Дьявольская геометрия

      Пароходный гул заглушал крики чаек и голоса людей, встречающих нас в порту Лондона. Закончился долгий путь, длиной в несколько недель. Некоторых на борту роскошнейшего лайнера «Виктория», названного в честь великой бессмертной королевы, мутило от вида и запаха моря. А мне, Себастьяну Морану, отставному полковнику сорока лет, не хотелось сходить на большую землю и окунаться в насквозь прогнившую цивилизацию, окутанную смогом, паром и серым дымом. Я бы с удовольствием сел на следующий лайнер и отправился обратно в Индию. Прямо в чистейшие леса и заболоченные опаснейшие джунгли Тераи, к ненайденным ещё чудовищам и монстрам с человеческими лицами. Только незаживающие раны на моей груди напоминали о себе противной ноющей болью и неприятным запахом гноения.       Даже корабельный доктор, нечеловеческого происхождения (его выдавали водянистые глаза навыкате), смотря на мои раны, изумлённо моргал и разводил руками. Он прикладывал неприятного вида мази, особые составы водорослей, но они лишь сдерживали процесс разложения тканей, а не лечили. Моя кожа начала чернеть, повязки каждый день пропитывались кровью, и я с ужасом осознавал, что ощущаю удушающий и тошнотворный запах смерти. Для меня всё было кончено.       — Вам помогут на берегу, полковник, — пообещал доктор, в очередной раз меняя бинты. — Один мой коллега в Лондоне и не с таким справлялся. Будете как новенький.       — Нет такого средства, которое могло бы излечить от яда этой твари, — равнодушно ответил я и запрокинул голову. — Я сразу же располосовал раны ножом, чтобы слить отравленную кровь, но, кажется, лишь хуже сделал.       — Доктор Смит вам обязательно поможет, — заверил тот.       Я улыбался и кивал ему, а сам думал, что всё предрешено. Меня никто не встречал и никто не ждал; писем родным я не писал с того момента, как покинул дом — не желал обременять их. А возможно, не сочтите малодушием, я хотел забыть обо всём, что когда-то было дома. Потому и рассчитывать мне было не на кого. Денег на лечение не было, на отель, чтобы переночевать, тоже. Раны не позволили мне «подзаработать» во время путешествия: обычно я неплохо обогащался при игре в карты. Знающий меня человек (и не-человек тоже), сказал бы вам, что нет честнее игрока, чем полковник Моран, а я в ответ лишь улыбнулся бы, да смущённо опустил глаза... и продолжил бы незаметно помечать карты. А что такого? Я выживал, как мог.       Поймите правильно, я никогда не бегал от грязной и тяжёлой работы. Я не был тем, кто отсиживался в стороне, пока другие вкалывали с ночи до утра, но мои силы и здоровье отобрала Империя, взамен не оставив ровным счётом ничего. В армии я никогда не бросал своих солдат и работал с ними наравне. Теперь же я был слаб и искалечен, да так, что по утрам с трудом вставал с кровати.       В таком состоянии мне было не до игр в покер. Тварь, оставившая мне метку на груди, была мертва. Я дважды прострелил ей голову, пролил на заболоченные земли тёмную, почти чёрную кровь. Истощенное боем тело содрогнулось в конвульсиях; жидкая, давно прогнившая кожа прорвалась гнойными выделениями, и существо рухнуло наземь. Долго я сидел на корточках рядом с его останками, пытался отдышаться и опомниться от боли, а после взял спички, масло и сжёг мерзкий труп. Прах развеял по ветру с первым проблеском рассвета. Наага, племя, отправившее меня на охоту, смогло вздохнуть спокойно, зная, что никто не будет ночами похищать и пожирать их маленьких детей. Ну, а мне из-за полученных ран пришлось вернуться домой.       Как я и сказал, меня никто не ждал. Подхватив чемоданы, я стал неспешно пробираться сквозь толпу обнимающихся и радующихся людей. Собирался поймать кэб и отправиться... куда? В тот момент я понял, что ехать некуда: у меня не было ни семьи, ни друзей. Я усмехнулся, достал дешёвые сигары и закурил — да уж, не ожидал, что после всех заслуг превращусь в молчаливую тень. Не ожидал, что смогу лечь на тротуар, заснуть и умереть, а ко мне никто не подойдёт. И всё потому, что начинал я и закончил как убийца тех, Других, и этого прегрешения мне так и не простили.       