Известие о дальнейшей судьбе волка Изенгрима

Бителюс сказал сущую правду: Изенгрим и не думал умирать. Живучий как кошка, прежде он не раз уже подвергался испытаниям подобного рода. Бывал он и бит до полусмерти, и узнал, сколько гвоздей в подкове на копыте Райзант — а было их счётом ровно шесть, и приснопамятный баран Белин с братом Бернаром оглаживали его рогами. Словом, валяться без сознания было ему привычно. Разве что в плен прежде попадать не доводилось. Пробуждение опального барона, хоть он и на сей раз выкарабкался, назвать приятным язык не поворачивался. Каждая косточка, каждая пядь его многотерпеливого тела ныла. Лапы онемели. Голова гудела, в горле пересохло, подступала тошнота. Ощущения напоминали те, что испытывал Изенгрим наутро после того, как забрался в монастырский погреб, где вылакал из любопытства пару пинт* вина, а что не выпил, то выпустил на пол, поскольку не сумел заткнуть пробкой дубовый бочонок, за что братией был с позором изгнан из обители. Если же учесть, что Изенгрим не знал, удалось ли спастись Герсенте и детёнышам, а собственная участь представлялась ему незавидной, то, право слово, лучше уж было не просыпаться. Волк издал протяжный стон и попробовал шевельнуться. Тут совершил он дальнейшие открытия: все четыре лапы оказались связанными. Оно-то, кажется, не беда — долго ли справиться с верёвками, имея острые зубы? — да вот только сложно перегрызть путы, когда в пасть вставлена деревяшка, обмотанная ремешком, для верности скреплённым узлом на затылке. Словом, Изенгрима сострунили по всем правилам. Лес безмолвствовал. Звери, воспользовавшись беспомощным состоянием пленника, отправились охотиться. Только тяжко раненый Босеан спал, похрюкивая и повизгивая, да лис, оставшийся караулить волка, сладко дремал. Однако возня Изенгрима не осталась вовсе без внимания: заслышав его стон, свернувшийся клубком Ренар поднялся, навострив уши. Затем он потянулся, зевнул, свернув язык трубочкой и, совершив все эти манипуляции, подошёл к пленнику. Ехидно склабясь и повиливая хвостом, герольд склонился над поверженным врагом. — Очухался? И впрямь напрасно я бранил Бителюса: тебе всё нипочём. Уж прости, дядюшка, нам пришлось скрутить тебя, исключительно для твоего же блага. Вдруг ты опять примешься скакать и причинишь себе вред? Тревожь ты поменьше свои лапы, глядишь, когти уж давно отросли бы. Впрочем, меньше будет работы Фулромпу, не придётся рвать их повторно. И не смотри на меня так хмуро, Изенгрим: ты довольно натворил глупостей и я ума не приложу, как их исправить. Я ведь по-прежнему не враг тебе и ищу примирения. Какой чёрт дёрнул тебя сбежать? Следовало публично принести мне извинения и выказать смирение, как того требует придворный кодекс, и сердце Нобля смягчилось бы. Если ты готов угодничать ради ломтика жареной рыбы, то чего тебе стоило немного полебезить передо мной? Его величеству большего и не надобно! А как ты намерен оправдываться теперь? Ты знаешь, в чём тебя обвиняют и кто на самом деле слопал Киварта, но что пользы? Львам вынь да положь побрякушки из котомки! Кто поверит солгавшему под присягой? Да ещё после того, как ты лихо обработал ляжку Босеана! Давно известно: раз уж лису пришла охота почесать язык, значит, жди подвоха. Он или замыслил новую каверзу, или оправдывается в уже совершённой. Бывший коннетабль удручённо вздохнул. Ах, с каким удовольствием он вцепился бы в лисью глотку, дабы прервать поток словоизлияний! Но в таком разбитом состоянии Изенгриму едва удавалось вникнуть в суть болтовни Ренара. Слова обволакивали его убаюкивающим туманом, лишали бдительности. А