проговорила Валери, а спустя пару секунд изучения Гувера одобрительно усмехнулась. — Доживет для начала до совершеннолетия, а там посмотрим. Услышав это, Виктор грубо похихикал и сильнее сжал плечи механика. Флойд зарделся еще больше и совсем опустил лицо. Младшая Марион расплылась в горделивой улыбке. В это время Грим, который до этого никоим образом не вмешивался в разговор, разделся и, повесив в шкаф два пальто, снял с себя до безобразия неподходящую к его костюму черную шляпу и протянул ее Северянину. Тот не сразу понял что к чему. — Мне? — в ответ — утвердительный кивок. Русский, переключив все внимание на головной убор, отпустил тощие плечи. Федора была ему как раз, но смотрелась очень уж нелепо на полуголом мужчине. Болотные глаза обратились к зеркалу. — Ай, хороша чертовка! Самое то! С чего вдруг такая щедрость? Томми Шелби порадовал? Как прошло, кстати говоря? — Замечательно, — без энтузиазма доложила Валери. На том, видимо, она и хотела закончить разговор, — выглядела она устало, — но столкнулась с выжидательно вопросительными взглядами со всех сторон. Со вздохом продолжила: — Томми Шелби предоставил нашему пользованию центр и северо-запад Бирмингема в обмен на договор о ненападении. — Недурно. Ты молодчина, Лер. Того и гляди, вытянешь нас из вечного кровавого месива. И станем мы с парнями не наемниками, а агентами, — присвистнул русский и легонько тронул предплечье девушки, отчего у Сороки в груди поднялся шквал негодования. Марион никак не отреагировала ни на слова, ни на прикосновение. Северянин снова обернулся к зеркалу. — Я слышал, что у них там, на северо-западе, такие мамзели ходят, глаз не оторвать. Нужно будет заглянуть туда как-нибудь… — Нет, Вик, ты туда не заглянешь, — возразили ему твердо, но без злобы. — Почему нет? — Ход туда пока открыт только для ласточек. Вороны все также будут отстреливаться, так что не рекомендую тебе там появляться, если не хочешь накликать на нас беду. Эти слова прозвучали как совет, хотя являлись таковыми только отчасти. Покуда голос Пересмешника лился спокойной рекой, предупреждающей об опасности, в сверкающих в сером свете глазах плескалась угроза, которую не заметил бы только слепой. «Только попробуй сунуться, — как бы говорили они, не произнося ни звука. — Я отстрелю тебе яйца, засранец». Уилл часто сомневался в умственных способностях своего напарника, но эту ситуацию русский прочувствовал хорошо, а потому изрек хриплое: «Ну как скажешь». После всего этого представления Пересмешник тактично указала всем на дверь столовой, приглашая выпить чаю, но сама не двинулась с места, красноречиво смотря на хромого наемника. Пока в холле не остались только они вдвоем, она не заговорила. — Уилл, мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня, — Срока весь обратился во внимание, пытливо вглядываясь в сапфировые глаза напротив. В них все также плескался океан, отчего нога загудела. — Ты же сама знаешь, — доверительно понизив голос, прошептал наемник. — Все, что угодно. В ответ ему лишь тихо хмыкнули и скупо усмехнулись. — После Нового года мы едем в Лондон, в гости к Альфи Соломонсу. Мне нужно, чтобы завтра ты съездил и купил для него достойный подарок к празднику. Что-нибудь дорогое и блестящее, но ты и сам знаешь. Отчасти это должно быть извинением, но только отчасти. Справишься? Коэн понимающе покачал головой. Конечно же! Вот кому принадлежали те глаза на рисунке Зои. Маленькая Марион рисовала подарок для своего любимого дяди, который не появлялся на пороге Мистхилла уже вот полгода, наверное. Она была единственной, кто до сих пор ждал его появления здесь. Этот еврей очень сильно не любил особняк, потому что больше не мог застать своего друга, почти брата, в его шикарно обставленном кабинете. Его можно было понять в каком-то смысле, смерть Джеймса Мариона ударила по всем без исключения, но он мог приехать хотя бы для того, чтобы навестить ждущего его без устали ребенка. Затянувшееся молчание, отведенное на раздумья, прервалось утвердительным киванием и еле слышным «Конечно». Конечно, он знал, что купить этому старому еврею и сейчас мысленно подыскивал подходящий магазин. Как и всегда, поручение от Пересмешника будет исполнено на высшем уровне.