Цикл II. Зима
А в душе трещит лёд
У Юэ* в этом году не радовал устоявшейся погодой: то солнце принималось нещадно палить, раскаляя черепицу на крышах, что та тихонько потрескивала, разбавляя вялую знойную тишину; то лило, как из ведра, аж уровень воды в озёрах Юнь Мэна поднялся на добрый чжан*! Береговая линия, служившая местом для разгрузки товаров, значительно сократилась. Причалы, поставленные в особо глубоких местах для большегрузных чунов*, скрылись под водой. Пару лет назад их остервенело жгли Вэни, а теперь топит природа. Они только-только начали оправляться от войны, сняли три урожая риса, хватившего, чтобы заготовить амбары и не голодать, чтобы на следующий сезон засеять поля. Ничего пока не было на продажу — плотники до сих пор ставили новые дома, так как успевшие далеко уйти жители, по-прежнему тоненьким ручейком возвращались в родные места. Только лотосы по-прежнему пышно расцветали в эти трудные годы, словно не знали о войне. Цветы будто чувствовали, что людям нужна красота, глядя на которую, невзгоды отойдут на второй план. В прошлом году они цвели особенно буйно, предчувствуя появление новой жизни. Было много жёлтых… Рыбаки и крестьяне жаловались на погоду: из-за подъёма воды рыба почти ушла, а проливные дожди грозили затопить едва проклюнувшиеся ростки сладкого картофеля и пшеницы, подданные из подтопленных территорий приходили со своими бедами… Нет, потоп Цзян Чэн сейчас не нужен, но всё, что она может сделать — выслушать и переселить людей во временные жилища. За время, что она занимает пост главы ордена, девушка почти привыкла отзываться на «глава Цзян», но по старой памяти, слыша обращение, все ещё ищет фигуру отца. «Цзян Ваньинь» — выше её сил. Теперь выше. Глава ордена привычным движением потёрла шрам, оставленный Вэнь Чжулю, и тот отозвался призраком той боли, что она испытала, попавшись в лапы Вэней, когда решила вернуться в Юньмэн… Её били и тыкали носом в выжженную землю, которая побурела от впитавшейся крови убитых родителей, при ней замучили до смерти пойманных во время грабительских рейдов жителей Пристани Лотоса и глумились над их телами. — «Ну же, наследник Цзян, защити своих подданных!», — куражились над ней ублюдки, пиная голову старика. Вань Инь помнила его — он продавал фигурки из жжённого сахара и рисовые пирожные. Вэй Ин числился у него самым любимым покупателем и всегда, сверх купленного, получал ещё что-нибудь. Когда они восстанавливали Пристань Лотоса перед зимними холодами, она без сил падала на лежанку и засыпала совершенно без снов. Но стоило заселиться в новый дворец, как начались кошмары. И этот старик, с добрыми выцветшими глазами, был одним из гостей её кровавых сновидений. Всегда одно и то же: она бредёт по опустевшим торговым рядам Юньмэна, даже во сне ощущая запах разложившейся плоти и гари. Над головой — серое небо и с него, покрывая нарядные крыши и землю старой Пристани Лотоса, бесшумно падает пепел. Тишина давит, Чэн даже собственных шагов не слышит, и говорить не может — язык прилип к нёбу. Прилавки рынка завалены товарами, но они испорчены — давно стухли и покрылись плесенью, напополам с опарышами. В конце рядов, в тени широкой крыши чайной, сидит на пеньке тот-самый-старик. В его коробе ничего нет, только пустые лотосовые листья, в которые заворачивают съестные покупки. Непослушные руки Чэн сами по себе снимают с пояса кошель и вытряхивают на сухую, изрешечённую морщинами, ладонь всё золото, что есть. В ответ, он протягивает ей широкий лотосовый лист с собственной головой. Ручейки крови наполняют лист и стекают через борта вниз, на сапоги девушки. Она беззвучно кричит, но не может выбросить голову — лист намертво прилип к её