28 декабря 1925, полдень
Пит смог разомкнуть веки, что были сделаны словно из свинца, только когда солнце уже встало в своем зените. Стоило это немалых усилий, и, если признаться, шансов на успех было не так много, как хотелось бы. К счастью, понимание того, что Артур Шелби уже час без малого ждал свой ненаглядный «снежок», послужило неплохим пинком под зад. А дополнительная мотивация в виде пряного запаха выпечки неплохо ускорила процесс. Тощее длинное изможденное вчерашней гулянкой тело поднялось на вытянутых руках, трясущихся словно в треморе, и встало вертикально далеко не с первой попытки. Два подхода по три, если быть точным. В итоге мужчина смог подняться и порадоваться, пускай и недолго, своей маленькой личной победе. «Недолго», потому что гудение в голове и ломота во всем теле напомнила о себе в жесткой манере, из-за которой пришлось еще недолго потоптаться на месте, пережидая и растирая пульсирующие виски. Заняло все это по крайней мере минут пять. Когда неприятные ощущения схлынули, цыган решил добить себя и посмотрел на старые напольные часы в углу. Довольно быстро разочаровался, обреченно и громко выдохнул протяжную «о», надавливая большими пальцами на веки. Он опоздал всюду, куда только мог опоздать, и Артур наверняка уже разрабатывал голосовые связки для постройки огромных матерных многоэтажек. Хотя у этого зверя они всегда были в состоянии готовности. Пит, решив больше не расстраивать себя сегодня, ибо расстройств на этот день уже и без того хватало, неловко крутанулся на пятках, разглядывая пол, на котором должна где-то валяться его одежда. Разноцветная куча тряпья нашлась у широкой кровати, рядом с зеркалом — еще одним потенциальным расстройством. Смирившись со своей незавидной участью, мужчина сделал нетвердый шаг к вороху одежды и ужаснулся из-за созерцания в отражении настоящего подкроватного монстра из детских кошмаров. Из зазеркалья на него смотрело нечто с черными глазами, белки которых прорезали тонкие красные молнии капилляров. Правый белок застлало краской особенно сильно: издалека он казался полностью багровым, без просветов. Черные волосы, немного остриженные с висков, были разбросаны во всех направлениях и, видимо, вчера намоченные, завивались небрежными кольцами, что нельзя было расправить ни одной расческой. Под носом, щеки, подбородок и часть шеи покрывали жесткие темные волоски щетины. Кроме них тут и там по всему лицу виднелись красные полосы порезов и ссадин. Недолго поколебавшись, стоит ли, цыган опустил взгляд ниже и выругался на своем языке. Он привык, что его кожа не часто принимала обычный цвет, которым наградила его природа, но, чтобы настолько… Похоже, что над его ребрами поработал Роршах с его психоделикой, иначе откуда такое разнообразие пятен непонятных цветов и форм. Гематомы синие, фиолетовые, желтые, красные, словом, на любой вкус. Ну, хоть ножевых не видно, нехорошо получилось бы перед Бетти. — Питер, ты встал? — как по зову, раздался высокий знакомый голос из кухни. Мужчина чертыхнулся, подбирая брюки и рубашку. — Да, сердце, я сейчас выйду, — с опаской отозвался он, впопыхах натягивая одежду. Он не особо хотел, чтобы девушка начала читать лекции о подобном образе жизни, так что поскорее решил скрыть все следы преступления. Само собой, все это было обречено на провал, ибо у Бетти всегда все было хорошо с памятью. Да и как спрятать глаза было не до конца понятно. Спустя недолгое время одетый в свою старую изношенную, но любимую желтую майку в серые и черные вертикальные полосы и черные брюки на подтяжках Питер осторожно вышел на залитую приятным запахом блинчиков кухню, да так и замер в проеме двери в странной нерешительности. Там, у плиты, в сером пробивающимся сквозь белые занавески свете бирмингемских улиц виднелась невысокая фигура в темно-синем в тонкую полоску платье. Черные волнистые волосы, забранные в хвост, качались от плавных движений головы, а по помещению разливалось тихое мычание, отдаленно напоминающее что-то. Мужчина не мог понять, что именно исполняло его сердце, ибо на заплеванных перекрестках города вряд ли могло звучать нечто настолько ласковое и радующее слух. Это было что-то более далекое, можно сказать, возвышенное, о существовании чего не столь просвещенный цыган мог только догадываться. Стыд загрыз где-то под легкими при мысли о том, насколько же они на самом деле далеки друг от друга. Ей, девушке, добившейся небывалых успехов в учебе и карьере, совершенно не был ровней какой-то необразованный грязный цыган, который ни разу не заработал себе и гроша честным трудом. Это — как же она там говорила, когда возмущалась его скверным поведением? — нонсенс! Но вот он здесь, стоит на ее кухне и чувствует себя, как дома. — Доброго утреца! — шмыгнув носом, будто мелкий мальчуган, поприветствовал Питер с неловкой улыбкой на лице. Под ребрами неприятно заныло, напоминая мужчине о проступке и заставляя болезненно сжать зубы. Интересно знать, кто его так отмудохал вчера, и не сломано ли что из костей. Такие серьезные травмы сейчас будут совершенно некстати. — Блинчики? О, я обожаю твои блинчики! Со стороны плиты послышался усталый вздох, от которого внутри все сжалось. Глупая улыбка слезла с лица также быстро, как и появилась. Длиннопалая рука с множеством черных тату на ней беспорядочно пригладила непослушные волосы, почесала затылок отросшими ногтями, под которыми почти наверняка скопилась грязь. А может даже и кровь. Элизабет спустя недолгое молчание обернулась, показывая свое смуглое личико с пухлыми розовыми губами и глазами цвета темного шоколада, которые Пит любил в ней больше всего из-за их вечной жизнерадостности. Сейчас от этой самой жизнерадостности осталась разве что тень, и любимые глаза заволокло темной пленкой печали. И виной всему был он, никто другой. — Садись, — бесцветно произнесла Бетти и поставила на стол белую тарелку с дымящимися на ней блинами. — Только не обожгись. Питер неуверенно помялся на месте, далеко не сразу опустился на деревянный стул. К еде не прикоснулся. Он тщательно обдумывал каждое свое последующее слово. Больше всего он сейчас боялся сказать что-то не так и еще больше усугубить и без того паршивую ситуацию. Разлив по двум чашкам чай, девушка поставила одну перед мужчиной. Она села напротив него, забрякала ложкой по стенкам