Не подумайте, я не был подлецом, но был солдатом. Как солдат, я стрелял и убивал, беспрекословно выполнял приказы, но никогда не переступал черту. Я не бил и не ломал, не брал силой женщин, а если спросите кого-то из Наага, то они и вовсе нарекут меня героем: пробираясь по высохшему руслу ручья, я вырвал из когтей плотоядной твари жреца их племени. Однако это не отменяло того, что я стрелял и убивал.       Как сказал впоследствии занудный выскочка, с которым мне только предстояло познакомиться, люди — своего рода деревья, которые растут нормально до определённого момента, а потом неожиданно обнаруживают в своём развитии уродливые отклонения от нормы*. Такие отклонения, наверное, были и во мне, поэтому курок я спускал без особой жалости.       Лондон практически не изменился за столько лет: над ним, как и прежде, висело тёмное тяжёлое небо, к облакам поднимались дым и пар, булыжные мостовые были разбиты тяжестью транспорта и повозок, а вот трубы заводов, возвышающиеся над домами, были новыми, построенными совсем недавно. Их символично оплетали щупальца — почти как настоящие. В свете газовых фонарей, украшенных декоративными ракушками, я рассмотрел несколько ярких рекламных объявлений: «Цирк уродов снова в городе!», «Ведьм вешают сегодня в полночь на центральной площади!», «Театр открывает ночь бесплатных эротических представлений!». Болото, по-другому и не скажешь.       И всё же умирать мне не хотелось. Стоя на улице туманного и холодного Лондона под моросящим то ли дождём, то ли снегом, я дрожал, курил и думал, что в такой ситуации не остаётся ничего иного, кроме как поехать домой. Точнее, в то место, которое я когда-то называл домом, но таковым никогда не считал. Трудно с теплом вспоминать о месте, где из тебя постоянно «выбивали дурь».       Старомодный кэб постоянно подбрасывало на ухабистой дороге, стоило лишь нам выехать за пределы города. Я сидел, мучимый тошнотой и болью, и считал каждую минуту. Пытался отвлечься на карманные часы, больше похожие на компас, и чувствовал, как медленно течёт время. Я умирал. Интересно, думал я, что будет с моим телом, когда его поглотит холодная морская вода? Как быстро его сожрут чудовища из глубин? Знаете, ходят легенды, что раньше тела хоронили в земле... большего бреда в жизни не слышал.       Вскоре показался он — молчаливый и печальный дом на холме. Два этажа серой холодной тоски давно не выглядели так величественно, как прежде. Окна перекосились, стёкла помутнели от пыли и грязи, а некогда величественный сад завял. У проржавевшей калитки я увидел несколько увядших цветов.       Отец вышел навстречу практически сразу — наверное, заслышал шум кэба. Он накинул только халат (не ждал гостей) и уверенно сжал в дрожащих руках старое ружьё деда. Увидев меня, он замер. На бледном морщинистом лице, в отражении которого я увидел будущего себя (если мне суждено было дожить до его возраста), отразилась странная эмоция, похожая на изумление и испуг одновременно.       — Ты вернулся, Себастьян, — тихо и хрипло сказал Огастес Моран, стоя на старых скрипящих ступенях, пока ледяной ветер безжалостно трепал его седые волосы и полы халата. Губы старика предательски подрагивали. — Ты же бросил нас.       — Я не бросил, — холодно ответил я вместо приветствия и сбросил чемодан на пыльную дорожку. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота и, право же, мне было не до споров. — Я защищал свою страну, отец.       — Что ж... — протянул Огастес и горько усмехнулся. — Ты её защитил, а она, как я вижу, бросила тебя.       Метко. Я плохо помню, что было потом: длительная поездка в кэбе далась нелегко, холод пробирал под тонким пальто, а гноящие раны постоянно ныли, и организм не выдержал. Как позже рассказали слуги, я потерял сознание, чего со мной прежде не случалось. Я провалялся в горячке несколько дней, и отец пригласил священника, готовясь к худшему, но дворецкий нашёл в кармане моих вещей записку, оставленную корабельным доктором. Там были указаны имя и должность специалиста, который и вытащил меня с того света. Сквозь жар и бред я на несколько минут приходил в себя и видел этого умельца, Калвертона Смита**. Его зеленоватые, болотного оттенка глаза нервно бегали, а говоря, он издавал странные квакающие звуки. Однако скальпель он держал уверенно, и от очередного болезненного пореза я пришёл в себя и обложил его такими словами, что у любого порядочного джентльмена покраснели бы уши. Я кричал, что убивал и потрошил таких, как он, и вываливал на землю их грязные кишки. Но он, видимо, не впервой слышал подобное и спокойно сказал отцу: «Не извиняйтесь. Они, солдаты, все такие. Он ещё не вернулся с войны».       