28 декабря 1925, поздний вечер
Бирмингем — омерзительный город. Черный от сажи, задымленный фабричными трубами, воняющий потом рабочих и лошадиным дерьмом, валяющимся на дорогах тут и там. Здесь жили люди, рожденные для тяжелой и грязной работы, люди, у которых нет перспектив, амбиций, у которых нет ничего. Бирмингем притягивал неприятности. Уйму неприятностей, трудно решаемых и затрагивающих всех, кто ступал на его территорию. Будто под каким-то цыганским проклятием город не мог породить на свет ничего светлого и по-настоящему хорошего. Дети здесь рождались вперед ногами, девушки лишались невинности в совсем еще раннем возрасте, мальчики с детства приучались к жестокости и воровству, пока их отцы валялись на заплеванных улицах, а матери продавали тела за дешево, только чтобы выручить лишних деньжат на еду. Сороку тошнило от нахождения здесь долгое время. Атмосфера бедности и бедствия давила на него. Даже в самых обеспеченных районах Бирмингема от нее было не скрыться, ведь именно там обычно и любили шастать дворовые мальчишки, жалобным голосом выпрашивая у прохожих монетку на кусок хлеба. И, каждый раз натыкаясь на них, Коэн благодарил Бога за то, что не знает каково это — голодать. Щелчок зажигалки в руках выпустил на поверхность слабый язычок огня, облизнувший кончик качественной самокрутки. Сорока втянул в легкие сладковатый дым и задержал его там на пару долгих секунд, прежде чем с наслаждением пустить носом два сизых столба. Голову приятно закружило, мысли об отвратительно грязном городе отяжелели, выпав на дно черепной коробки густым осадком. Все стало вдруг так легко и неинтересно, что мужчина тут же сделал вторую затяжку, не такую крепкую как первая. Будто издалека он услышал, как со скрипом открылось на водительском сидении окно, а после — хрипловатый голос. — Хоть бы на улицу вышел. Пташка терпеть эту хрень не может, а ты дымишь прямо в машине. Отхватишь ведь по самое не могу. — Будь я проклят, если мне не насрать. Северянин опустил окно до конца и чуть ли не всю голову высунул наружу. Пытался отдышаться от дурманящего запаха, но воздух Бирмингема, пусть и наполненный озоном из-за дождя, едва ли был лучше сладости чистейшей травки. — Завязывал бы ты с этой штукой. У тебя и так с нервами беда, а эта дрянь еще и башку сшибет, — с умным видом посоветовал Виктор и прищурил глаза. Он тщетно пытался разглядеть на другой стороне дороги знакомый женский силуэт, из-за которого они и торчали здесь вместо того, чтобы мирно ужинать в Мистхилле. Непунктуальность людей высшего ранга погубила столько желанных приемов пищи, что следовало бы уже наложить на них какой-нибудь особый штраф. Глядишь и опаздывать перестали бы. Тяжелым ударом широкие ладони опустились на руль. — И где ее черти носят? Грим вышел двадцать минут назад! — Могу сходить, проверить, — излишне умиротворенно предложил Уильям, чем привлек насмешливый взгляд русского. В любой другой ситуации это вызвало бы неимоверный поток раздражения и навязчивое желание ударить кое-кого по славянской морде, так что обладателю этой морды стоило бы поблагодарить дымящуюся самокрутку за ее успокаивающие действия. Коэн смиренно прикрыл глаза и помотал головой из стороны в сторону, вновь затягиваясь травой. — Твоя довольная рожа сделает только хуже, — Северянин еще раз пробежался глазами по сияющему входу одного из самых дорогих баров Бирмингема и поджал губы. Прежде чем сесть в свой белый бентли, Грим подал им сигнал, говорящий, что встреча с лягушатниками прошла как нельзя гладко, и их помощь не понадобится. Далее по плану был подбор Валери. Она должна была выйти через четверть часа после Грима, но, очевидно, этого по какой-то причине не произошло. Может, подцепила себе какого-нибудь смазливого бизнесмена, очаровала его своей прелестной мордашкой и потащила танцевать. Просто так, потому что любила развлекаться, крутить богатых озабоченных мужиков вокруг своих аристократично тонких пальчиков. А те, бедолаги, действительно надеялись на продолжение вечера. Вик быстро глянул на наручные часы, озадаченно цокнул языком. Непредсказуемая особа, обманчивая. Красивая, но опасная. Прямо Мара в человеческом обличье, только волосы почему-то светлые. Он всегда опасался таких женщин. Ему не нравились неизвестность и ожидание вечного подвоха от этих хитрых лисиц, которые, несомненно, были очень хороши в постели. Это ведь чертова аксиома: «Чем смертоноснее девчонка, тем она горячее». Тем не менее, ни с одной из них Северянин ни за что бы не лег, потому что считал присутствие яиц лучше пустоты в них. Он ни на что не претендовал, довольствовался тем, что было: что водит дружбу с прекрасными людьми, что зарабатывает столько, сколько его отцу никогда и не снилось, что ебет любую понравившуюся кроткую леди из светского общества. Родного снега и сорокаградусных морозов порой, конечно, не хватало, но с вечными дождями и сыростью можно было жить. О его раздражительном напарнике подобного сказать было нельзя. Коэн всегда стремился к звездам, которых при всем желании достигнуть не мог. Его вечные