фарфора, размешивая сахар. Потом взяла молоко и плеснула в чай так, что белые брызги разлетелись по темной поверхности стола. Измученно прикрыв веки, Бет сделала глубокий вдох и отпила из чашки, не обращая внимание на беспорядок. Тогда Пит не выдержал. — Бет, прости меня. Я идиот, — невинно скривив выразительные брови и глянув исподлобья, виноватым тоном прохрипел он. Как оказалось, во вчерашней драке голос его пострадал не так сильно, как это бывало обычно. Значит, наверное, все же бил он, а не его, что, впрочем, ситуацию никоим образом не улучшило. Стоило бы найти нож. От мыслей о столь ненужном сейчас предмете цыгана отвлек звон фарфора, опускаемого на дерево. Глосс подняла на него свой вымученный взгляд, провела смуглой рукой по щеке и подперла голову. В холодном свете ее волосы, выбившиеся из прически, отливали завораживающей синевой, делая ее похожей на прекрасное изваяние. Невольно засмотревшись, Пит не сразу заметил, что от него все еще чего-то ждут. — Ну? И? — вздернулись тонкие брови. — Что? — не понял мужчина. — Мне что-то еще нужно сказать? — Обычно после всего этого ты обещаешь, что такого больше не повторится. Вот я и жду, пока ты снова начнешь кидаться обещаниями. Ну так? Все слова, заготовленные для бурного примирения, тут же вылетели из головы, не оставив после себя и намека на то, с чего следовало бы начать. Крысы стыда, что скребли изнутри тонкие стенки легких, наточили свои зубы, чтобы впиться в мягкую податливую плоть. Будто вторя им, запульсировали виски. На памяти Питера он никогда еще не чувствовал себя настолько виноватым. Элизабет в ожидании постучала пальцами по скуле, но, не дождавшись никакой реакции, разочарованно вздохнула. Ее пальчики осторожно скользнули выше и ощутимо надавили на висок в надежде хоть чуть-чуть расслабиться. Она опять не спала ночью. — Ешь, пока не остыло, — устало выдохнула девушка и уже было собиралась оставить любимого завтракать в полном одиночестве. Но мозолистые грубые руки, удержавшие ее на месте с такой несвойственной им нежностью, не дали сдвинуться с места. Они сомкнулись на ее запястье, старательно следя за тем, чтобы не навредить хрупкой коже. Его глаза всегда были похожи на сплошной зрачок, и в ободке покрасневших белков смотрелись невероятно пугающе. Но взгляд… Взгляд их все оставался тем же. Чаще беззаботный и веселый, Питер умел строить из себя жертву. Взгляд побитой собаки шел ему особенно сильно. Он обезоруживал, лишал защиты перед его цыганским колдовством, которое Бетти так любила. — Да брось, я… Но, казалось, в этот раз у Глосс были силы противостоять ему. — «Брось»? — высокий голос сквозил таким возмущением вперемешку с обидой, что не выдержал и сорвался на ноту выше обычного. Это заставило цыгана закрыть рот, внимательно вслушиваясь в каждое произнесенное слово. — Это то, что я слышу постоянно, Питер. «Брось! Ничего страшного не случилось! Переживать нечего! Просто царапина, быстро заживет!» — говоришь ты каждый раз, после того как врываешься в мою квартиру пьяный и весь в крови. И ты считаешь, что это нормально? Что это мне надо «бросить», да? Девушка сделала небольшую паузу, чтобы утереть пальцами выступившие на глаза слезы, навернувшиеся от переизбытка эмоций. Наблюдавший за этим мужчина плотно сжал губы. Смотреть на то, как плачет его любимая девочка, было каким-то особо изощренным видом пытки неизвестным доселе человечеству. — Я… — голос дрогнул, а на лице появилась истерическая улыбка. Бет в нервном смехе громко выдохнула через рот, собираясь с мыслями, хаотично пляшущими в голове. — Слушай, я… Я понимаю. Правда, я понимаю, милый, как тебе тяжело сейчас. Ты переживаешь из-за ухода семьи, но это ведь не повод каждый день играть со своей жизнью. Тем более с твоей работой! Ли ведь не исчезли с концами, они ведь просто… — Просто кочуют по всему ебаному миру и неизвестно когда появятся в следующий раз? — печально закончил за нее Питер. Внезапная перемена в молодом человеке сбила с толку. — Ну да, действительно «просто»… Убрав руку с девичьей кисти, цыган откинулся на спинку стула. Запустил пятерню в раздражающе кудрявые волосы и попытался разгладить их, но только больше запутал, усугубив бардак. Утра отвратительнее еще не было. А ведь когда-то он засыпал и просыпался не в уютной и теплой квартире, а на сырой земле у костра под далеко не мелодичное пение дяди Ральфа и трех братьев. Как же давно это было… Так давно, что воспоминания о грязном цыганском таборе не вызывали ни одной негативной эмоции — только ностальгию и глубокое чувство тоски о былых временах. Сколько лет он уже не ездил верхом на угнанных лошадях? Сколько не дремал на сухой соломе под свист диких птиц и шелест деревьев? Сколько не купался в ледяной воде до посинения веснушчатого лица и онемения ног? Как давно он сам лишил себя этой небывалой свободы? Пит не помнил чисел. В его сознании всплывали только приятные воспоминания таких далеких времен и детства в дороге. Ирландия, ее изумрудные луга и высокие леса. Ее просторы. Всю свою жизнь он, глупый, мечтал осесть в городе, найти работу, за которую было бы не стыдно, обзавестись домашним хозяйством и разводить лучших в Англии лошадей, а потом продавать их за немыслимую цену. Марион позволили осуществиться только половине всей этой детской мечты, пообещав, что по истечению десяти лет верной службы, для него построят великолепную ферму невероятных размеров где-нибудь под Лондоном. И даже представление сводило его с ума. И вот, когда до истечения срока вестничества осталось дожить всего два года, Шелби вновь сумели найти проблем себе на задницу. И на этот раз очень серьезных проблем. Джон Шелби. Джон, мать его, Шелби. Джонни никогда не подходил на роль хорошего зятя. Питер с ним никогда особо не ладил, с самого начала войн Шелби с семьей Ли и вплоть до их перемирия. Максимум, на что они были способны, это вместе отметить рождение первенца. В целом, весь конфликт состоял в том, что младший из Ли считал, что Джон не подходил на роль идеального мужа для Эсми, был бессовестным бабником с нездоровыми пристрастиями к «снежку» и алкоголю. По этим же причинам он не был и хорошим отцом. Младший из Шелби, в целом, мало куда подходил в этой жизни. Всю работу на себя всегда брали старшие, Артур и Томас, покуда Джон должен был крутиться где-то на подхвате и иногда