Ни раздумья, ни молитвы

      В глазах Люсиль всё чаще и чаще начинает появляться усталость. Игла не даёт жизнь, она её лишь забирает. Длинные рукава прячут тянущиеся следы множественных проникновений бездушного металла, каждый раз вспарывающего кожу без каких-либо раздумий и сожалений. Отрешённый взгляд надолго впивается в дрожащую водную гладь, веющую влажной утренней прохладой. На улице почти никого. Ранние блики солнца легко проникают сквозь тонкую кожу лица, насыщая бледные капилляры пробуждающей теплотой. Девушка знает: Бен сидит у неё за спиной в своей захудалой куртёнке и, чувствуя усиливающийся мертвецкий холод гладкого камня, служащего почти единственным ориентиром на небольшом берегу, тщетно пытается найти в её изменившемся поведении несуществующую подсказку, способную дать ему верный ответ. Возможно, он близок к разгадке… именно той разгадке, которой с самого начала боялся больше всего: Люси устала от происходящего, устала от его пустых обещаний.       Когда был их последний секс? Никто сейчас и не вспомнит. Инъекции заменили всю потребность в близости, поэтому на данный момент для Люсиль и Бена существует лишь один оргазм: спасительное ощущение от заполнения увядающего без яда нутра блаженным и убийственно необходимым наркотиком. Теперь почти всё в их жизни потеряло какой-либо смысл. Не осталось практически ничего… ни любви, ни веселья, ни целей. Всё чаще с новой дозой Люси всего-навсего хочется подчистую выскоблить из головы вечно повторяющиеся рутинные дни, бесполезно тратящие её время… она даже хочет забыть то, что происходило несколько часов назад, ведь хранить в памяти, по сути, больше нечего.       Его лицо… что стало с его лицом? Нервозно покусанные губы вечно покрываются твёрдой коричневой коркой, которую Бен сам же потом безжалостно отдирает зубами, а затем, хмурясь от пощипывания оголённой ранки, лижет проступающую солоноватую кровь. Куда ни взгляни на его тело, где-нибудь обязательно найдутся побои, оставленные за долги, или ещё какие-либо ссадины, время от времени истекающие прозрачной или желтоватой жидкостью. И весь этот мерзотный, пугающий процесс, являющийся, увы, неотъемлемой частью торчкового счастья, заживает уж слишком медленно, особенно на фоне глаз, то и дело норовящих потухнуть, как у человека, отсчёт которого почти достиг нуля. — Бен, ты когда-нибудь думаешь о матери или отце? — до грусти тихий голос нарушает затянувшееся молчание пустынного берега. Люсиль говорит, не оборачиваясь, и ей ужасно стыдно за себя, за то, что она не хочет смотреть на Бена… именно на такого Бена. Теперь любовь, казалось, раньше не знающая начала и конца, обретает свои пределы, становясь больше похожей на предательскую злость, глубоко засевшую в пульсирующем мозгу, чем на истинные чувства. — Что? — лёгкое раздражение сквозит в глупо заданном вопросе. Постепенно парень доходит до осознания того, почему Люсиль сейчас сидит так далеко. Вероятно, ей стало противно созерцать снова и снова появляющиеся гнойные язвочки, слышать, как он с противно булькающим звуком шмыгает носом, безрезультатно укутываясь в зачуханную одежду. — Ничего, — она лишь посильнее натягивает рукава, еле скрывая вспыхнувшую обиду, из которой не получается выдавить даже самую жалкую слезинку. Всё высохло, словно в ебучей пустыне. — Люси, сядь сюда, пожалуйста, — он как всегда пытается воспользоваться своим фирменным, якобы вызывающим жалость голосочком, перебирая трясущимися руками легко пачкающий кожу песок, смешанный с галькой. — Что с тобой? — Я… я уже несколько дней думаю о нашем доме, где мы жили с мамой и папой. Знаешь, там было так красиво: маленький сад с незабудками самых разных цветов. Мама так любила их. — Ты скучаешь по дому? — понимая, что фокус больше не действует, Бен решает кое-как доползти до девушки, при этом запинаясь по дороге из-за торчащих грязных шнурков, и садится рядом, вытянув немеющие, худые и заёбанные подошвами ботинок ноги. — Не знаю, может быть. — Потому что я стал тебе противен? — парень с трудом проглатывает густую, буквально пенящуюся на опухшем языке слюну, подтягивает сползающие с задницы полинявшие джинсы и, дыша как-то надло́мленно, выколупывает из кармана помятую пачку краденных сигарет. — Я просто не хочу, чтобы всё закончилось вот так, — она, скрипя зубами, всё-таки помогает ему зажечь поломанную спичку, а после и скачущую между губ сигарету. — Люси, ты же знаешь, я… — Бен, твою мать! Если ты снова собрался говорить то же самое, что и всегда, то лучше просто сразу заткнись, — резко притянув колени ещё ближе к телу, девушка измученно упирается в них локтями, пряча лицо в одеревеневших ладонях. Наступающие утренние ломки