любовные терзания по Валери, которые обычно приводили к боли в ноге и, следовательно, повышенной дозе опиума, никак не укладывались в обритой голове. Этот рыжий ведь не дебил, сколь упорно не хотел бы им казаться. Сотню раз уже можно было догадаться, что все эти бесплодные заигрывания, многозначительные взгляды и показушные жеманства ни к чему не приведут. Марион на Билли чихать хотела, потому что не того она полета птица, чтобы на хромых сорок внимание обращать. Ей бы гордого павлина с красивым хвостиком и громкими речами… Столь же сильно Северянину хотелось пожалеть этого рыжего влюбленного идиота, сколь и обстебать его. И так как первое у бывших солдат было не в чести, в большей степени русский занимался только вторым. Самое неприятное для хромого, что Валери, похоже, придерживалась той же тактики. Правда, вместо невинных шуток у нее был обидный холод. Сосредоточенный на своих отвлеченных от дела мыслях, Виктор не сразу заметил слабый свист, доносящийся до ушей с улицы через открытое окно. Он бы не обратил на это внимания, списав на скучающего прохожего или пьяницу, если бы не навязчивость хорошо знакомого звука. В нем был определенный мотив, если можно сказать, ритм, отличающий его от простого насвистывания. Мужчина отвел свои болотные глаза от входа в заведение и вгляделся в мрак крытого переулка, из которого раздавался зов. — Счас вернусь. Никуда не уходи, — кинул он Уильяму, прежде чем хлопнуть дверью автомобиля. Тот, в силу своей обдолбанности, даже не потрудился проводить напарника взглядом. Только согласно кивнул, задумчиво глядя в сторону бара. Северянин, обойдя машину, без страха шагнул в темень переулка, в котором виднелась еле различимая фигура. Косые лучи уличного фонаря не затрагивали ее, бросали будто в еще больший мрак, придавая всему происходящему детективного нуара. Удивительно, как же сильно в этой стране любили литературный пафос. Пара холодных дождевых капель упала на почти лысую непокрытую ничем голову, ее обладатель поежился и поднял воротник, чтобы защититься от холода. Довольно глупое действие, не ведущее ни к чему сносному. Сколько раз Виктор уже успел поругать себя за лишнюю расторопность и, вследствие, потерю единственно любимой шляпы? Много, наверное, считать не приходилось. Стоило бы заглянуть в ателье при возможности, но русский был настолько необязательным человеком, что просто не мог возразить тем вечно всплывающим мыслям, говорящим: «Расслабься, не убежит это ателье! Лучше вон, загляни к той миленькой азиатке из Стирчли. А шляпу можешь купить и позже!» Ага! Смог, блять! В итоге башка все равно сырая. Но азиатка и вправду миленько отсасывала у него в тот вечер. Как же ее звали-то? Ким? Да, скорее всего, их же почти всех так зовут. — Друже, прикурить не найдется? — донесся до слуха хрипловато знакомый голос. Делая вид, будто хотел пройти мимо по переулку, Виктор остановился справа от мужского силуэта, опирающегося плечом на грязную стену дома и время от времени насвистывающего себе под нос незатейливый мотив. Мотив этот казался отдаленно знакомым, будто с солдатских годов, но вспомнить его так и не удалось. Русский не спеша повернулся лицом к обратившемуся к нему человеку и натянул самую доброжелательную свою улыбку. Само собой, он узнал рослую фигуру этого нахального кокни еще в машине, поэтому так оперативно и подорвался с места. Не сказать, что в нем прямо-таки разгорелось желание тотчас же идти к этой сволоте, ибо она никогда не упускала возможности поднасолить окружающим своим убогим характером. Скорее причина была в том, что вечно выебистая катастрофа на ножках всегда приносила с собой невероятно важные вести, подрывающие задницы не хуже чили перца. — Извиняй, братик, не курю, — резво ответил Вик и оглянулся по сторонам в поисках лишних ушей. Таких выявлено не было. — И тебе тоже не советую. Док говорит, что в легких потом такой смог собирается, что Лондон бы позавидовал. — Док и сам не прочь иногда смогом подышать, — на секунду темное от грязи лицо озарилось тусклым огоньком из металлической зажигалки, а после вновь скрылось в тени, оставляя из источников света лишь ярко-рыжий кончик сигареты, что совершенно не помогал. В воздух устремилось густое облако дурно пахнущего дыма. Из-за нависающей крыши дождь не мог проникнуть в переулок и затушить дешевую папиросу. Усмехнувшись уголком губ, Санни кивнул на мужчину напротив и самым своим будничным тоном задал вопрос: — Как ты, Иван? Вижу, большое количество водки и сомнительные девки дают о себе знать. Как-то ты осунулся. Успел собрать букетик Венеры? Или в твоей коллекции все еще не хватает триппера? Северянин фыркнул от смеха. — Шутки у тебя все однообразнее и однообразнее, — театрально досадливо проговорил он, покачав головой. — Расстраиваешь меня прямо. — Это ты расстраиваешь свой организм. Хочешь, чтобы я проиграл пари, русак поганый? Вот знал же, что на тебя нужно было ставить… — Говори уже что там у тебя и пиздуй на все четыре стороны, пока вообще не лишился возможности выиграть. Мелкобританец ебучий. — Я, в отличие от