привлекать к себе внимание необдуманными поступками, приносящими много забот. Даже после своей чертовой смерти этот недоносок умудрился нагадить. Эсми, убитая горем утраты, собрала свои херовы вещи, детей и уехала вместе со всей семьей, оставив позади Бирмингем, Лондон, а может быть и Англию… Ну, или почти со всей. Пит глубоко вздохнул и поднялся со своего места, даже не притронувшись к еде. Ноги сами понесли его к входной двери. — Питер, — сзади послышались торопливые шаги, следующие за ним по пятам. — Питер, подожди! Куда ты идешь? — Я опаздываю. Мне нужно отнести Артуру его кокаин, — цыган подхватил с вешалки безупречно чистую и до невозможности просторную куртку песочного цвета и кепку с торчащими из-под козырька блестящими лезвиями. До сих пор при их виде Бетти дергалась от страха сильнее, чем от ненавистных крыс или тараканов. Девушка знала об «Острых козырьках» далеко не понаслышке. Будучи бирмингемкой, она часто становилась свидетелем их деятельности. — Питер, — мягкие руки схватились за широкий рукав, и мужчина остановился перед самым выходом, заключенный в тесные объятья. Тело под тканью чуть расслабилось. — Ты пойми, я переживаю за тебя. И не прошу ничего сверх твоих сил. Только, пожалуйста, будь благоразумнее. Мозолистые руки накрыли сверху нежную смуглую кожу, невесомо погладили ее. На лопатку вдруг опустился небольшой вес темноволосой головки, чей острый подбородок тут же нашел кость. Уголки тонких губ дернулись в удовлетворенной улыбке. — Я буду аккуратен, сердце, не волнуйся за меня, — кепка под цвет куртки покрыла черные кудри. Цыган оглянулся через плечо. — Клянусь, что сегодня приду домой трезвый. — И никакой крови! — Да-да, — грубые пальцы вслепую прошлись по карманам, которые в итоге оказались пусты. Мужчина нахмурился, осмотрелся по сторонам в поисках предмета своего интереса. Железного отблеска оружия нигде не было видно. — Ты не знаешь, где мой нож?***
День в Бирмингеме был пасмурный, серый, как и всегда. Тяжелые свинцовые тучи нависали над городом, грозясь обрушиться ливнем вниз. Холодный северный ветер рвал на прохожих пальто и тонкими иглами впивался в самые кости, заставляя жителей сжиматься, хмуриться и ругаться себе под нос самыми последними словами. Унылые улицы, загаженные пеплом и лошадиным дерьмом, на которых валялась уйма бездомных и пьяниц, доводили общее настроение чуть ли не до нуля. Питер пробирался узкими переулками подальше от любопытных глаз и настойчивых порывов ветра. Обычно эти самые переулки были заполнены разного рода сбродом, зачастую пьяным и агрессивным словно бешеные псы. Они всегда являлись проблемой для свободного и незаметного передвижения по городу, ибо то и дело норовили пристать с намерением ограбить, а то и без каких-либо ясных причин. Само собой, в большинстве случаев, заметив под козырьком кепки характерный блеск, эти черти быстро теряли храбрость и с извинениями отпускали восвояси, не говоря ни слова против. Удобно, но время все же терялось впустую. К счастью, сегодня день скачек, и весь сброд разбрелся по конторам в надежде заработать себе деньжат на очередную бутылку. Пит шагал по грязи, что противно хлюпала, своими тяжелыми ботинками и обильно дымил дотлевающим окурком, пуская носом густые табачные столбы. Ему никто не препятствовал, только дворовые мальчишки вились под ногами, выпрашивая пенни, но и они вскоре, обрадованные щедростью, отставали, наперегонки устремляясь к кондитерской лавке. До пункта своего назначения цыган добрался без приключений. Когда окурок в зубах начал нещадно щипать горячими искрами потрескавшиеся тонкие губы, Питер наконец наткнулся взглядом на знакомую железную дверь в одном из одинаковых переулков Бирмингема. Она, снизу немного покрывшаяся ржавчиной, выросла в стене кирпичного многоквартирного дома, который с другой стороны образовывал широкий подъездной двор. Здесь жили бедные, которые только-только сумели перейти черту бездомности и полной нищеты, многодетные семьи с одним-единственным кормильцем и старики, которые потеряли своих детей на войне и от которых добровольно отказались. Словом, те, кто за молчание возьмет самую низкую плату. Одним щелчком цыган отправил в полет дотлевшую сигарету, выдохнул остатки дыма, огляделся по сторонам и подошел почти вплотную ко входу в гадюшник. Секунда промедления — попытка распознать за толстой преградой хоть самый тихий шорох, но ничего. Только звук мотора откуда-то с улиц. Тогда над заржавевшим железом занесся кулак и ударил три звонких раза с долгими перерывами. Прошла буквально минута, прежде чем раздались лязганье и скрип. Чтобы не получить увесистый удар в морду, Пит сделал небольшой шаг назад, уперев руки в бока, а после широко улыбнулся, разглядывая того, кто появился на пороге. — Хэй, Док! Давно не виделись, как твои дела? Вижу, усы так и не загустели… Доктор Роберт Хэмлок, кого почти никогда не называли по имени, как всегда был в своем репертуаре. С их первой встречи в семнадцатом он, казалось, никоим образом не изменился. Все тот же полный решимости и тоски взгляд, напряженное лицо с ярко выраженной челюстью и жидкими усами под носом и заебанный донельзя вид старого солдата, кто повидал слишком много дерьма на своем веку. Военная форма, в которой он ходил большую часть своей жизни, слегка поизносилась, да и в вязаной коричневой шапке, которую он берег как зеницу ока всю войну, появилось несколько небольших дыр и прорех. И все. Больше никаких изменений. Он даже не постарел. Темные глаза прошлись по фигуре цыгана усталым и печальным, но при том странно уничижительным взглядом, который заставил еще больше показать зубы. Док недовольно сжал губы, смотря снизу вверх на раздражающе беззаботного Питера, почесал побритую вчера щеку и выглянул за дверь. — Хвост? — голос старого солдата все время, на памяти цыгана, звучал обреченно безразлично, будто он тщательно экономил свои силы для встречи со смертью или уже повстречал ее несколько раз и все ждал, когда ж это она наконец получит свое. — Ой, я тебя умоляю! Да за мной ни одна собака не угонится! — Пит игриво щелкнул пальцами по козырьку кепки и цокнул языком, кивнув на вход в здание. — Так что, войти-то дашь? Скоро дождь, походу, хлынет, а у меня одежда, не особо подходящая для бегов по лужам. — На фронте ты на одежду не жаловался, — доктор