дают о себе знать, поэтому каждый сказанный им уже давно надоевший бред вызывает лишь неконтролируемое бешенство. — Ещё не так давно ты говорила совсем иначе, — тошнотворная улыбочка кривит сухие губы Одена, пока он рвано выдыхает жидкий дым, воняющий дешёвым, першащим в горле табаком. — И ты сейчас хочешь упрекнуть меня в этом? — её возмущённый тон пропитан едким, нервозным смешком, совсем на Люсиль не похожим. — Ты себя видел? Скажи мне, ты видел себя! Только и делаешь, что стонешь о том, какой Бен несчастный! — Не начинай, а, — парень прикрывает покрасневшие веки и всячески пытается не выйти из себя, вовсе не замечая, что сигарета практически догорает и вскоре сможет коснуться своим белым пеплом потрескавшихся пальцев с намертво застрявшей грязью под нестриженными ногтями. — Пошёл ты! — её вдруг одолевает судорожный смех, похожий на жалкую, высокомерную, пышущую презрением шутку, направленную в адрес отщепенца, в край опустившегося. — Твоя мать не сошла с ума, не застряла в какой-то злоебучей секте, дак чего тебе стоило прийти к ней всё это время? — её крик то и дело балансирует на грани истерики, а поражённые тремором руки бесконтрольно впиваются в слабые волосы, царапая воспалённую кожу головы, покрытую маслянистой пылью. — А я скажу, в чём дело: ты просто упёртый ублюдок, который всю жизнь хочет провести в роли бедной, брошенной сучки! — Блять, закрой свой сраный рот! — Бенджамин с психом кидает всё-таки обжёгшую его сигарету в Люсиль, заехав девушке неслушающейся культяпкой по плечу. — Отвали от меня, придурок! — Люси вскакивает на нетвёрдо стоящие ноги и почти визжит, хватаясь за место удара. — Сейчас же вали собирать свои манатки и уёбывай из квартиры, понял? — чуть не падая, она со злостью пинает носком песок, отчего тот летит вместе с мелкими, довольно острыми камешками прямо Бену в лицо. Небрежно развернувшись, она собирается как можно скорее уйти с этого паршивого берега.       Последующие жалкие действия парня уж очень напоминают обсёрную мелодраму: он окликает Люси и, мешая слова слёзной просьбы вернуться с отчаянно горьким матом, пытается встать, спешно отряхиваясь от прилипших к коже песчинок, которые совсем не вовремя залазят в трусы, неудобно забиваются в задницу и прочие интимные местечки. Идиотизм ситуации конкретно сбивает Бенджамина с толку, поэтому, почти догоняя возлюбленную, он то смеётся, то ноет, вытирая мокрые, впалые щёки, словно маленький ребёнок, неуклюже бегущий за быстро шагающей впереди матерью. Он умоляет её остановиться, дыша с неровным, мокротным хрипом, а когда наконец цепляется беспомощной присоской за руку Люсиль, наваливаясь всем весом, то стремительно падает вместе с ней на остывшую за ночь землю. Вскоре они уже припадочно хохочут, совершенно ничего не понимая. Жуткие в своей трагедии конвульсии растрепавшихся нервов ещё долго сотрясают истощённые, заляпанные героиновым дерьмом тела, до холодных мурашек пугая редких прохожих, не решающихся сделать даже маленький шажочек навстречу несчастным, чьи молодые души поработил злостный опиум. — Боже, что ты устроила? — светлые влажные волосы облепляют его лицо и, заползая своими змеиными кончиками в рот, мешают нормально говорить. — Молчал бы! Ты вообще чуть не откинулся, пробежав меньше метра, — усмехнувшись, она поворачивается на бок, несильно тыкнув парня в рёбра.       Иронично вздохнув, Бенджамин закидывает руки за голову, прислушиваясь к шумным толчкам крови по венам, сливающимися практически в единый ритм с мелодичными всплесками свободно текущей реки. Шевеление… начинается чёртово шевеление в животе, чем-то напоминающее спазм, выросший, на первый взгляд, из абсолютной пустоты, но несмотря ни на что, всё равно всегда неизменно растущий, прям как лобковые волосы. Каждую клеточку двух торчков, миллиметр за миллиметром, сковывает геометрически прогрессирующий приступ лихорадки, отчего им начинает казаться, будто они просто-напросто задержали дыхание, зачем-то чрезмерно насытив организм углекислым газом, и стоит сейчас сделать вроде бы самый обычный вдох, как всё сразу пройдёт, а грустная история закончится весьма благополучно. Поэтому они со счастливым лицом и твёрдой уверенностью, что все проблемы теперь будут навсегда решены, трижды глубоко вдыхают, наполняя свои дряхлые лёгкие токсичным от всевозможных выхлопов кислородом, и… ничего… совершенно ничего… Удолбанные глаза Одена в миг наполняются слезами, которые рефлекторно заставляют плечи дёргано трепыхаться в такт вырывающемуся на разочарованном выдохе скулёжу. Он, будто жаждущая любви сирота, тянется к своей наконец поумневшей наркоподружке, чтобы обнять её… нет, чтобы вновь попытаться запутать, удержать — взять контроль над своей последней надеждой. — Я не хочу слететь с катушек, Люсиль, не хочу стать постоянно срущим в штаны психарём, — парень от безысходности начинает льстиво тереться сопливой физиономией об её футболку. Он, как хитрожопый шакал, жаждет нащупать своими подленькими пальчиками необходимую триггерную точку, которая вполне может послужить неплохим пусковым механизмом. — Бенни… успокойся, — у неё, отчасти привыкшей к навязчивым мыслям на тему неминуемого отказа его загоняющейся в гроб черепушки, не остаётся иных выходов, кроме как попытаться успокоить столь эмоционального параноика снисходительным поглаживанием замерзающими руками свалявшихся, сальных волос, в надежде, что это сможет помочь притормозить дальнейшее развитие нездорового приступа. — Недавно встретил возле дома какую-то девочку… Люси, я так испугался, что меня чуть не вывернуло к хуям. Я вообще не понимал и половины из всего шлака её беспорядочных слов. Она вроде искала кого-то… спрашивала, блять, меня, когда они вернутся и заберут её домой. Она, чёрт возьми, подходила всё ближе и ближе… мои кишки сразу скрутило от неизлечимости её сломавшейся башки. Она говорила и говорила… говорила и говорила какую-то абсолютно несвязную хуетень, а я, не отрываясь, смотрел, как белая слюна густо пузырилась в уголках её обветренных губ, покрытых какими-то странными болячками, надутыми изнутри противной, стопудово заразной поеботой, — парень тут же вздрагивает, всхлипнув, как пятилетняя девочка, и принимается вытирать свои потёкшие слюни рукой. — Я пытался думать, что всё в порядке… просил её сесть на лавочку и ждать, но маленькие, прозрачные глазища с сузившимися до невъебически маленькой точки зрачками хаотично бегали из стороны в сторону, и она всё продолжала жутко повторять одни и те же слова. — Ну всё, Бен, всё… угомонись, — она утомлённо целует Одена в лоб, помогая ему расслабить напряжённые пальцы. — Не надо думать об этом, ладно? Насколько я знаю, героин и шизофрения — вещи несовместимые, поэтому ты зря обмазал всю мою одежду, — аккуратно убирает его длинные волосы, вновь присохнувшие к порозовевшему лицу. — Прости меня, Люси, правда, прости меня. Я и сам понимаю: всё стало таким дерьмовым, что тебе это уже просто пиздец как надоело, но, прошу, потерпи ещё чуть-чуть, хорошо? Пожалуйста, потерпи… только не уходи, Люсиль… ёб твою, ну не бросай, блять, меня, — он жопой чует, что теперь пришло её время говорить столь пресловутую, заёбанную до дыр фразу «это последний раз», поэтому девушка в праве диктовать ему любые условия, ведь он почти исчерпал свой лимит дозволенности. — Бенни, понимаешь, я, наверное, хочу быть с тобой, но… не при нынешних обстоятельствах. Мы же сейчас только и делаем, что шизануто думаем о том, как бы не кольнуться остатками, а потом не сдохнуть от жуткой трясучки. А очередной говёный день проводим в попытках откопать деньги и купить на эти убогие бумажки очередное дерьмище, смешанное со стиральным порошком… Я верила своей мамаше. Я верила и тебе тоже, но результат, как видишь, хреновый, — она с некой печалью поджимает губы, безуспешно пытаясь подавить низменные размышления о столь желанных, но, к сожалению, весьма скудных крупицах героина, которые сейчас лежат дома, завёрнутые со скрупулезной бережностью и мазохистской любовью в блестящие листы фольги. — Люси, я знаю, что ты не особо теперь веришь в мои пиздострадальческие слова и стопудовые обещания, но я клянусь своей жопой: мы попробуем соскочить. Узнаем, чего там и как, подготовимся… соберём булки в кулак, ну… короче, всё будет путём, — он выдавливает из себя хуёвую улыбочку, пытаясь бесстыдно заставить её и себя поверить в так называемую «пустышку» — балабольный базар о тех вещах, о которых наглый пиздабол не имеет достоверного или полного понимания.       Люсиль тоже улыбается, но довольно-таки натянуто… она зачем-то пытается уличить Бенджамина в очередном грязном вранье, хотя ей, так или иначе, хочется наивно верить в эти долгожданные слова. Он целует её руки, словно услужливый пёс, умело вытягивая слезинку за слезинкой из законсервированных чувств. А из него получается не такой уж и бездарный кукловод, всё-таки сумевший перенять кое-какие умения своего выдающегося учителя. Однако оба, почему-то, слишком поздно задумались над одной очень правдивой и простой мыслью: «мы зрим Бога сквозь наши задние проходы в фотовспышке оргазма… и лучший Выход — это Вход…»

***

Серый, загаженный берег… на фоне играет песня Мака Миллера «Everybody», и она продолжает играть, даже после того, как картинка вдруг исчезает, а на её месте загорается заражённый темнотой экран…

Все должны жить, и все должны умереть…