тебя, хотя бы местный. — Это скорее недостаток. Санни издал долгий шипящий звук непонятного толка и коротко затянулся. Сегодня он вел себя как-то по-особенному нетипично для самого себя. В голосе не звучало привычного оживления старой сплетницы. Даже бурной реакции на обидную для него кличку не последовало. Все это заменили спокойствие на пару с еле заметной напряженностью и напускной беззаботностью. Англичанин был обеспокоен и очень спешил убраться отсюда. Сочетание всего этого не предвещало ничего хорошего. Грязные руки вслепую общупали карманы оборванной рабочей куртки, которая всегда невыносимо пахла землей, вытащили и протянули на свет небольшой свернутый вдвое лист плотной бумаги. Немного промокший по краям он выглядел не особо презентабельно. Из-под пальцев выглядывала тонкая чернильная линия, выписывающая небольшой завиток. Когда Северянин попытался забрать протянутое ему послание, оно ускользнуло от него также быстро, как и появилось. — У меня сегодня много чего невероятно интересного для ее Величества Пересмешника, — прохрипели из темноты, потряхивая рыжим кончиком папиросы в зубах. — Но, понимаешь ли, важная информация стоит больших денег. Прежде всего мне нужно знать, на какую сумму в этот раз выпишут жалование. Несмотря на состояние, меркантильная сука из него выходить не собиралась. Казалось, что даже в самой патовой ситуации, единственным выходом из которой был бы быстрый побег, Санни потратил бы свою фору на то, чтобы обшманать чей-нибудь труп, оправдывая это тем, что «негоже пропадать добру». Он всегда искал для себя максимальную финансовую выгоду, хоть и зарплата у него была намного больше, чем у каких-нибудь грязных рабочих на фабриках. Настолько больше, что впору бы сказать «неприлично больше». Любой другой на его месте благодарил бы Пересмешника за его непомерную щедрость. Никто не знал, на что он тратил заработанные деньги. Ходил кокни все время в одном и том же, изредка менял износившуюся обувь, жил в комнате, которую снимал у одной старушки-сеньориты, в такой дыре, каких поискать надо. Ни машины, ни лошади, ни девушки, на которую можно было сливать столько фунтов, у него не было, а он все продолжал выпрашивать большую сумму в чеке и играть на деньги, искусно при этом мухлюя и подмешивая карты. Будто он копил на что-то действительно грандиозное. Его алчность не знала предела. И то пари, которое они упомнили пару минут назад — чистое тому доказательство. Их было пятеро тогда: он, Коэн, кокни, Джеймс Марион и Черный Джек, что сейчас околачивался где-то в Штатах. В пьяном угаре последние трое затеяли перепалку на тему того, кто более отбитый из первых двух. Это было еще на войне, наверное, уже конец семнадцатого — время, когда они с Сорокой, молодые и смелые, буквально бросались через минное поле с оружием в руках. В ходе этой самой перепалки Санни предложил поставить на то, кто же из них все-таки загнется первый от своих глупостей и необдуманных поступков. Все согласились, и даже сам Северянин помнил, как громко и с воодушевлением поддержал эту идею. Северянин провел рукой по короткому ежику волос, стряхивая с них дождевые капли. И когда же в этой стране все же пойдет снег? — Сколько ты хочешь? Темная фигура Санни пожала плечами. — Не много для вас, — ответил он, небрежно встряхнув конвертом. Выдержал драматическую паузу, прежде чем ошарашить русского своей непомерной наглостью. — Сотню фунтов. Желательно наличными. — Охуеть, — по слогам проговорил Виктор на родном языке и чуть еще раз не схватился за голову, но сумел удержаться. Его массивная мужская челюсть отвисла от такого смелого заявления, а болотные глаза грозились выкатиться из орбит. Он отроду не платил так много за информацию, которая, возможно, ничем Пересмешнику и не поможет, а мелкобританец никогда не борзел до такой степени. Не сумев скрыть ошалелости в голосе, русский осведомился с истеричной улыбкой. — А ничего не слипнется? — Сомневаюсь. — А на хуй тебе столько? Тебе ж в хуй эти деньги не впились, алчная ты скотина, ты все равно ни черта их не тратишь! — А ты, сука, думаешь, что я их себе на старость откладываю?! Мне так-то надо парням зарплату выплачивать за то, что они по городу бегают и крохи собирают! Или ты желаешь, чтобы я с ними натурой расплачивался? — сорвался от возмущения вестник, из-за чего его и без того ломаный голос сломался еще больше. Окурок выпал изо рта и яркой искрой опустился в лужу у тяжелых армейских сапог. Вик замер, напряженно осматривая появившееся из тени частично измазанное грязью лицо и длинный шрам на нем. Кокни успокоился также быстро, как и вспылил, и почти вплотную приблизился к собеседнику, смотря на него снизу вверх из-за небольшой разницы в росте. В воздух взвился ощутимый дух земли и плесени. — Слушай, друг мой. Для тебя эти деньги — плевок, для меня — море. Понимаешь, сейчас здесь, в Бирмингеме, охуенно сложно совать нос в чужие дела. Везде, на каждом ебаном углу, цыгане, евреи, да итальянцы пытаются раскроить мне лицо. Я каждый день рискую своей задницей, шастая там, откуда могу и не вернуться. Да