Хэмлок скрылся во мраке помещения, давая цыгану возможность пройти за ним следом. Там, в сырой и грязной подсобке, уже был открыт люк. — Нам нужно в Грит. Санни уже там. Скоро Питер уже шагал по темным узким коридорам за фигурой тусклого цвета хаки. Он много раз слышал о бесконечных военных катакомбах, которые строили в Лондоне под жилыми домами на случай бомбежки, но никогда не мог подумать, что это затронет и Бирмингем. Тоннели рыли в основном старики и мужчины, которых не взяли на фронт по состоянию здоровья. Само собой, вряд ли они могли кого-то спасти от немецких альбатросов. Что толку от них, если в метре над головой взорвется бомба? Так как эти кротовые пути шли далеко не ровно и то поднимались, то опускались под крутыми углами, они иногда пересекались с канализацией, что довольно сильно сказывалось на качестве воздуха. Чем ближе ты был от входа в обитель зловония, тем обильнее слезились глаза и чаще смыкались дыхательные пути. Не самое приятное место, но, в отличие от самодельных тоннелей, оно действительно могло спасти от внезапного обстрела. Сейчас все пути забросили, но тем не менее, толк от них все же был. Конечно, не тот, что подразумевали строители — никто из них не мог и помыслить о том, что по их детищу будут перевозить бесчисленные смеси и порошки, приносящие исключительную радость. Когда Пит уже изрядно заскучал, разглядывая голые каменные стены, а голова его начала кружиться от спертого воздуха, за очередным поворотом наконец появился еле заметный люк в потолке, озаренный керосиновой лампой, подвешенной на крюк на стене. Док остановился рядом с ней и, подняв с земли длинный железный шест, постучал им по дереву люка. Снаружи послышался шорох, лязганье замка, а после вниз обрушился столб серого дыма. — Как же заебали эти блядские крысы! — сверху на мужчин глядело лицо, выражающее напускное отвращение и насмешку. — Нужно запретить людям сбрасывать всякую поеботу в канализацию, иначе они скоро до размеров медведей вырастут. — Здесь, кроме тебя, крыс нет, Санни! — в ответ на это восклицание цыган получил лишь тихий смешок. Чужая рука глухо постучала по деревянному полу и свесилась в люк, широко раскрыв ладонь. — Поговори мне тут, — прозвучало из люка на грубом английском. — В твоей крови больше крысиного, чем в самой крысе. Цыган хуев. — Пасть закрой! Док исчез в светлой дыре первым, довольно ловко подтягиваясь на руках не без посторонней помощи. Для сорокалетнего солдата, обиженного жизнью и смертью, он был довольно шустр и скор на подъем, пусть и делал это без особого энтузиазма. В его возрасте про энтузиазм вообще забываешь, также как и про радости жизни. Питер, признаться честно, боялся сорокалетия. Потерять заинтересованность в жизни значило бы для него потерять все, ведь, по сути, кроме нее от так называемого Вольного ничего больше и не осталось. Когда цепкая рука вытянула его в очередную темную подсобку и похлопала по острым плечам в дружелюбном жесте так, что Вольный чуть не потерял равновесие от тяжелых ударов, дышать стало легче. Воздуха здесь было явно больше, и был он намного свежее, чем тот, что обитал внизу. — Мать моя герцогиня! Друг мой, ты кроме табака и спирта в себя что-нибудь пихаешь? Из еды, я имею ввиду, — прокашлявшись от хрипоты, спросили у цыгана, с треском захлопнув крышку люка, а после внимательно прошлись хвойного цвета глазами по натерпевшемуся осунувшемуся лицу. — По тебе кони табуном проскакали? Выглядишь отвратительно. — Тебе б лучше заткнуться. В отличие от тебя, я хотя бы не с рождения такой. За то время, что они не виделись, Санни изменился настолько, что Пит не смог в первую секунду понять, кто перед ним. Воспоминания четырехнедельной давности о неотесанном коренном англичанине-кокни сцепились в жестокой схватке с осознанием представшей перед ним картины. Изменения были очевидны: шикарно-густая темно-коричневая борода без следа исчезла с худого лица, также как и волосы на висках, а их остатки, вопреки обыкновению, не были зачесаны назад, а стояли дыбом, лоснящиеся от какого-то специального масла, геля, лака или что там обычно использовали для такой прически… Херовый выбор, на самом деле. Будто током его шибануло. Но главным потрясением была отнюдь не голова англичанина. «Этого шрама раньше здесь не было», — подумал Питер, тупо уставившись на свежую, еще розоватую борозду, тянущуюся от правой брови вверх и вбок в сторону макушки. Кто ж его так? Ответ пришел сразу: да кто угодно, желающих — хоть отбавляй. Санни не мог прожить и дня без конфликта, часто не лез за словом в карман и чесал кулаки, представляя, как расквасит кому-нибудь нос, глаз или в целом все лицо. Все знали, что рано или поздно он в любом случае получит то, на что наработал, и Вольный не был исключением. Но ожидать такого не мог никто. Цыган попытался представить, как выглядел этот трофей «еще горячим», и сморщился в отвращении. Его гримасу трудно было не заметить. — Нравится? — кокни оскалился и провел двумя пальцами по всей длине уродливого шва. Потом резко посерьезнел. — Дружки твои постарались. За то, что, мол, не там торгую. — Козырьки? — в ответ частое кивание и озлобленный взгляд куда-то сквозь, от которого табун мурашек промчался по спине. Санни в гневе был поистине ужасающим. — Не дружки они мне. Если бы я знал… — Не оправдывайся, Вольный, — тихий голос доктора, о котором успели позабыть, раздался откуда-то сбоку. Спустя недолгие поиски Питер сумел найти его невысокую фигуру у северной стены небольшой комнаты, заставленной разного рода ящиками. Он копошился старыми ключами в двери, которую, видимо, заклинило. — Этот идиот зашел в Смолл-Хит, на запретную территорию. Так что сам виноват. — Я был в Мосли! Этот сукин сын выцепил меня у паба Леншерра! Там нейтральная территория! — с пол-оборота завелся Санни, размахивая руками во все стороны. Один раз его мощный кулак чуть было не заехал по тонкому лицу цыгана, но тот успел вовремя отклониться назад. Но даже после этого англичанин не угомонился и повернулся к нему, поняв, что доказывать что-то Доку бесполезно. В его взгляде плескался целый океан из ненависти и дикой ярости. Он зашептал на грани слышимости: — Ебучие рабочие совсем уже охуели, ты же видишь. Эта хрень со мной до конца жизни останется, а я ведь даже ничего не сделал! И гондон останется безнаказанным? Да