рукам и беспрестанно текущая кровь пачкает рукава, грудь, живот. Против законов мироздания, алые ручейки поднимаются вверх и затекают в рот кричащей Чэн. Кровь тошнотворно-сладкая, как сахарные фигурки. Если в кошмаре она кричала беззвучно, открывая рот, словно вытащенная из воды рыба то в настоящем мире крик из её горла выходил страшный, дикий, ни на что не похожий. В эти особенно тёмные ночи к ней врывался Усянь и будил, обнимал, шептал малопонятный ласковый бред, покрывал лёгкими поцелуями солёные щёки и трясущиеся, испачканные в нормальной, солёной, крови губы. — Полежи со мной, — ненавидя себя за слабость, просила она и только тогда, когда знала, что за спиной находится брат, засыпала, чтобы в следующие несколько часов до рассвета биться в руках Ина, находясь во власти другого кошмара. Уже как маленький ритуал — если шимэй звала полежать, значит, она всю ночь будет видеть кошмары. Хотел бы Усянь знать, что ей снится, пытался спрашивать, но из раза в раз, на утро, натыкался на больной потемневший взгляд и отказывался от своей затеи. Захочет — расскажет. После старика, к Ваньинь неизменно приходила девушка. Изорванное алое свадебное ханьфу лохмотьями свисало с синего распухшего тела. Распущенные тёмные волосы перемежались с озёрными водорослями, кое-где можно было увидеть проплешины — её таскали за волосы, с мясом вырывая блестящие густые пряди. — Будешь моим женихом? — Распухший язык ворочался в разрезанном рту и вываливался на грудь, оставляя подтёки слизи на мокрой ткани. Её Чэн тоже помнила. Она была красивой и храброй, но всё равно попалась в руки Вэням. Простые солдаты, озверевшие от войны и непрестанного кровопролития, уже не могли прожить день и не сотворить злодеяние. Пойманная и окружённая, дева металась в сужающемся круге, пытаясь вырваться из грязных рук насильников. И тогда на её месте оказывалась Чэн, ведь её тайна оказалась раскрыта, а Вэнь Чжао нашёл забавным унизить умерщвлённого главу Цзяна — отдать его дочь на потеху простым солдатам. — Хоть сейчас себя женщиной почувствуешь, раз всю жизнь за мужчину выдавали, — ухмылялся он, утягивая в поцелуй свою любовницу. Чэн, пиналась и кусалась, но ткань потрёпанного фиолетового ханьфу трещала и обнажала её тело перед алчущими взглядами. Она, как наяву, ощущала сильный удар о землю и боль в разбитом затылке, чувствовала грубые ладони, раздвигающие бёдра и страшную боль внизу живота. Пару раз, не до конца проснувшись, она ударила брата. А-Сянь, зажимая кровящий нос, гнусаво хихикал, и, оставляя на её лице следы крови, тянулся поцеловать, не видя, как вздрагивает она под его ладонями, уговаривая себя не поднять на него руку вновь. Ведь это её А-Сянь, его руки не принесут ей боли… Чэн любила* и ненавидит* Вэй Ина. Как он мог улыбаться столь же ярко, как прежде? Как мог наигрывать лёгкие мелодии на своей Чэньцин? Как мог флиртовать с девами на рынке, выпрашивая своей игривой улыбкой бесплатную локву или любую другую снедь?Как мог убить Яньли?
— Так-то ты отплатил нам за добро? И мне? — В первую ночь после смерти сестры, она рыдала в своих покоях, заливая горе вином. Самое мерзкое, что Ваньинь не имеет права похоронить её рядом с родителями — она будет лежать рядом со своим мужем, на кладбище клана Цзинь. Прибыв в Башню Карпа, она пугала зверским выражением лица всех встречных. От желания убежать сдержался разве что Цзинь Гуанъяо, и то, скорее всего из вежливости. Ваньинь отказалась от гостевых покоев, даже не пожелала пересекать порог, но потребовала, чтобы её отвели в покои сестры. Бродя по веренице комнат, утопающих в роскоши, она ощутила холод. Как, должно быть, было одиноко и тоскливо сестре, оставшейся наедине со своим