похуй на меня! Я парней своих посылаю, а у некоторых уж и семья есть, мелкие бегают, их кормить надо! Как думаешь, что сделают рискующие жизнями кормильцы, узнав, что за их старания никто платить не собирается? Тебе-то насрать — ты за широкими стенами сидишь, но мою шкуру хоть пожалей! Северянин помялся на месте в нерешительности, обдумывая все сказанное выше. И у него не было весомых аргументов, которые могли бы усмирить зарвавшегося вестника. У него даже не возникло желания спросить о новой метке на коже товарища, настолько он был раздраконен данной ситуацией. Поэтому русский просто нашарил в кармане свой бумажник, с неимоверно недовольным видом вытащил из него сто фунтов и протянул Санни. Деньги, вырванные из пальцев, быстро исчезли в кармане старой рабочей куртки. — Ты не пожалеешь. Твоя коммунистская рожа сползет на асфальт, — заверил мужчина, впихивая на место денег промокший листок. И только получив его в руки, русский убедился в сказанном. Его губы растянулись в усмешке. Мелким неумелым почерком на плотной бумаге было выведено красноречивое «T. Shelby», и одна эта надпись стоила целое состояние. Хвойные глаза сверкнули лукавым блеском, завидев очевидные перемены. Вестник оскалил не совсем ровный ряд зубов, два из которых блестели золотом, и обратной стороной ладони ударил собеседника в грудь. Будто бы по-дружески, но столько фальши было в этом его жесте, что Вик быстро посерьезнел. — Ну вот. Водка в крови вскипела? Появилось желание в пляс с медведем пуститься или рано еще? — Тебе уже стоит слезть с этой дохлой лошади… — Значит рано. Ладно, давай тогда к ягодкам перейдем, потому что у меня еще далеко не все, — взгляд мелкобританца метнулся куда-то за спину стоящего перед ним мужчины, вернулся обратно, но тут же опять устремился за спину да так и замер там. Выражение на лице не читалось. — Куда он? Не составило труда догадаться, о ком могла идти речь. Северянин болезненно скривился и без особой надежды обернулся через левое плечо, сразу находя ковыляющую к ярко-сияющему входу в бар фигуру Коэна. «Вот же дебил,— подумал русский, уже предвещая все проблемы, которые у них возникнут из-за выходки этого обдолбыша. — Хорошо хоть зонт с собой взял, сидения в салоне не загадит». — Побежишь за ним? — без интереса осведомился Санни, раскуривая новую сигарету. Виктор покачал головой, с разочарованным видом проводив скрывшегося за массивными дверьми напарника. — Да на хуй его, — решил он незамедлительно. — Лучше расскажи, что там у тебя.***
Уильям Коэн не замечал вокруг себя ничего. Ни музыки, ни сильного запаха табака, алкоголя, ни своего явно далекого от осознанности состояния, ни снующих вокруг да около людей в дорогих костюмах. Он будто отключился, уплыл куда-то далеко, оставив свое бренное тело на земле. А оно все почему-то продолжало дергаться. Ходить, слушая скрип, с которым сгибается пробитая нога. Омерзительное чувство. Премерзкое чувство. Чувство, которое хотелось забыть, как страшный сон. И он забывал его, благодаря «лекарствам», разрушающим его психику по частям. Опиум вперемешку с травой — великолепная вещь, помогающая на недолгое время выпасть из разочаровывающей реальности с ее вечными проблемами и бедами, с приказами, запретами и прочей ебенью, которая плавила не хуже самых качественных печей. Уилл часто сбегал из этого злачного места и людей, пытаясь отдохнуть в одиночестве. Он относился к этому как к терапии: упорядочивал мысли, находил варианты решения проблем, вспоминал, каково босиком бегать по утренней росе. Это было своеобразным лечением. Лечение, которое рано или поздно сведет его в могилу. Но остановиться уже никак. Да и есть ли смысл останавливаться? Сорока не замечал вокруг ничего. Он просто вдруг обнаружил себя сидящим на высоком стуле, откинувшись на спинку, за стойкой того престижного бара, выискивающим что-то в толпе людей на танцплощадке. Бармен подал ему виски. Он не заказывал его, но отказываться не стал — выпил глоток, с благодарностью взглянул на этого лысого самаритянина и продолжил свои поиски. Верная трость с блестящей птичьей черепушкой встала около хромой ноги, прожигая ее своими пустыми зенками. Рядом — мокрый зонт. Так и не сменил набалдашник, пожалел, ведь он так долго служил верой и правдой. — Вы кого-то ищете, мистер Сорока? — донесся до ушей знакомый голос здешнего вестника, Тони. Он работал официантом. Славный парень, внимательный, всегда готовый помочь в случае чего. Коэн даже коротко не глянул на него, лишь неопределенно качнул головой. Лень от травки все еще переполняла его до краев, так что контролировать движения и мысли было проблематично. — Может, Вам чем-то помочь? — Может, — хмыкнули в ответ юноше, и тот весь подобрался, готовый ко всему. Но его помощь в поисках уже была не нужна. Серые глаза совершенно случайно наткнулись на знакомый женский силуэт и так и застыли, любуясь. Аристократично бледная матовая кожа, так сильно похожая на бархат, прямые волосы, которые она убирала по минимуму, давая им ниспадать на плечи золотым каскадом, алые пухлые губы, растянутые