будь у меня возможность, я б этому пидорасу зенки голыми руками выдавил! — Сан, — попытался прервать его цыган, кидая короткие взгляды в сторону выхода из помещения. Ему показалось, будто у старого солдата под военной курткой напряженно заходили лопатки. Дурной знак. Стоило заткнуть этого долбанутого, пока чего не произошло. — Слышь, это… — Я запомнил его, — но Санни уже понесло. — Ты ж там всех знаешь. Давно в этом клоповнике обитаешь, должен знать! Длинный, белобрысый, под ухом пятно родимое, на член похоже, и взгляд тупой как у осла. Тебе надо его только вывести на нейтралку, а я уж там… — Прекрати нести херню! — гневный выкрик доктора смешался с громким скрипом старой двери, и Санни замолчал, переведя на него все внимание. По небольшому помещению разлился его командирский голос, который обычно звучал над головами в окопах и которому никто из солдат не смел перечить. Даже кокни с его неуравновешенностью. — Знаешь, чем обернется эта твоя затея? Ебаным пиздецом, вот чем! Если ты прирежешь одного из псов Томми Шелби, он самолично явится по твою жалкую душу и вытрясет из нее все, что только можно. И мало того, что сам подставишься, так еще и Вольного за собой утащишь! И, дай Боже, если все произойдет именно в том порядке, котором я это описал, ибо Пересмешник, уж поверь, не будет в восторге из-за потери своего ценного вестника и доберется до тебя быстрее всяких там цыган с Черчиллем на поводке, и придумает нечто хуже смерти. Так что хватит уже ныть, словно сопливый мальчишка! Ничего страшного не случилось! Твоя голова все еще на плечах, значит будешь жить дальше и приносить пользу, а не ставить под угрозу планы работодателя и жизнь Вольного! В подсобке воцарилась идеальная тишина, которую не нарушало даже завывание ветра, бегущего по крышам. Санни неотрывно смотрел на доктора, двигая вверх-вниз челюстью, словно пытался прожевать плохо прожаренное мясо. Питер в который раз за сегодня почувствовал тяжелую неловкость. Становиться невольным свидетелем чьей-либо ссоры в любом случае неприятно, но эта ситуация показалась особенно мерзостной. На войне так часто было. Когда офицер отчитывал кого-то одного, а вину за его поступки чувствовал весь строй. Док был выше по званию, провел огромное количество боев, убил много людей, а спас от верной смерти и того больше. Он среди сопляков-рядовых, Питера с Санни, пользовался особым уважением. И хоть его команды не всегда выполнялись в полной мере, а иногда даже попросту игнорировались, это самое уважение никуда не делось. Не его вина, что эти двое еще не успели наиграться в крутых парней, ведь семнадцать лет — золотое время, которого они лишились не по своей воле и так яростно сейчас хотели наверстать упущенное, не понимая, что мир работает не так, как думают они. — Что застыли? Отдельное приглашение нужно? Выйдя в хорошо освещенное помещение, Питер поморщился от непривычной яркости и приставил ко лбу ладонь, чтобы создать хоть какую-то преграду между его чувствительными зрачками и безжалостными электрическими лампами. Это был склад. И, говоря «склад», не имеются в виду те склады, которые обычно возникают перед глазами простого обывателя: большие, высокие здания с нагромождением коробок по бокам. Нет, хотя и такие у Пересмешника имелись. Этот «склад» находился под одним из многочисленных ресторанов сети «Марлин», выглядел как винный погреб — чем и являлся для большинства инспекторов и полицейских, — и по сути был ничем большим, чем закладкой, предназначенной для постоянных клиентов. Здесь обычно не хранилось больше шести фунтов кокаина, трех — героина, десяти — опиума и ящика зеленого абсента. Все это довольно быстро заканчивалось, ибо местная аристократия, ошивавшаяся в «Марлине», обычно страсть как любила поразвлечься. — Я соберу Шелби коробку, — хрипловатый голос Дока вновь наполнился характерной для него усталостью, что означало минувшую опасность. — Сколько он заказал? — Двадцать по десять, — слева от Вольного присвистнули. — И как только эта тварь еще не сдохла… — будто бы с досадой произнес Санни, поглаживая бритую щеку. — Вроде травишь их, травишь, а результата никакого. Только товар зря переводим. — Цыгане живучий народ. — Ага. Как крысы? — Ебало завали. Как только офицер скрылся между пузатыми бочонками с алкоголем, выставленными по подобию простого лабиринта, рядовые смогли с удобством, насколько позволяли условия, устроиться за стоящим в углу круглым столом. За ним завсегдатаи заведения обычно угощались самыми лучшими винами в гордом одиночестве и спокойствии. Питер стянул с головы кепку и положил ее на край стола, вслепую проверяя на месте ли лезвия. В первое время он по неаккуратности своей постоянно резал пальцы и ладони, хватаясь за козырек, из-за чего сейчас на руках его красовалось такое количество белых полос и длинных шрамов, что резчик по дереву позавидовал бы. Крайне неудобная вещь, эта чертова кепка. Если говорить об оружии, само собой, против головного убора Вольный претензий не имел. Просто ему не до конца был понятен смысл этой странной визитки «Острых козырьков», ведь нож был более эффективным способом лишить кого-то зрения, ушей или еще чего поинтереснее. Так зачем так заморачиваться? — Тебя ее заставляют носить? — кепку осторожно вытянули из-под держащих ее пальцев и положили на другой край стола поближе к хвойным глазам англичанина. Тот поразглядывал ее с секунд пять, а после фыркнул в насмешке. — До чего же убого. — Еще и неудобно в придачу, — поддержал его цыган, вслушиваясь в звенящую наверху тишину. Еще несколько часов назад это место было переполнено народом, а сейчас, кроме них троих, абсолютно никого. Будто все вымерло. — Они там все в таких ходят, мне нужно не выделяться. — Это понятно, — кепку броском отправили к хозяину, а темно-зеленый взгляд вдруг перешел к рукам Питера. Кокни небрежно кивнул на них и вытащил из кармана рабочей черной куртки, одетой на голое почерневшее от пыли и татуировок тело, пачку дешевых сигарет, которые так приглянулись ему, видимо, едким запахом изо рта после употребления. Прикурив от спички, он задал вопрос. — Томми Шелби настолько в глаза долбится, что не может заметить слона в комнате? Кинув на свои перебинтованные руки короткий взгляд, Вольный шмыгнул носом и сам потянулся к своему портсигару. Вряд ли здесь можно было