Candles

Начало следующего дня было совсем не хорошим — моя голова болела, тело предательски ломило, а Чарли плакал сильнее обычного. Джордж укачивал его, попутно нашептывая успокаивающие слова, но малыш совсем не реагировал. События прошлой ночи моментально промелькнули перед глазами — я поцеловал Джорджа. Потянулся к нему, посмотрел в его чистые глаза, ощутил жар его губ. Мне смертельно этого не хватало.  — Кажется, у него режутся зубки, — сообщил мне альфа. Он выглядел сонным, измученным, помятым, — доброе утро, кстати. — Похоже, ты совсем не спал, — сделал вывод я, — дай мне Чарли, тебе нужно отдохнуть… — Ого, с каких пор Сэмми заботится обо мне? — Джордж ухмыльнулся уголком рта. — Ох, просто передай ребенка мне и вали спать, — ловким движением руки я выхватил сына из лап его громилы-отца. Бывший показательно поднял руки вверх и едва слышно прошептал «Сдаюсь». Мне сейчас совсем не хотелось говорить с ним, а уж тем более обсуждать то, что произошло во время моей пьянки. Нет, я вовсе не сожалел. Просто неловкость и чувство стыда поглотили мой разум полностью. Что будет после? Как мне теперь с ним общаться? Я готов простить Джорджа? Я готов принять его обратно? От каждой мысли становилось все страшнее. Между тем, ребенок в моих руках мучился от боли и дискомфорта. Я не знал, что делать, я был растерян и напуган. Когда плачет твой малыш, хочется плакать самому — и я не сдерживал себя. Он дергал своими ручками, будто бы прося меня о помощи. Но я не знал, что мне делать. — Лондонский мост падает, — начал тихо напевать я, — падает, падает… Я прижимал младенца к себе, пытаясь согреть своим теплом, хоть немного успокоить его плач. Построй его из палок и камней, палок и камней, палок и камней. Построй его из палок и камней, моя милая леди… Взгляд Чарли становился яснее, понемногу он дрожал меньше. Я судорожно улыбнулся — кажется, мой голос утешал малыша. Жалкие попытки петь сработали. — Все палки и камни упадут, упадут, упадут. Все палки и камни упадут, моя милая леди… Эту песню пел мне папа. Однажды я спросил, что за загадочная леди, о которой поется, и он ответил мне, что так называли наших предков — женщин. Раньше не было омег и альф, были только мужчины и женщины. Потом что-то пошло не так, и женщины перестали рождаться. Теперь же рождались только мужчины, но один из их видов имел модифицированные половые органы. Папа говорил, что это наказание для всех мужчин мира — они отвратительно относились к женщинам, били их и насиловали.  — Древесину и глину размоет водой, размоет водой, размоет водой. Древесину и глину размоет водой, моя милая леди… Чарли потихоньку утихал, и это показалось мне замечательным — он реагирует на мой голос положительно, пение его успокаивает. Будет удивительно, если мой милый мальчик станет певцом или музыкантом в будущем. — Лондонский мост падает, падает, падает. Лондонский мост падает, моя милая леди… Веки Чарли потяжелели. Измученный испытанием, выпадающем на долю каждого младенца, он очень устал. Я поцеловал покрасневшие от плача щечки сына и неторопливо укачивал его. Лишь бы малыш уснул, и его страдания хоть немного прекратились. — Ты прекрасно поешь, Сэмми, — вдруг услышал я бархатистый голос позади себя, — я уже и забыл об этом. Какой кошмар, этот невыносимый альфа все слышал. Будто бы его миссия — появляться в ненужных местах в ненужные моменты. Мое лицо мгновенно залилось краской, потому что единственное, чего я стеснялся в самом себе — способность петь. — Снова ты, — прошептал я, — тебе следовало спать, вообще-то. — Не спится, — ответил Джордж. Не понимаю, зачем, с какой, черт возьми, целью, но мозг заставлял все больше и больше прокручивать в голове моменты вчерашнего вечера. Его дыхание, губы, его ласковые руки. Я больше не мог врать самому себе — мне так сильно хотелось снова ощутить Джорджа. Чарли мирно засопел на моих руках. Я уложил его в кроватку. — Я люблю тебя, Самуэль Браун, — его шепот заставил меня вздрогнуть, — и всегда буду любить, что бы ни случилось. Я молчал, не в силах сказать ни слова. Позволял ему обнять себя со спины, обхватить талию крепкими руками. От прикосновений бывшего пылала кожа. Мне было страшно. Страшно от вспыхнувшей во мне страсти. Страшно от любви, которую я старательно прятал. Больно и сладко. Вот как было с Джорджем. — Джордж, ты не должен был говорить этого, — остатки рассудка пытались привести меня в чувства, — нам не следует… — Знаю, Сэм, и это самое ужасное, — я чувствовал, насколько больно моему альфе. Эти чувства были искренними. Эта липкая безысходность была искренней. — Я так виноват перед тобой. Перед вами. — Прости себе это, потому что я уже давно простил, — признание само вырвалось прямо из моих уст. — Правда? — он замер. — Правда, — продолжал откровенничать я, — доверия к тебе у меня больше не осталось, уважения тоже. Но я простил. Ради себя простил. Ради Чарли. Но не ради тебя… — Спасибо, — его голос звучал так, будто сотня хрустальных предметов разбились в тот момент. Джордж, кажется, сломался. А я и не помню, каково это — быть цельным. Толку от любви, которая приносит боль обоим? Мы отчаянно пытались найти в ней смысл. Мы цеплялись за тонкие ниточки надежды. Мы пытались дать еще один шанс нам. Теплые капли беззвучно упали на мою рубашку. Джордж отстранился. Послышался негромкий хлопок входной двери.