в неподражаемой улыбке, и тонкие руки, обнимающие мужские плечи. Валери Марион, милый Пересмешник. Оторвать от нее взгляда всегда было затруднительно, но в такие моменты Уильям представлял это попросту невозможным. На публике, облюбованная мужским вниманием, купающаяся в зависти высокопоставленных дам и профессиональных вертихвосток, она казалась еще прекраснее. Независимая, не принадлежащая никому, но обладающая всем. Она всегда представала перед Сорокой далекой звездой, до которой невозможно было ни дотронуться, ни даже приблизиться. И он, сродни Ван Гогу, мог только любоваться с земли ее ярким сиянием, наблюдать за тем, как она танцует с очередным богатеньким мудланом в дорогом костюме, как обнимает его за плечи, прижимается ближе и очаровательно улыбается. — Тони, — вестник склонился над широким плечом мужчины, и тот слегка напрягся от столь наглого внедрения в личное пространство, но ничего не сказал. С зажатым в руке стаканом виски Коэн ненавязчиво указал на долговязого мужчину-счастливчика, удостоившегося чести прикоснуться к звезде, а после поднес стекло к губам, делая короткий глоток. Из-за снующих туда-сюда людей и неудобного ракурса наемник не мог толком разглядеть лица. В глаза бросались только знакомо смоляные волосы и серый костюм, идеально сидящий по фигуре. Нехорошая догадка осела в голове вместе с желанием оказаться неправым. — С кем танцует та женщина? Мальчонка шустро глянул в ту сторону, куда указал стакан. Долго думать ему не пришлось. — С каким-то итальянским господином, сэр, — доложил он бесстрастно. Внутри Сороки что-то оборвалось, и он быстро залил это что-то остатками виски. Наркотики в крови все еще давали о себе знать, поэтому желание схватиться за пистолет было намного слабее, чем обычно. — Танцуют уже минут десять, наверное. А до этого сидели за барной стойкой, пили и разговаривали. — А до? — грубые руки нащупали черепушку трости и сжали ее с такой силой, что все ее неровности причиняли тупую боль, приглушенную большим количеством опиума. Тони слегка смутился от этого вопроса, замявшись, протянул долгое «э». Тогда Уилл впервые посмотрел на него выжидающе, отчего бедный парнишка сконфузился еще больше. — Что итальянский господин делал до того, как подошел к девушке? В ответ — тишина. Где-то за спиной раздался звонкий женский смех и завывание саксофона. — Ты не знаешь, — вздохнул Сорока. Длинные пальцы постучали по гладкой поверхности стойки, а после махнули в прогоняющем жесте. — Можешь идти. Официант-вестник, обидчиво насупившись, выпрямился и будто в расстроенных чувствах покинул общество мрачного наемника. Но это никоим образом Коэна не задело: он просто проигнорировал мальчишеские перепады настроения и вставил в зубы самокрутку, на этот раз с табаком внутри. Он и так уже провонял, только зайдя сюда, так что очередная сигарета не сделает его дела хуже. Только успокоит нервы. Когда знакомый уже итальянец повернулся лицом к барной стойке, последний рубеж был прорван. Ни один опиумный укол не смог бы смягчить боль в грудной полости, Уилл отрывисто глотнул дыма. То, как он смотрел на нее, с каким упоением пожирал ее своими уродливо темными глазами. Он наслаждался тем, что держал в руках, по сути, самый ценный алмаз на этом складе стекла и крашеного железа. Только наслаждался не им, а собой, тем, что способен дотронуться до такой ценности. У Сороки скрипели зубы. От его довольной собой улыбки, от прищура глаз, от ужасно длинного высокомерно вздернутого носа, от унизанной кольцами руки, скользящей по черному кружеву платья на спине под песцовой накидкой. Чангретта слишком увлекся, но никто не собирался его останавливать, потому что никто не был против. Скулы и челюсть свело, острый клык проткнул мягкий фильтр самокрутки. Горячий дым теплом и дрожью отозвался в легких. Легких, которые вдруг стали такими тяжелыми. В рассеянности и надежде отвлечься наемник посмотрел на часы на руке. Все, что он извлек из этого бессмысленного действия — уже поздно, они выбились из графика. Хотя о каком графике могла идти речь? Для Пересмешника не существовало ни времени, ни пространства. Будто он сам их творил, отвлекая на себя внимание Вселенной. — Эй, — с характерным стуком перед Уильямом на лакированную поверхность стойки опустилась стеклянная бутылка с плещущейся в ней янтарной жидкостью. Мужчина нервно дернул уголком губ и многозначительно хмыкнул, скорее не вкладывая в это никакого смысла. — Ты ворон или ласточка? Сорока поднял серые бесстрастные глаза на того, кто побеспокоил его одиночество. Бородатый и ушастый бармен стоял по ту сторону и смотрел на него с таким заискиванием, что стало вдруг тошно. Сигарета перекатилась из середины рта в угол и чуть ли не повисла с твердым намерением упасть. Но сделать ей этого не дали. Предвещая наискучнейший разговор, Коэн слабо кивнул и попытался всем своим видом показать, насколько он не склонен сейчас разговаривать. Даже отвернулся, снова отыскивая в толпе англичанку и с улыбкой щебечущего что-то ей на ухо итальянца. Стало еще хуже. — Я знаю кое-что, чего не