курить, но они все равно одни. А если б даже были не одни, то вряд ли бы кто смог препятствовать работе ласточек Пересмешника. — Он привык. Думает, что я постоянно готов набить кому-нибудь ебало, — усмехнулся Питер, делая долгую затяжку горького табака. — Ему это даже нравится. Говорит, что смогу в любой момент его прикрыть. — У-у-у… это вряд ли, — Санни покачал головой. — Он проникся доверием к тебе. Это же… как там? Заебато, в общем! Пташке это будет на руку. Вольный лишь согласно покачал головой, поджав тонкие губы. Столько лет он уже работал на Пересмешника, в тылу «Острых козырьков», но до сих пор не видел в этом какой-то определенной цели. По сути, Джеймс Марион отправил его сюда лишь из-за своего маниакального желания знать все и участвовать во всем хотя бы косвенно. «Информация — то, что может спасти мир, и то, что может уничтожить его ко всем чертям», — так он отвечал на все его вопросы и был прав. Валери, как дочь своего отца, была солидарна с этим и потому не желала отсылать своего верного вестника, но продолжала не вовлекать его в курс своих планов. Сейчас Питера успокаивало только то, что срок его договора истекал, и по его истечению он обязательно пошлет все к чертовой матери и заберет Бетти подальше от этого пропащего города. Обязательно заберет. Купит большой дом с конюшней, заведет лошадей, женится… — Эй! Где летаешь? — перед глазами замелькала розовая ладонь англичанина, и Вольный вдруг вспомнил кто он и где. Переводя рассеянный взгляд на друга, широко улыбнулся, свободнее расставил ноги и поджал губами сигарету без фильтра, о которой уже успел подзабыть. Санни откинулся на спинку стула с возмущенным выражением на лице. — Ты меня слушал? Я тут уже минут десять распинаюсь! — Слушаю я, слушаю, — поспешно солгал цыган и для убедительности легонько хлопнул по засыпанной пеплом поверхности стола. — Просто задумался немного. Давай дальше. По напряженному молчанию и последовавшим за ним вздохом можно было понять, что заверению его никто не поверил. Тем не менее, снимать маску абсолютной вовлеченности Пит не стал и даже умно свел брови для оказания должного эффекта. Как он и подумал, друг сжалился, рассказывая свою историю с самого начала. — Итальянцы, Педро, — потряхивал он дымящимся в зубах окурком, пуская дым носом. В его глазах блеснуло презрение. — Гребаные итальянцы, брат, вот что меня беспокоит больше всего в данный момент. Ты знал, что наша дорогая Пташка снюхалась с ебучими макаронниками? Питер знал. И потому склонил голову в утверждении. — А ты их видел? Снова склонилась голова, но уже в отрицании. — Но уж точно слышал. Санни поводил плечами словно готовящийся к прыжку огромный кот, но тут же подобрался, будто бы передумав нападать. Пальцы его где-то снизу постукивали по дереву стола в напряженном раздумье. Он сглотнул вставший в горле из-за дешевого табака ком. — Так вот, — большим пальцем он провел по крылу крючковатого носа, кинул бычок в ближайший угол и продолжил: — Я говорю, что недавно встречался с ними, чтобы правила разъяснить да показать, что к чему. Вот это, конечно, номер был! Ты представь, они кроме Томпсонов и кольтов ничего, кретины, не взяли! Мол, стиль у них такой, а изменять своему стилю грешно. А то, что они греются, так это насрать и так справимся! Идиоты. И все такие ряженые из себя, одинаковые, как с конвейера сошли. Я уверен, что у них где-то должны быть номерные знаки. — Как у машины? — уточнил Питер, показывая, что он внимательно слушает. — Да, типа того, — темные от грязи руки взметнулись к лицу хозяина, активно, но неопределенно показывая то на губы, то на нос, то на шрамированную голову в ходе повествования. — У всех усы, сечешь? У всех поголовно. Черные, будто обувные щетки к губам приклеили. И волосы такие же щетинистые, назад зализанные, масляные и блестящие до вырвиглазности. Носы у всех широкие и занимают почти все лицо как флаги. Мне кажется, они только так друг друга и различают: по длине, высоте и широте. И женщины их также, походу выбирают — по носу. И у всех эти уродские шляпы… Федоры! — Наши в Мистхилле тоже в них ходят. — Но менее уродскими это их не делает. Издевательская усмешка расползлась по цыганскому лицу. Достаточно забавно было слушать вечные сотрясания на тему внешнего вида макаронников, жидов, лягушатников и прочих зажиточных аристократов с безупречным вкусом в одежде, ибо очень уж сильно это смахивало на столь присущий всем людям грех — зависть. Санни был небогат, и, хотя получал неплохое жалование на службе у Пересмешника, все его деньги волшебным образом пропадали через буквально пару дней после получки. Так что он ходил в самой простой и дешевой одежде с какого-то китайского рынка, что очень быстро рвалась от активного ношения, и видел свою миссию в том, чтобы как можно изощреннее обосрать вычурный стиль богатеев. Санни в целом был очень нетерпелив по отношению… к чему бы то ни было отличающемуся от его устоявшегося видения мира и мировоззрения. Будь ты беден или богат, щедр или скуп, добр или плюешься ядом — не важно, ибо опустить можно каждого при небольших желании и усилии. Но особое удовольствие он видел в унижении народов и национальностей. Итальянец? Иди свари нам спагетти, напыщенный индюк! Еврей? Хуев ты жидяра, твои предки распяли Христа! Русский? Алкаш! Цыган? Убери руки от моей кобылы, отребье! Забавно, а ведь именно так они и познакомились. На фронте, когда еще юнцами были, Санни шел в бой на своей вороной, которую звал Гранатом. Он в ней души не чаял, и потому, когда рядом с ней вдруг начал шастать восхищенный ее красотой цыганский парнишка, само собой, напрягся и высказался по этому поводу в самой нецензурной форме. В тот день их отчитали за драку и отправили раздавать пайки для солдат в качестве наказания. С того и начался их неровный путь к примирению. Переломным моментом в их отношениях стал 1916 год, ибо именно тогда в ноябре бездыханное тело Гранат упало на сырую почву у берега Соммы и больше никогда не поднялось на дыбы вновь. Седока всем весом животного прижало к земле, еще живой он кричал от боли во все горло и пытался хоть на дюйм сдвинуть мертвую тушу со своих ног. Питер помог ему выбраться. Никогда он еще не видел такой звериной ярости в чьих-либо глазах. С опозданием до Вольного вдруг дошло, что он снова пропустил все распинание