горем. Маленький племянник не в счёт — А-Лин ещё ничего не понимает, но каково ему будет в будущем, когда он начнёт понимать всё, что говорят ему и о нём. «Безотцовщина» будет звучать лейтмотивом через всю его жизнь, а теперь всё во много раз хуже — «сирота». Самое паршивое — ведь убийца родителей — это названный дядя, найденный и обогретый покойным главой Цзяном на своё горе. — Лучше бы Старейшину Илина не нашли, когда он был ребёнком. Принёс бы меньше бед нашему ордену! — Громким шёпотом говорил один адепт другому, глядя вслед встреченному главе Цзяну. Чэн сжала кулаки. Сопляки смеют обсуждать методы воспитания её отца! Она проучит их Цзыдянем! — Какое коварство и вопиющая неблагодарность! — Вторил ему товарищ. — Покойный глава Цзян воспитал его как собственного сына, порой, отставляя родного на второй план! Пригрели змею на груди! Даже собственную шицзе не пожалел! — Я услышал вас, молокососы! — Зло улыбнулась Чэн, взмахивая плетью. Когда языкастые мальчишки были достаточно проучены, глава Юньмэна нашла спрятавшегося за колонной провожатого. — Веди дальше, — приказала она, и не видя должного рвения, добавила: — Да не бойся ты так. Не трону! Пока молчишь… Слуги, уже знающие об избиении, молча заносили кувшины с алкоголем, и бледнели до синевы, напарывались на злой фиалковый взгляд. Они спешили покинуть комнаты, некогда отведённые господину Цзысюаню и госпоже Яньли, чтобы на трясущихся от страха ногах доползти до кухни и поделиться со ждущими подробностями. Теперь Цзян Ваньинь боялись. Ну и правильно. Указав жестом, куда поставить поднос с трапезой, она закрыла за последним слугой дверь на засов и без сил съехала спиной по стене. Спрятав лицо в коленях, она сидела и как могла, дышала, стараясь подавить рыдания. Она вновь одна, как в детстве, когда Вэй Ин перетащил всё внимание отца и сестры на себя. Спустя годы он вновь украл у неё самых любимых людей, и отдал их смерти. Как и несколько лет назад, она вновь пила вино через силу, ощущая тошноту. Но продолжала заливать в себя кувшин за кувшином, ощущая, как ноги становятся ватными, а стены покоев начинают качаться перед глазами. Вновь разруха — все наряды Яньли вывалены в кучу и на её вершине лежит Ваньинь и пьяно плачет, перемежая всхлипы с глухим, похожим на волчий, вой. — За что? За что? За что? — Хрипела она, кутаясь в золотые платья сестры, и вдыхая её исчезающий аромат, который никак не поймать. — За что, А-Сянь? Лучше бы ты убил меня… …Цзинь Гуанъяо направляясь в покои своих покойных брата и невестки, видел, как у золочённых дверей собрались испуганные слуги. Ему доложили, что господин Цзян отказался от гостевых покоев и заперся в комнатах сестры. И не выходит оттуда уже второй день. По ту сторону что-то разбилось и мужчина нахмурился: выставлять счёт за порушенные вещи он не будет, но всё-таки, хоть какое-то уважение к умершим этот мальчишка может иметь? — Всем разойтись, — приказал он и парой начертанных печатей, смог открыть запертые на засов двери. Гуанъяо встретил прохладный ветер. Цзян Чэна он нашёл на полу, растрёпанного, раскачивающегося в разные стороны. Мужчина был посреди «гнезда» из платьев покойной сестры. В углу комнаты маленькой коркой высились черепки разбитых винных кувшинов. На мгновение новому хозяину Башни Карпа показалось, что его шурин сошёл с ума — настолько неадекватным выглядел молодой господин Цзян. Цзыдянь, плотно обхватывающий тонкий палец, то и дело, посверкивал фиолетовым и плевался маленькими молниями. И как только ничего не поджёг? Всего лишь испачкал вином ковёр. Не страшно. — Я приношу тысячу извинений за нарушенный покой, но у нас совсем немного времени, чтобы привести Вас в порядок, глава