ведь Изенгрим считал, что научился не верить лисьим басням. Лис меж тем на мгновение коснулся холодным носом его морды. О, ни за что бы он не осмелился проделать подобный трюк, не будь на Изенгриме намордника! Злобно сверкнув глазом, волк закусил деревяшку так, что едва не раскрошил её. — Поцелуй мира, дядюшка! — хихикнул Ренар, наслаждаясь безмолвным бешенством противника. Ему всегда нравилось глумиться над опозоренными своими жертвами. Медведь Брюн, кот Тибер и пёс Ронель знали это лучше, чем кто-либо другой. — Ррррр… — только и смог ответить волк. Много ли поговоришь с замкнутой пастью? — Что ты такое бормочешь? Я бы развязал тебе рот, но ты опять начнёшь завывать во всю глотку и браниться, а мне лучше, когда ты слушаешь и молчишь. Впрочем, я и по твоему свирепому взгляду всё понимаю. Вот так благодарность, дядюшка! А ведь я оказал тебе столько услуг! Знай, я нарочно отрядил вдогонку Герсенте одного лишь Кортойса. А что такое Кортойс? Пустая голова, трусливое сердце да десяток ливров** бахвальства. Герсента без труда разделалась с ним и держит путь к замку Брюна, если ещё не добралась туда. Вот только тебе теперь нельзя появляться в Бернгарде, а то, чего доброго, Брюн прослывёт укрывателем беглого преступника. А он и так уж в прошлом вступил с ним в сговор и метил в короли! Изенгрим впал в уныние. Он понял из ехидного лисьего шёпота, что и неприступная берлога Бернгард теперь не убежище для него — он принесёт Брюну разорение и ссору с королём, если появится там. Да и сбежать от пленителей он не мог. Ничего больше не оставалось ему, кроме как позволить доставить себя к Ноблю и попытаться оправдаться. Авось гнев его величества малость поостыл и он уделит словам своего жалкого вассала внимания чуть больше, чем камень дуновению ветерка. Лис же продолжал плести, ухмыляясь: — Сам видишь, Изенгрим, выбор твой невелик: пытки и казнь либо изгнание вдали от близких, чтобы на них не пало твоё клеймо изгоя. Но есть и третий путь. Если ты поклонишься мне и поклянёшься вечно мне служить, я, так и быть, подумаю, как поправить дело. Вчера я бы не предложил тебе этого, но ты напомнил мне о Моране. В тот день, когда он напал на меня, я готовился распроститься с жизнью. За то, что ты помешал ему довершить начатое, я готов простить тебе и твою прежнюю грубость, и то, что ты сегодня чуть не перегрыз мне хребет. Ну, готов ты восстановить былую дружбу? Подумай, Изенгрим, подумай хорошенько, ведь другого подобного предложения я могу и не сделать! Утомлённый болтовнёй, бедный волк всё же нашёл в себе силы помотать головой. В глубине души он верил во вспыхнувшее внезапно сострадание лиса — Изенгрим и вообще отличался излишней доверчивостью, особенно на голодное брюхо. И всё-таки память о прошлом оказалась сильнее. Лис лукав, лис двуличен: смотрит ласково, а сам выбирает, где вцепиться. Он лжёт, заманивает в свои тенета, откуда не выбраться. Не мог Изенгрим пойти к нему в услужение, отдать на милость проходимца Герсенту и волчат. Фамильной чести он лишился. Оставалась одна гордость, а Ренар хотел отнять и это. Изенгрим с особенной ясностью осознал вдруг, что лис предлагает ему участь, которая хуже смерти, что до конца дней своих ему придётся влачить жалкое существование раба, не смеющего поднять голову. Он, признававший короля единственным господином над собой, станет пресмыкаться перед обидчиком, перед подлецом, не ценящим дружбы. И уж этого клейма ни ему, ни потомкам его не смыть никогда. Он извивался в своих путах, силясь высвободиться, но лишь сильнее затягивал узлы. Ни он, ни лис не видели того, кто подкрадывался