и с кишками наружу, без башки, как мисима, наше солнышко в луже спит под плачущий зуммер. помню, ты окрестил мир безумно красивым, но ошибся. он просто безумен.
славьте меня! я великим не чета. я над всем, что сделано, ставлю «nihil». никогда ничего не хочу читать. книги? что книги!~~~
какое свинство. джек улыбается, как вампир после сытного обеда, и его губы также красно блестят — не от крови, но от ярко-алой помады, которая размазалась и по зубам. аллен юн и впечатлителен — ему сложно не замечать такое, когда такое под боком, почти каждый день, двадцать пять часов в сутки. какое свинство. джек всем и каждому — лучший друг, худший враг, самый прекрасный человек на земле. тянет ухмылки, провокационно красит губы и тащит аллена в метро за воротник, как котенка. аллен против, но что-то сказать решительно не получается. слова, впервые в жизни, не подбираются. они рассыпаются из распоротой джековой усмешкой грудины, и валяются у ног, пачкая штанины. отвратительно. какое свинство. чувства, которые люди чувствовали к джеку, варьировались от обожания до лютой ненависти. причем обычно эти чувства мог испытывать один и тот же человек — одновременно или в разные периоды общения с джеком. его девушка, например, висла на нем, влюбленными щенячьими глазами заглядывая в рот, а через час грозилась его убить и нажаловаться своим братьям, чтобы те его побили. джек шутил, что ему будет все равно, кто его побьет после смерти, и доводил ее до ручки — она белела, сжимала кулаки, прыгала на месте и визжала. он подхватывал ее стройную фигурку за талию, и кружил, пока она молотила его по плечам и орала, чтобы он НЕМЕДЛЕННО ЕЕ ОТПУСТИЛ, ТВОЮ МАТЬ, ДЖЕК!!! аллен ее понимал. какое свинство. какое богопакостное свинство. в закусочной, где они сидели последние пару часов, не было никого. буквально никого — официантка, сказав, что ей абсолютно на них насрать, ушла, заперев кухню. свет горел только над их столиком. джек стучал пальцами по столу. это нервировало, но гинзберг не хотел в третий раз просить его перестать. оставалось закатывать глаза и дергать ступней в неловкий такт своему сердцу. керуак пытливо смотрел ему в лицо. хотелось сотворить что-нибудь бестактное, вульгарное и неожиданное, как всегда поступал сам джек, но в голову ничего не шло, и аллен оставался на своем стуле, сложив руки на груди и закутавшись в куртку. карман жег запрятанный бензедрин. аллен жевал приторные дыневые тянучки и упрямо старался не думать о наркотиках. получалось очень плохо. получалось так плохо, что мысли превратились в сплошной поток воспоминаний о бензедрине. в висках горячо жгло. за окном гниет весна. джек улыбается красивой трещиной вместо рта. чертов идеал. — тебе бы лечиться, гинзи. — пошел ты. керуак улыбается своей красивой трещиной очень широко, очень ярко и очень фальшиво — еще чуть шире и рот просто лопнет, расползется по швам. он улыбается так, будто аллен сделал ему самый лучший комплимент. конечно, как только у него получается довести кого-то до ручки, день автоматически становится лучше. это все потому, что джек придурок. он стирает помаду с губ, растирая ее по всему лицу. теперь он выглядит так, словно у него диатез. пахнет приторной дыней и уязвимым, доверчивым запахом открытости. гинзберг терпеть не может уже и эту забегаловку, и этот запах, и джека, и себя, и даже грязные шнурки на своих расхристанных кедах. ему разонравился мир, потому что скоро должна прийти ломка. манная каша позднего снега посыпает город перхотью. если вся планета — чья-то голова, то люди на ней — просто вши, которых бог может давить своими галактическими ногтями. снег пахнет свежей кровью. на