Цзян, — извиняющаяся улыбка страшно выбешивала. Когда от выпитого болит голова, бесит всё. И шорох занавесей в спальне, кажущийся противным визгом гвоздя по стеклу, и голос, беспощадно ввинчивающийся в уши. — Главы других орденов собрались в Ланьлине, чтобы почтить память госпожи Янь Ли и было бы лучше, чтобы… — Они ещё и на мою сестру пялиться будут? — Сорванный рыданиями голос звучал необычайно грубо и по-мужски. Ненастоящая улыбка застыла на губах нового главы ордена. Несносный мальчишка! Где твои манеры?! — Выразят почтение и своё сочувствие, — поправил Гуанъяо, в душе, от грубости юнца, бесясь не меньше. — Допустим, я поверил, — фыркнул молодой человек, и, отказавшись от поданной Цзинем руки, поднялся. — Где я могу освежиться? — В гостевых покоях. Я провожу. Идеальный, в чистом выглаженном буфу*, Гуанъяо словно не касался каменных, отшлифованных до зеркального блеска, полов, в то время, как простоволосая Чэн громко топала, извращённо, болезненно наслаждаясь то ли натянутой улыбкой нового главы клана Цзинь, то ли лелея собственную головную боль потери и кровь, стучащую в висках. Она представляла, насколько невыносимой кажется ему. С рождения имеющая всё, но ведущая себя, как последний выпивоха, в то время, как ему потом и кровью приходилось доказывать, что и сын шлюхи может быть не хуже законнорождённых, а может, даже лучше. — Вышлите потом счёт за испорченные вещи, — напоследок сказала она, закрывая перед пытающемуся что-то сказать Цзинем дверь. — А вы что здесь забыли? Вон отсюда! — Это было адресовано хорошеньким служанкам, готовым помочь разоблачиться и принять ванну молодому господину. — Я сказал, вон! — Достаточно было простой грубости и злого взгляда, чтобы испуганно крича, девы бегом покинули комнаты. Ваньинь поморщилась — позорище, какое глубокое декольте в платьях, того гляди, всё «добро» вывалится на радость какому-нибудь сластолюбцу. На кровати её ждало белое траурное платье. Цзян поморщившись, с треском захлопнула дверь купальни. Ублюдочный Гуанъяо и об этом позаботился. Так не терпится занять трон? «Ну, это уж слишком», — обругала себя девушка, с головой скрываясь под горячей водой. Видеть во всех врагов. Она и правда сбрендила. Поминальная служба запомнилась ей завываниями плакальщиц, ненастоящими и оплаченными золотом. Слушать было тошно, но необходимо — древняя, как сам мир, традиция. Эти вопли недорезанных свиней откроют путь в Вечное царство. Его, как считала Чэн, Яньли заслужила. Порой она ловила на себе сочувствующий взгляд главы Ланя. Это было не притворное соучастие. В момент, когда главная плакальщица запищала особенно громко, солнце почти прожгло дыру в макушке Цзян, и она пошатнулась, но не упала благодаря крепкому плечу главы Облачных Глубин, который так вовремя сориентировался. Печальный тёмный взгляд прочно засел в её голове и не желал выходить даже тогда, когда за ней пришёл слуга и попросил проследовать за ним. В Ланьлине погода была не в пример лучше, чем в Юньмэне: сады утопали гранатовом цвете и солнечном свете. Это прекрасное место, воспетое во многих балладах (благодаря знаменитому Сиянию среди снегов) казалось Чэн настолько ужасным. Лепестки гранатового цвета медленно планировали вниз, укрывая траву багровым ковром. Сладки и терпки гранатовые плоды, но сначала нужно пережить пору алых цветов. Зловещая красота, не иначе. Кто сказал, что красный — цвет жизни? Для главы Цзян он отныне навсегда связан со смертью. Зачем ему предавать столь великое значение? Красный это: — одежды клана Вэнь, устроившего бойню, о которой и через сто лет не забудут; — огонь, пожравший старый Юньмэн; — кровь, дающая жизнь, но стань её в теле на несколько гэ* меньше