к ним. Ренар зашипел без толики сожаления в голосе: — Я предлагал тебе мир, Изенгрим. Моя совесть чиста. — Моя тоже! — прогремел за его спиной торжествующий голос. — Примо! — вскрикнул лис, обернувшись как раз затем, чтоб увидеть взмах крепкой когтистой лапы. Отброшенный этой лапой, он кувырком преодолел с полдесятка футов, не миновав столкновения с Босеаном. Перепуганный, ничего спросонья не соображающий кабан вскочил, визжа от боли в покусанной ляжке, норовя невзначай затоптать незадачливого командира. Воспользовавшись суматохой, Примо привычным движением закинул брата на спину — точь-в-точь как украденную из стада овечку — и пустился наутёк. Он нёсся сломя голову, всё дальше удаляясь от лагеря. Никто, впрочем, не гнался за ним. Бителюс и Ронель не вернулись с промысла, Ренару и Босеану хватало забот с растревоженными ранами. Примо, меньше всех пострадавший в схватке, петлял, путая следы, покуда не достиг ручья. Ступив в воду, он некоторое время шёл против течения, прежде чем выбраться на другой берег. Такими предосторожностями надеялся он провести Ренара и Ронеля. Очутившись вновь на суше, он перевёл дух и опустил на землю свою ношу. Надо заметить, что Примо прежде, чем решиться на столь отчаянный и безрассудный поступок, поставивший его в один ряд с опальным братом, вышел победителем из спора с совестью. Поначалу он действительно отправился на охоту, так как пустой желудок пел ему куплеты о вреде голодания. А покушать Примо любил ещё больше, чем Изенгрим. Однако далеко от лагеря он не ушёл. Различные мысли не давали ему покоя. Примо всё думал, верно ли он поступил, предав брата. Уж он-то точно знал, что коннетабль никогда не злоумышлял против короля, не убивал Киварта, а Белина загрыз потому, что лев сам вручил ему судьбу незадачливого барана. Примо всё это понимал, но, смущённый россказнями Ренара, всё-таки не воспринимал как чистую правду. Такова уж сила слов лиса-лжеца — удивительно, как сам-то он не путался в собственных сочинениях! Давешняя перепалка между братом и герольдом всё перевернула в уме волка. Он припомнил, как сам страдал от проделок бесстыжего пройдохи. Ведь не кто иной, как Ренар, подпоил его и подначил служить мессу. Ренар подучил его лечь, притворившись мёртвым, на дороге перед гружённым рыбой возом. В исполнении лиса такой трюк не единожды увенчивался успехом, но попытка Примо стянуть сельдей окончилась печально. Возчики, умудрённые горьким опытом, изрядно поколотили его и грозились снять шкуру. Ренар заманил его в ловушку и, посмеявшись, сбежал, оставив Примо с зажатой в капкане лапой. Долго тогда пришлось провозиться бедолаге прежде, чем удалось освободиться, и после он долго хромал. Лис же всегда обставлял дело так, что волк и оказывался виноватым. И глупый Примо верил. Но теперь голос совести побудил его вернуться на поляну, где оставил он брата наедине с герольдом, если не считать Босеана. Прибыл он как раз вовремя, чтобы застать всю беседу плута со связанным пленником от начала до конца. Примо затаился за деревом. Ни Изенгрим, ни Ренар не заметили его. Он слышал всё, он видел воочию, как лис унижает его брата. И тут паутина, окутавшая его разум, порвалась. Примо, пригнувшись к земле, подкрался вплотную к герольду. Очутившись достаточно близко для нанесения удара, он выпрямился и в тот миг, когда лис сбросил маску заботливости, подал голос. Так завершилось в его душе противостояние покорности и совести. *Пинта — мера объёма жидкости. Парижская пинта являлась эталоном вместимости для вина, равнялась примерно 930 мл. **Ливр — здесь: мера веса, приблизительно 0,5 кг.