знает Тони. Насчет итальянского господина, — не унимался мерзкий бармен и подлил в пустующий стакан огненного пойла. Наемник устало вздохнул. Он не любил работать с незнакомцами, но, видимо, в этот раз придется. — Говори, — грубые пальцы подхватили стакан и, вытащив самокрутку, поднесли к губам. Бурбон. Чертова американская ссань. — Так ворон или ласточка? «Ворон или ласточка?» — их первый вопрос. «Ворон или ласточка?» — вечный вопрос, который они задают и с нетерпением ждут ответа на него, будто это смысл всей хреновой жизни. У простого люда, будь то бирмингемцы, лондонцы или провинциалы, фантазия все же работала лучше, чем здравый смысл. Они придумывали невероятные истории и легенды, а потом сами же их и разносили, какими бы бредовыми они ни были, и после, узнавая правду, диву дивились, кто ж придумал такую нелепицу. Страшная вещь. Эта их особенность могла сыграть как за, так и против объекта россказней, подпортив ему репутацию или, наоборот, очистив ее. Так, например, вся Англия когда-то считала, что Пересмешник — государственная программа, направленная на выявление источников волнения в обществе. Хотя почему «когда-то»? Даже сейчас могли найтись такие уникумы. К чему это? Дело в том, что в организации не существовало таких понятий как «вороны» и «ласточки». Их придумал люд, видимо, решив, что обыденные названия должностей абсолютно не подходят для гордого Пересмешника. Видите ли, не звучит. Оказалось, многие рабочие, люди, которых, предположительно, никоим образом не должна была затронуть подобная глупость, искренне беспокоились об эстетичности представшей картины. И потому они придумали новые названия. Так наемники стали воронами, а дилеры — ласточками. Красиво, а главное — просто. Сразу ясно, от кого стоит делать ноги, а кого — просить об одолжении. Уильям снова вздохнул и, предвещая все последующие просьбы и вопросы, отогнул рукав на правой руке, показывая собеседнику раскинувшее крылья очертание птицы. Тот понимающе покачал головой. — Ворон, значит, — бармен нагнулся ближе к наемнику и понизил громкость голоса до шепота, который с легкостью перекрывал рев труб и струнных. Чтобы расслышать его в полной мере, Уиллу пришлось тоже склониться ближе к стойке. — Ну, слушай, ворон. Не знаю уж, кем приходится она тебе, но, догадываюсь, что не просто так ты таким страшенным взглядом терзаешь эту маленькую шлюшку… — Следи за языком или лишишься его, — мрачно прервал Сорока, устремив в бармена свой «страшенный» взгляд. Тот заметно сконфузился и согласно кивнул, быстро поморгав. — О деле. У меня мало времени. — Она сказала, что макаронник — ее муж, — неуверенно начали по ту сторону бара. — Но я видел его с другой женщиной. Они… сидели за баром у входа. Я многого не слышал, просто забегал за мартини, у меня здесь кончился. Слышал только, как эта женщина просила итальянца не трогать парня в больнице взамен на какого-то… Точно сказать не могу, имя не расслышал, — немного погодя, незнакомец добавил: — А потом он пригласил ее на танец. Видимо, она отказала… Да и правильно сделала. Выглядит он как педераст. — А она как выглядела? — М-м, — бармен недолго подумал, почесал пальцем мочку своего топорщащегося уха, а после продолжил с большими паузами. — Лет сорок, наверное. Темненькая, короткостриженая. Вся в мехах, так что из зажиточных. Курит. М-м, что еще? Губы у нее такие… утиные, что ли? Она их вытягивает постоянно, будто напоказ. И глаза черные. Цыганские. Картина сложилась. Уильям озадаченно хмыкнул, покрутил стакан на барной стойке и потянулся к внутреннему карману, извлекая оттуда пару монет. Десять шиллингов опустились на лакированную поверхность рядом со стеклянной бутылкой отвратительного американского пойла. Все-таки в Штатах не умели делать алкоголь. Больше они ни о чем не говорили. Коэн даже не смотрел в сторону бармена, полностью переключив свое внимание на танцующих и размышляя на тему всего услышанного. Полли Грей, значит? Возможно, это сыграет ему на руку.***
Для гангстера у него на удивление мягкие руки. Такие горячие, что чувствовалось через перчатку, но при этом сухие, с длинными красивыми пальцами. Редкость для людей его профессии и статуса. Она танцевала со многими мужчинами, но, стоило признать, что Чангретта был из немногих, чью ладонь было приятно держать. Они танцевали уже… долго, наверное. Валери подумала так, потому что для нее прошло около пяти минут. Но ее внутренние часы лгали, ведь ее партнер танцевал действительно хорошо, а время обычно течет незаметно, когда такое случается. К сожалению, нечасто. Сейчас мужчины большую часть своих сил бросали на те навыки, которые могли помочь в деле, а не на те, что помогали завоевать сердце девушки. Это похвально и правильно. Мисс Марион прекрасно понимала и уважала их выбор, но женское начало заставляло ее искренне восхищаться мужчиной, который был также обаятелен, как и хорош в своем деле. Лука обаятелен. Это факт, который нельзя отрицать, как бы сильно он не выводил Валери из себя. Но про его профессиональность, к своему неудовольствию, она пока почти ничего