и всё — ты на том свете; — лента в волосах человека, растоптавшего последние крохи старой и прекрасной жизни. Слуга вывел главу к высокой, монументальной, как и всё в Ланьлине, каменной беседке. Расположенная посреди небольшого озерца, в жаркие дни, она спасала жителей Башни Карпа от зноя, сейчас же служила идеальным местом для разговора. Никаких стен — всё видно и никто не подберётся незамеченным. Глава Цзинь стоял спиной к деве, а когда она его поприветствовала, обернулся. Вань Инь остолбенела. Гуанъяо держал на руках спящего Лина. Обычно улыбающиеся губы мужчины сказали что-то, но смысл слов ускользнул. Цзян смотрела на малыша и в её душе поднималась боль, на пополам со злостью. Усянь оставил её племянника сиротой. Умышленно и дерзко. Утром она называла себя сбрендившей, но как оказалось, безумию оказался подвержен глава Цзинь. — Вы, должно быть, шутите? — Фиолетовый взгляд перемещался с невозмутимого Гуанъяо на спящего ребёнка в его руках. — Забрать А-Лина в Юньмэн? Как Вы себе это представляете?! Младенец закряхтел и заворочался. — Тише, — мужчина начал укачивать заворочавшегося племянника, не давая тому преждевременно проснуться. Недоспав, мальчик был просто невыносим — его громкий недовольный крик был слышен на всех этажах Башни Кои. Не видя материнского лица, младенец голосил днями и ночами, едва ли подпуская к себе нянек и кормилиц и засыпал, когда неукротимая энергия иссякала. Если бы количество часов сна было пропорционально часам крика… — Цзян Ваньинь, — тихо начал Яо, глядя на юношу твёрдым взглядом. — Вы уже состоявшийся глава ордена и Ваш авторитет непререкаем. Заклинатели и простой люд Вас слушает, а подо мной всё шатко. Я словно стою на виселице. В любой момент представители низшей ветви Цзиней могут выбить из-под моих ног скамью, и петля затянется на моей шее, А-Лина же сделают марионеткой, и тогда Вы не увидите его вовсе. Быть может, ему и жить не позволят. Увезите его в Юньмэн и не сводите глаз, берегите нашего племянника! Если я потеряю ещё и его, как своего брата, моё сердце не выдержит... Глава Пристани Лотоса поджала губы. Беспокойство деверя было оправданным. Сегодня все скорбят, но с завтрашнего утра в Ланьлине начнётся делёж власти и насколько Ваньинь могла понять, главы Лань и Не завтра не уедут, останутся до тех пор, пока не будут уверены, что их побратим контролирует ситуацию. — Я бы отправил с Вами женщин — нянек и кормилиц. Они жизнями отвечают за благополучие ребёнка, но только здесь. Кто знает, какие мысли ими могут овладеть, когда они покинут эти земли. Придётся Вам искать нужных слуг у себя, надеюсь, это снизит шанс столкнуться с подкупленными людьми. — Предлагаете скрыться с младенцем во тьме ночной? — Ухмыльнулась Чэн, склоняя голову на бок. — Отчего же во тьме? — Гуанъяо отрицательно качнул головой. — Неужели Вы думаете, что мои соперники будут покорно ждать? Нет. Захват власти уже начался, просто пока никому не пришло в голову искать меня в саду. Одна половина осаждает покои Главы Ланя, думая, что я прячусь под подолом его ханьфу, другая — бродит, словно отощавшие волки, у покоев Чифэн-Цзюня, считая, что я не смогу защитить себя от вражеского клинка. Вы покинете Башню Кои сейчас же. Берите смелее, он маленький, но крепкий. За резиденцией Вас ждёт повозка. Отправитесь в ней — не хватало ещё просквозить А-Лина. Прижав в груди малыша, Цзян встала на лезвие своего клинка и взмыла в воздух. Белоснежная, в форме пиона, беседка осталась далеко внизу, а сопящее напоминание о том, что когда-то у Чэн была сестра, сонно причмокивало губами. В месяц Вэй Юэ* не зацвели лотосы. Не потому, что в Юньмэнэ было наводнение. Просто, собирать цветы больше некому.