О да, я не вернулся и навечно остался в грязных холодных окопах. Ночами мне снились взрывы и крики сослуживцев, я видел чужую кровь на своей одежде, держал дрожащими руками чью-то оторванную ногу, и о днях, проведённых в горячке, я почти ничего не помнил. Мне снились сражения и оживающие трупы поверженных врагов, жуткие геометрические фигуры и дьявольские механизмы, которые заводил злой гений и направлял в мою сторону. Эти механизмы, существа вставали и ползли, цеплялись в меня руками с сильными пальцами и тянули глубоко на дно. Однажды, придя в себя, я увидел доктора Смита. Он нервно повёл головой и сказал: «Я знаю, кто оставил вам эти раны. Я знаю, с чем вы столкнулись, полковник».       Знал он... Ничего он не знал! Но не будем об этом. Лучше расскажу, что и я когда-то был обычным мальчишкой, прилежным выпускником Итонской школы, затем и Оксфордского университета. Мне сулили блестящее будущее. От других студентов, кому были уготовлены места в парламенте, я отличался тем, что метко стрелял, и в охоте мне не было равных. Как и у любого приличного юноши, у меня была невеста, юная и очаровательная леди Масгрейв***, чьей красоте многие её сверстницы могли только позавидовать. Всё было хорошо, моя жизнь складывалась удачно, но внезапно с востока пришли плохие новости: те, из чьего племени происходил мой нынешний доктор, устроили революцию с поножовщиной и жестокими кровавыми казнями. Сжигались храмы и соборы, на любых приверженцев иной веры объявили охоту, и я, движимый духом бунтарства, в горячке очередного спора, решил доказать отцу, что не тряпка и тоже чего-то стою. Я отправился добровольцем на войну. Всю глупость этого поступка трудно оценить даже сейчас.       Первое же сражение далось мне высокой ценой: помимо психологической травмы (моё молодое сознание оказалось не готово к ужасам войны, оторванным конечностям, крови, крикам ужаса и боли) я получил травмы барабанной перепонки, перелом ноги, обожжённую руку и уродливый шрам, пересекающий щёку и нос. Провалявшись в лазарете, на десятый день я согласился отправиться домой. Леди Масгрейв, увидев моё лицо, побледнела, в ужасе зажала рот рукой и со слезами убежала прочь из нашего дома. В тот же день она расторгла помолвку, а я чуть позже понял — что-то изменилось. Мне не хватало огня и страха, бесконечной борьбы, и после восстановления я решил вернуться на фронт.       Война стала жизнью и смыслом, а я — лучшим снайпером этого века. Каждое новое убийство уничтожало что-то во мне самом, и так шли недели, годы, и, получив очередное ранение, я понял, что больше не могу воевать и вышел на заслуженную пенсию в звании полковника. О моих снайперских талантах ходили легенды, товарищи провожали меня с грустью и сожалениями, а я понимал, что мирная жизнь мне не нужна. Меня ждали снежные утёсы в Гималаях, густые и опасные джунгли Индии, охота на тигров и пум, а также существ, чьё существование внушало страх и ужас местным племенам.       Ну, а что было после, вы знаете. Меня не было дома почти что добрых двадцать лет.       После нескольких дней горячки я наконец-то пришёл в себя. Открыл глаза, почувствовал знакомый запах старины и пыли, увидел давно позабытые стены с выгоревшими обоями, свой старенький письменный стол и окно, на котором, будучи ребёнком, я сидел каждое лето, когда не мог выйти на улицу. Я сидел там и смотрел, как играют мои старшие брат и сестра. Они тоже давно покинули дом: брат пропал без вести где-то в Европе, а сестра вышла замуж и уехала без долгих прощаний — не желала иметь дел с деспотичным сэром Огастесом, который не одну трость поломал о наши спины. Теперь же я снова остался один на один с ним и воспоминаниями о своём довольно непростом детстве, когда жизнь в интернате и университете была спасением от домашней тирании и насилия.       Клянусь вам, я никогда не был тут счастлив. Я вообще не знал счастья, но не жалел о прошлом. Куда важнее было полностью поправиться и вернуться в джунгли. Ведь именно там я обрёл себя.       — Сходи в театр вместо меня, — предложил как-то вечером сэр Огастес, когда мы сидели перед камином и пили чай.       