Санни мимо ушей, но тот, увлеченный своим злорадным сетованием, к счастью, ничего не заметил, что позволило цыгану вновь влиться в повествование. Суть удалось понять не сразу. —…высокий, сучара, как их небоскребы. А нос! Иисусе, шнобель, каких поискать еще, клянусь Девой Марией, брат, это всем носам нос, — видимо, он уже откровенно издевался над кем-то определенным, о ком, в силу своей невнимательности, Пит не имел никакого понятия. Сигарета в руках уже дотлела до полости и грозилась обжечь пальцы, поэтому ее быстро вдавили в ножку стула и выкинули в тот же самый угол. В лабиринте бочек послышались глухие шаги. — Говорю тебе, это из-за него этого Луку и избрали главарем. Все у макаронников решают носы! — Твои теории достойны отдельной колонки в газете, Солнце, — сказал цыган, первый выхватив взглядом появляющегося из-за бочек Дока с небольшой черной коробкой. В ней слышался хорошо знакомый звон стекляшек. Спустя секунду неясных колебаний доктор Хэмлок все же поставил ее на стол и откинул крышку, а после кивнул в приглашающем для проверки жесте. В небольшом пространстве уместилось двадцать синих баночек, заткнутых темными пробками. В них — мелкий белоснежно-белый порошок высшего сорта, стоящий для обычного люда целое состояние, а для таких как Шелби — всего двадцать пять фунтов. — Все правильно, — по два раза все перепроверив, заключил Вольный и, захлопнув коробку, поднялся с места. — Я уже изрядно так опоздал, господа, так что… — Уже уходишь? Жаль, — следом за ним поднялся и англичанин, подал руку для рукопожатия и внезапно притянул ближе, сжимая тощее и высокое тело цыгана в своих крепких объятьях. Ухо Пита обжег совсем тихий шепот. — Надеюсь, ты обдумаешь мое предложение? — Выпьем в баре на неделе, если хочешь, — отстранившись, пообещал мужчина и бросил косой взгляд в сторону насторожившегося доктора. — До скорого. — Бывай, мужик. До выхода из заведения его проводил один Док. Прощание с ним вызывало какую-то особенную сложность, ибо Питер никак не мог понять, что ему стоит сделать в этот момент. Поэтому он просто остановился у двери в тупой рассеянности и обратился к Хэмлоку с просьбой. — Ты можешь поискать мой нож? Я, кажись, его где-то в баре посеял, — неуверенно спросил цыган и прижал плотнее к груди дорогостоящую коробочку. Док переминулся с одной ноги на другую. — В каком баре? — устало осведомился он без надежды на ответ. — Думаешь, я помню? Посмотри на меня. Старый солдат лишь хмыкнул, оглядывая рядового с ног до головы. По его взгляду трудно было понять, о чем он думал, глядя на помятого мальчишку, и думал ли о нем в принципе. Можно было сказать одно: в его темных глазах на секунду промелькнула эта искорка знания дальнейших действий. Пальцы с черными ногтями с противным звуком почесали гладкую щеку, а после вытащили из-под шапки зажатую слабой резинкой помятую сигарету. Подкурившись от поржавевшей зажигалки с корявой надписью «Éire» на корпусе, Док слабо покивал головой. Значит, за нож можно было не беспокоиться. — Поберегись в следующий раз, Питти, — уныло посоветовал Хэмлок и дыхнул в сторону от Вольного сизым дымком с земельным запахом. Цыган склонил голову в знак благодарности и неуверенно потрепал наставника по плечу. На том они и распрощались.***
На автомобильной фабрике Шелби было, как всегда, до невозможности шумно и людно. Отовсюду летели искры, слышались крепкие ругательства рабочих и звон металла вперемешку с ревом механизмов. И все такое громкое, что неподготовленный человек со слабым здоровьем тотчас бы мог заработать инфаркт. Питер с коробкой за пазухой вошел в офисные помещения уже неимоверно уставшим от всего этого галдежа. Как ни крути его цыганская любовь к природе давала о себе знать и часто играла с ним плохую шутку. Он терпеть не мог такие места из-за их безжизненности. Большинство звуков здесь — продукт деятельности ненастоящего, неживого, что только больше вгоняло в тоску по былым свободным временам в таборе. Города в целом были наполнены неживым, но, в отличие от фабрик, там звучали небольшие отклики первобытного: птичий щебет, шелест деревьев, завывание ветра и барабанная дробь дождя по крышам, которые хоть иногда радовали цыганскую душу. Фабрики — одна сплошная мертвечина. В офисных помещениях тоже душно от количества бегающих туда-сюда клерков. Сегодня у Томми Шелби было какое-то невероятно важное дело, и он оставил фабрику на неопределенное время. Артур, вскоре после него, тоже должен был уехать, разобравшись с какими-то экспортными документами или еще чем, в чем необразованный цыган не был силен. Стрелки на часах неумолимо двигались к полтретьему. Это означало, что Артур уже давно должен был уехать к Томасу. А еще это означало грандиозный пиздец, ибо Питер знатно опоздал. Никто из Шелби не отличался терпением, а Артур был самым нетерпеливым из них. И если он все же уехал на встречу, то жить Вольному осталось где-то около часа, если не меньше. — Эй, — мистер Дэвлин поморщился, подняв глаза от очередных бумаг. От него сквозило таким презрением, что цыган невольно поежился от столь плотного потока негативной энергии. Удержать дружелюбное выражение удалось с трудом. — Мне нужен Артур. Он на месте? Дэвлин поморщился еще больше. Как бы Питер не старался, он не сумел вспомнить ни одного человека, у кого было бы столь же недовольное лицо. А он видел людей, корчащихся в агонии на кушетках в полевых госпиталях. — Он внизу, — нехотя промямлил клерк и противно пошелестел стопкой бумажек на столе. — Разгоняет поджигателей. Таймер обнулился. До конца осталось меньше пяти минут. Скупо поблагодарив Дэвлина, Вольный тяжелыми ногами зашагал в сторону мастерских. В голове у него шел напряженный обратный отсчет и крутилась мысль о револьвере, что старший Шелби вечно таскал за пазухой. А у него ведь даже ножа с собой нет. Впервые за долгое время цыган физически почувствовал, как натягиваются до предела его нервы, как закручивается в груди пружина. В случае чего он сможет переиграть Артура за счет своей гибкости и скорости, главное — не попасть под пулю и случайно не убить никого. Томми не простит ему смерть брата и, вероятнее всего, отправит за ним вслед без задержек. У самого входа в мастерские Пит вдруг остановился и нахмурился. «Я ж просто опоздал, какие к чертям пули и убийства?» — спросил он сам у себя, дивясь