не знала. Судить о новой персоне только по ее танцевальному навыку — не в ее принципах. А Чангретта был персоной именно новой, ибо с их последней встречи прошло уже более двадцати лет, и внутренние списки нужно было срочно обновлять. Хотя действовать ей на нервы он будет, видимо, до конца дней своих. — Не устала? — игриво провибрировал приятный голос с акцентом. Мужчина склонился к самому ее уху, исчезнув тем самым из поля зрения и оставив в нем только свою гибкую шею с черной татуировкой-крестом. Теперь это было его любимым развлечением — проверять предел ее личного пространства. Он уже мог точно сказать, что тесный контакт тел девушку не трогал никоим образом: она спокойно реагировала на крепкое сжатие своей ладони, позволяла прижиматься к ней телом, трогать талию и лопатки. Но вот прикосновений к лицу и голове она не терпела и, если бы вторая рука сицилийца скользнула на дюйм ниже положенного, ударила бы и жалеть не стала. Хотя такого он себе не позволял. Крайне раздражающая забава. Хотя были у этого и свои плюсы. — Ты все-таки сменил его? — не без удовольствия отметила Марион, вдыхая ненавязчивый аромат парфюма. В нем чувствовались цитрус и хвоя. И еще что-то абсолютно непередаваемое, вкусное, заставляющее растягивать губы в блаженной улыбке. — Миссис Грант превзошла саму себя. Невероятно. Сколько ты заплатил за него? — Семьдесят фунтов, — спустя недолгую паузу изрек Лука будто нехотя. Девушка тихо рассмеялась. — Ладно тебе злорадствовать. — Я и не злорадствую, — произнесла она сквозь смех, почувствовав, как сжались пальцы на ее талии. Отстранившись, американец посмотрел на нее со строгим выражением на лице. Подкрашенные брови сложились домиком. — Просто люблю, когда люди признают, что я была права. — Я ничего такого не говорил. — То, что ты не сказал этого, еще не значит, что ты так не считаешь. На секунду они оба замолчали, а потом вдруг Чангретта задал вопрос, из-за которого Валери несдержанно прыснула, опустив и покачав светлой головой. «Ты пила?» — спросил он, шутливо нахмурившись. — Точно пила, — тонкие губы мужчины тронула слабая улыбка. Ему определенно нравилась эта Валери больше той ее мрачной тени. Когда она не пыталась во всем быть похожей на своего отца, с ней возможно было общаться без вреда для нервов. Даже приятно, если уж, по правде говоря. Особое наслаждение доставляла ее искренняя улыбка. Это можно было сравнить с тем чувством, когда ты вдруг смог рассмешить человека, который крайне скуп на любое проявление эмоций. По сути, именно такой Валери Марион всегда и была: вечно угрюмой, недовольной и хмурой. Чангретта не понаслышке знал, как это утомительно — держать все в себе без возможности выразить переполняющие чувства. Этот вечер — отдушина для них обоих, хотя и оба они пришли сюда по работе. — Я не пью, — эта ее непринужденно сказанная фраза дошла до Луки с небольшим опозданием. Он сморщился в неверии и скептически прищурился, глядя на Пересмешника сверху вниз. — Не веришь мне? — Нет. Она была выше его плеча настолько, что мужчина мог, не напрягаясь, дотронуться губами до ее лба. Помнится, что в детстве соотношение их роста было примерно таким же. Между ними действительно будто ничего не изменилось кроме возраста и статуса. Хорошо ли это? Сицилиец не брался судить такими категориями. Пока ему было ни горячо, ни холодно. — Ты быстро учишься, — одобрила Валери, легко сжав его пальцы. — Верить на слово не стоит никому. Тем более мне. — Хочешь сказать, что я совершил ошибку, доверившись твоему слову в первый день? — без интереса уточнил мужчина, в который раз в танце поворачиваясь лицом к одному из баров. Мисси легко поддалась, отдав весь контроль в его руки. Улыбнувшись, она неопределенно дернула плечом, поджав губы. — Хочу сказать, что я пью только слабый алкоголь, — Марион гордо вздернула подбородок. Ее глаза в золотом свете бара посветлели и стали больше похожи на воду у пристани на Сицилии, чем на бушующий океан. Такие же спокойные, безмятежные и до ужаса самовлюбленные. Никто так не любил Пересмешника, как делала это она сама. И, нужно сказать, что именно эта ее черта, раньше такая до невозможности выводящая из себя, сейчас наоборот притягивала. Лука искренне считал, что в женщине должна быть эта небольшая доля эгоизма, благодаря которой она может проявить свою независимость. В разумной мере. Покорность это, безусловно, удобно, но какой в ней интерес? Это как вести беседу с человеком, который во всем с тобой согласен — приятно, но смысл разговора быстро теряется. Он не видел в этом удовольствия... — Шампанское или вино? — поинтересовался Чангретта, перемещая левую руку чуть выше, под острые лопатки. Тихое задумчивое мычание слилось с громкой музыкой. — Пожалуй, вино, — заключила после недолгого молчания мисси. — Люблю сладкие красные. Итальянские по большей части. — Ну само собой. — Это так очевидно? — Не то чтобы. Дамы твоего статуса обычно предпочитают французские вина. Но ты ведь не такая как все, sì? — Мне кажется, что они слишком терпкие. Когда вино вяжет язык, им невозможно насладиться, — обыденным