Отец позволил мне остаться, и я не был удивлён его великодушию: он жил в полном одиночестве, и даже последние слуги готовы были разбежаться. Старик испугался одинокой беспомощной старости, и тут весьма удачно подвернулся я.       — Зачем? — спросил я и откинул голову на спинку кресла. Одно радовало: с годами возраст взял своё, и сэр Огастес поутих, так что мы даже не ругались.       Я успел оформить положенное мне военное жалование, и мы утеплили окна. Когда я только начал спускаться в гостиную, сидеть тут было невозможно из-за холода и сквозняков. Камин не согревал, а голые серые стены вгоняли в уныние. Швы на груди ещё болели, но не мешали мне заниматься оконными рамами. Зато теперь вечера мы коротали тут: читали книги или общались.       — Там соберутся наши старые друзья, — пояснил отец. — Все знают семью Моран! И все слышали о твоих заслугах. Тебе нужно вернуться в мир живых, Себастьян.       — Ничего они не слышали, — устало ответил я. — И никакие они нам не друзья, отец. Осмотрись! Ты прозябаешь в нищете на своё грошовое жалование, и им ты больше не друг, не равный. Я тем более.       — И всё же сходи, — настаивал сэр Огастес. — Присмотришь себе даму. Пора бы уже! Может, заведёшь друзей или просто развеешься. Вдруг именно там ты встретишь свою судьбу? Война для тебя закончилась, Себастьян. Ты дома.       Просто развеешься. Просто развеяться и присмотреть даму я сходил в бордель — вот где можно было отдохнуть, а заодно и найти идеальную пассию на ночь. Да и выбирать приходилось не по статусу, уму и красоте, а по размеру бёдер и груди — подобный выбор занимал от силы три минуты, и не приходилось тратить время на никому не нужные разговоры. Вы можете счесть меня прожжённым циником. Что ж, отчасти так оно и есть: я не умел любить, не нуждался в близких связях и не был приучен к проявлению чувств.       Военного жалования хватало на небольшие, но такие важные радости жизни, но отец настаивал на своём, и я, устав спорить, решил согласиться на визит в театр.       — Чёрт с тобой, схожу, — раздражённо сказал я, игнорируя счастливую улыбку старика. — Прилично вести себя не обещаю. Большинство этих людей — трусы, которые отсиживались, пока такие, как я, шкурой рисковали.       — Примирись с обществом, Себастьян, — посоветовал отец. — Удивительно, но, может, и ты найдёшь в этом мероприятии нечто захватывающее и интересное.       — Захватывающее и интересное... — раздражённо пробурчал я, покидая гостиную. — Как же.       — И не забудь заказать пошив костюма! — крикнул мне вслед сэр Огастес. — А ещё маску, Себастьян, маску!       Тогда я ещё не знал, к насколько интересным и захватывающим последствиям приведет меня тот вечер.

***

      — Тогда я этого не понимал... — прошептал полковник Моран и задумчиво нахмурился.       Он смотрел на стол, словно увидел там что-то интересное, но его собеседник, Арчи, знал — полковник пребывал далеко в своих мыслях, в тех днях, когда его жизнь была полна интереса и красок, пусть даже после возвращения из джунглей он и ощущал себя потерянным. Он покачивался, перебирал руками и молчал, а Арчи не решался вырвать его из омута воспоминаний.       — Прошу простить, — наконец-то заговорил полковник и поднял взгляд. — Ушел в воспоминанья мой утомленный мозг. Друзья, ваш труд я в книгу сердца внес, чтоб ежедневно читать о нем. Идемте к королю.****       — Простите?.. — Арчи вежливо откашлялся и вопросительно вскинул брови, надеясь, что полковник поймёт его смятение.       — Макбет, — пояснил тот и улыбнулся. — И чему сейчас учат в университетах?       Арчи смутился: к щекам подступил жар, и он потупил взгляд, а полковник, игнорируя чужое смятение, наклонился, взял бокал виски и поднёс к губам. Он сделал несколько жадных глотков, расслабленно прикрыл глаза и мечтательно улыбнулся.       — А вы знали, что в театральном сообществе считается дурным знаком произносить название пьесы «Макбет» вслух в помещении театра? — спросил полковник Моран. — Вместо этого актёры и остальные члены труппы употребляют эвфемизм «Шотландская пьеса».       — Впервые слышу... — честно признался Арчи и ощутил, что плохо подготовился к встрече. Если бы он знал, что всё сложится удачно, то был бы во всеоружии.       — Почитайте потом, — посоветовал полковник и вытянул ноги, чтобы удобнее устроиться на диване. — Это я к чему?.. А, вспомнил! Так вот, в тот вечер ставили «Макбета».