собственной фантазии. Еще никого не убивали за простое опоздание. Это же чушь, херня полная. Максимум, что его ждет за этими дверьми — громкий выговор, приправленный матом и обвинениями, и, возможно, пару толчков и оплеух, от которых еще никто не умирал. Каким бы Артур Шелби не считался зверем, настолько отбитым он не был. Дверь отворилась с тихим скрипом, и цыган сделал шаг внутрь и тут же застыл в проеме, уткнувшись взглядом в направленное на него дуло. Кажись, поспешил он с выводами. Свободная рука взметнулась вверх в примирительном жесте, губы растянулись в нервозной улыбке. — Да брось, Артур, я всего на полтора часа задержался, — а в голове издевательский вопрос: «Всего-то?» Вопреки ожиданиям громкого выстрела дуло поникло и спряталось где-то в тени, что заставило облегченно выдохнуть и опустить руку. Темная фигура Артура как-то устало пошатнулась из стороны в сторону и скрылось за углом. Уже оттуда послышалось хриплое: — Сюда иди. Вольный быстрым шагом дошел до верстаков, что были освещены серыми лучами с улицы, пробивающимися внутрь через открытую дверь, и вновь застыл уже от неожиданности. На бетонном полу рядом с разожженной печью лежало два бездыханных тела. В них без труда определялись те самые итальянцы, о которых рассказывал Санни: усы, волосы, широкие носы все красные от какой-то густой жидкости. Это не кровь — та бы быстро потемнела и свернулась, а эта жидкость маской застыла на лицах как макаронников, так и самого Шелби. Он выглядел никак не лучше убитых, а может даже хуже. Эти хотя бы не чувствуют ни черта. — Бери за ноги, — злобно процедил сквозь зубы Артур, присаживаясь на корточки рядом с одним из тел и поднимая его за плечи. Питер поставил коробку на ближайший стол и сделал то же самое, ухватив ноги, обутые в до блеска начищенные лакированные туфли, ходить в которых, по мнению цыгана, могли только истинные мазохисты. Плоть противно зашипела, съедаемая красными языками огненного цветка, суконное пальто быстро охватило жаркое пламя. В помещении вмиг стало душно. Куртка полетела куда-то в угол стола. — Что произошло? — решился задать вопрос Вольный, помогая закинуть в печь второе тело. Запах сгораемого человеческого мяса ударил в нос с небольшим опозданием, и заставил пожалеть о не надетой с утра водолазке с воротом. Шелби фыркнул что-то себе под нос и одним небрежным движением стер струящийся по лбу пот. Он был зол, и многое могло вывести его из себя, но Питер сейчас думал лишь о своем долге перед Пересмешником. — А сам блять как думаешь? — ожидаемо огрызнулся Артур и откинул крышку коробки. — Эти ублюдки работают с коммунистами. Они знали, что я буду здесь, они знали про поджигателей. И им открыли дверь. Мать твою, им открыли гребаную дверь! — Ты разве не должен был уехать с Томми? — На хуй Томми. Старший Шелби открыл первую колбочку и, высыпав себе на руку порошок, одним резким вдохом втянул его в себя. Пит решил подождать, когда тело Козырька прекратит трястись от прихода, и уже тогда продолжить разговор, но Артур вдруг первый повернулся к нему лицом и кинул прямо в руки до боли знакомый кольт. — Посмотри на рукоять, — приказал он, пальцем указывая на оружие в перемотанных руках. На деревянной рукояти была вырезана еле заметная птица, что могла сойти и за ласточку, и за чайку. В помещении будто похолодело, а после жар сомкнулся вокруг плотной стеной. Чертова весточка. Пересмешник послала Шелби весточку. — Узнаешь, а? Вольный сглотнул и поднял глаза на босса. Кисть правой руки кольнуло, появилось непреодолимое желание сильнее затянуть на ней бинты. Тем не менее, голос прозвучал вполне обыденно. — Впервые вижу, — соврал цыган, бросая пистолет обратно, и как ни в чем ни бывало поднял свою куртку. — Что-то важное? — Не представляешь себе, — кольт заткнули за пояс и скрыли длинной рубашкой. Артур рассеянно посмотрел на свои испачканные, видимо, в красе руки и тихо выругался, оглядываясь на тающие в печи тела. Потом он повернулся к Вольному, подхватив со стола кокаиновую коробочку. — Проследи за тем, чтобы от этих уродов и следа не осталось. Прах собери и выброси на улицы или еще куда — насрать. Я пойду к Эйде, вымоюсь и вернусь. А и, Питти, — подойдя почти вплотную, Шелби выставил вперед свой красный палец, чуть ли не дотрагиваясь до вытянутого цыганского лица, и прошипел угрожающе, — еще раз опоздаешь — окажешься на их месте. Получив в ответ понимающий кивок, Артур удалился, громко хлопнув дверью. Питер остался наедине со своими мечущимися в голове мыслями. Меченое оружие на его памяти использовалось крайне редко, а при новом Пересмешнике — впервые. Оно выдавалось тем, кому суждено было умереть под пулями вражеских кланов и группировок, чтобы передать весточку. Рисунок на рукоятках никогда не менялся, только содержание варьировалось между двумя гранями. Война и дипломатия. Войну объявляли сами Пересмешники. Они отпускали во вражеский тыл чаще раненного или неизлечимо больного человека с меченым оружием и приказывали палить по всему, что движется без разбору: мужчинам, женщинам, детям, животным. Жестоко, очень жестоко и несправедливо. Но как бы бесчеловечно это не было, люди никогда не протестовали против этого и даже сами шли на этот безумный шаг. Первый и последний раз, когда Питер видел в действии это объявление войны, было еще при Джеймсе Марионе. Именно так он ворвался тогда в Дублин и именно за это получил пулю в лоб. Ужасающая завязка и справедливый финал. Путь дипломатии был не столь кровопролитным, но тоже не особо правильным. Он применялся, только когда в конфликте Пересмешники, по сути, не принимали никакого прямого участия, но желали отщипнуть для себя кусок побольше, а то и забрать весь пирог. Тогда они выбирали одну из сторон и снабжали ее меченым оружием. Рано или поздно кого-то из бойцов этой стороны убивали, а оружие доставалось другим, как приглашение к столу переговоров. И вот тогда и начинался путь дипломатии. Питер усмехнулся, наблюдая за тем, как распадаются в пламени кости. Марион пригласила Шелби за свой стол переговоров. Желая переметнуться? Поставить условия? Он не знал, не мог знать такие детали. Как всегда, придется выведывать все у Санни и его ласточек. А сейчас стоило выкинуть прах и как можно скорее перехватить какого-нибудь вестника. Пересмешник должен получить свой отчет.