тоном проговорила она и легким движением кисти смахнула невидимую пыль с серой ткани пиджака на плече. — Возможно, это мнение не особо популярно, но мне плевать. Я люблю получать удовольствие, а то, соответствует ли это моему статусу — вопрос второстепенный. Сицилиец только согласно хмыкнул. Сам он вино обычно не пил, предпочитая ему нечто более крепкое, а потому не сказать, что разбирался в этом вопросе. Он мог посоветовать бурбон, джин, в меньшей степени виски или ром, но в легком алкоголе силен не был. В Штатах женщины пили наравне с мужчинами, так как шампанские и вина стоили непосильно дорого, а потому спрос на них был небольшим. Почти никакого. Да и топить проблемы в крепком пойле намного легче. Итальянские, значит… Лука не знал, должен ли чувствовать гордость за родину своего отца, но нечто подобное в груди все же теплело. Сейчас мало кто вспоминал о прежних заслугах Италии, и на то были веские причины. Крайне сомнительная идеология все же оставила несмываемый отпечаток на всеобщей истории. И хоть в этом не было его вины, Чангретта все же чувствовал на себе некую ответственность. То, что Пересмешник выделила из сотни достойных стран-виноделов именно Италию было… неожиданно. И приятно. — С мужчинами, кстати, также, — от неожиданности высказывания мужчина вздернул черную бровь и, опустив взгляд на девушку, игриво прищурил пятнистые глаза. Валери в шутку повторила его жест. — Ими тоже невозможно насладиться, когда вяжут языки. Чангретта усмехнулся. Все-таки странный у нее флирт, если это вообще флирт. Трудно было понять, когда она издевалась, а когда все же говорила искренне. Непостоянная, глумливая девочка, закручивающая его нервы самыми разными способами, все время желающая вывести на эмоции. Только на какие эмоции в этот раз? — Не любишь терпкие вина, дорогие парфюмы, честных людей и самоуверенных мужчин, — констатировал американец, прижимая девушку ближе к себе и уводя ее в менее людное место на танцплощадке. Чем позднее час, тем сильнее порыв людей к танцу. Горячий шепот раздался у самого девичьего уха, обжигая кожу. — Есть ли в этом бренном мире, мисси, что-то, что тебе нравится? — Представь себе, много чего, — ответили так же тихо. — Но иногда легче судить о человеке по тому, что ему не по душе, чем наоборот. — Я бы с тобой не согласился, — его голос прозвучал неожиданно мрачно. Валери подняла взор на его тонкое лицо, тут же находя глаза. Они, больше не блестящие от хорошо знакомого мальчишеского озорства, сосредоточились на одной точке, расположенной где-то за ее спиной. — В чем дело? — девушка заметно напряглась в руках сицилийца, и он чуть ослабил хватку, останавливаясь посередине зала. Темный взгляд на секунду проскользил по ее миловидному лицу, смоляная голова отрицательно покачалась, тем самым говоря, что ничего страшного не произошло. — Твоя кавалерия прибыла, — кивнул американец в ту сторону, куда смотрел. Марион обернулась, высматривая того, на кого указал Чангретта. Так называемая «кавалерия» нашлась почти сразу — знакомую шляпу-федору с рыжеватыми волосами под ней не узнать было сложно. Весь в черном, словно только с похорон, Коэн развалился на барном стуле у стойки и сверлил их с Лукой нечитаемым, присущим Гриму взглядом. Он выглядел болезненно бледно и безучастно, будто смирившийся со своей участью смертельно раненый солдат. Его вид вогнал девушку в легкое смятение, а после — в праведное возмущение. «Наверное, опять под чем-то раз выглядит сродни мраморной статуэтке», — невесело заключила она, поправляя на себе песцовую накидку. — Мне нужно идти, — взглянув на тонкие наручные часики, с явным неудовольствием проговорила Пересмешник и посмотрела на своего сегодняшнего партнера. Он будто тоже был раздосадован, резко прервавшимся вечером, пускай и старался удержать лицо. Вобрав в легкие воздуха, Валери состроила выражение приятного удивления и сказала: — В Нью-Йорке действительно неплохо танцуют. Хотя тебе бы стоило поучиться у нас плавности. Фыркнув, Чангретта пригладил чуть выбившуюся из укладки прядь за ухом, из-за чего вновь стал похож на средиземноморскую версию Рудольфа Валентино, а после, осторожно взяв руку девушки, поцеловал ее. — Было приятно провести с Вами вечер, мисс Марион, — чересчур галантно произнес он, не без удовольствия подмечая, как меняется в лице девушка. — Не делай так больше, — тонкие пальчики ускользнули из некрепкой хватки и беспорядочно прошлись по белому меху на плечах, будто не находя себе места. При этом их обладательница выглядела в высшей степени серьезно. — Твоя мать ждет тебя в Мистхилле на Новый год. Будь добр, не расстраивай ее. Ладно? Дождавшись утвердительного кивка, Валери в последний раз улыбнулась американцу и развернулась на каблуках, легкой походкой направившись в сторону выхода. Когда она прошла мимо барной стойки, рыжий наемник поднялся со своего места и, окинув недобрым взглядом Чангретту, заковылял следом, постукивая об пол железным наконечником трости. «С ним нужно осторожнее», — подумал сицилиец, заказав в баре еще один стакан бурбона.