запах он ярко-алый. — ненавижу весну. — говорит аллен, скрестив руки и пережав болящие вены у локтей. — ты все ненавидишь. меня, лу, весну, сигаретный запах, своих родителей, стихи, снег, хлеб с маслом, вечеринки… — лу тоже не любит вечеринки! — это звучит так по-детски безоправдательно, так глупо, так бесцветно. — лу не любит только вечеринки. тебе не нравится все, кроме бензедрина. — ну пожалуйста, джек. — нет. — а обязательно было покупать колеса? — да, гинзи. когда человек не употребляет потому, что у него ничего нет, это не выбор, это покорность. когда человек не употребляет, хотя может в любой момент, это воля. — философ хуев. — ты уверен, что вытерпишь до утра? — да. (нет). (вообще нет). дыхание неловко прерывается, и нервы, смущенно покрутившись на месте, начинают выпрыгивать из тела, разбегаясь по темному дешевому пространству в пластике и жире. аллен вгрызается в ребро собственной ладони до крови. до мяса. на вкус как дыневые тянучки, жидкая медь и плавленый сыр со вкусом бекона. — ты не вытерпишь до утра, — резюмирует джек, цепляет его за локоть, чтобы поднять, пока аллен слабо отбивается. — прекрати. — и это сказано так мягко, так низко, так звучно, что у аллена мурашится спина. было желание нагло взять за руку и в то же время — слинять куда подальше, но гинзберг послушно затих. джек перекинул его руку через свои плечи и вывел его из закусочной.~~~
джек роняет его на постель с какой-то непривычной аккуратностью, с нежной вежливостью. обычно, когда ему приходилось таскать кого-то в таком состоянии по всему городу, он швырял их (в лучшем случае на кровать) так, что обычно эти объекты разбивали себе какую-нибудь часть лица. аллен удивлен таким трепетным отношением к себе. — ну все, пацан, — керуак легко пыхтит, садится на стол, достает сигареты. — я тут останусь. — не надо. я справлюсь. — справится он, ага, — джек негромко хмыкает, пока прикуривает. сигаретный огонек высвечивает блеск на его лице, мазанную помаду и хитрые-хитрые язвы темных глаз. аллена ведет, потому что он последние силы тратит на то, чтобы сесть, наклониться вперед и протянуть одну руку, чтобы коснуться чужого колена. ему можно, у него ломка. джек смотрит с насмешливым недоумением и дергает ногой, чтобы сбросить чужую руку. не сбрасывается. — убери, — цедит он тогда. аллен наконец понимает, что такого вызывающего, вульгарного и наглого можно сделать, чтобы керуак наконец заткнулся. — ладно. ладно, — он убирает ладонь с выпуклой круглой коленной чашки и поднимает обе руки вверх — бездоверчивый, расчетливый жест. потом опускает руки. улыбаясь, дергает плечами и легко скидывает с себя куртку. остается в одной легкой майке. — гинзи, завязывай, — угрожающе заводит джек, затушив сигарету о подошву. — ты… — а? — аллен стягивает с босых стоп кеды. — ты что-то сказал? керуак смотрит на него, прерывисто набирает воздуха в грудь и захлебывается. — вот и я подумал, что ничего, — кеды звонко шлепаются на пол. — ты же хотел мне помочь перетерпеть эту ночь. над пятками окровавленные глаза мозолей. джек смотрит на него, как на произведение искусства и как на ведро помоев одновременно. аллена все вполне устраивает. он придвигается ближе к краю постели, соскальзывает голой ступней на колено, где недавно лежала его ладонь. керуак молчит, но хотя бы не возмущается. а потом — тянется рукой и легко гладит по выступающей на щиколотке косточке большим пальцем. внутри коротит. аллена глючит. джек резко хватает его за ноги и дергает к себе, перетаскивая на собственные бедра. — маленький засранец, — ругается и кусает за ключицу, несильно, небольно и даже не-кусает — скорее касается зубами в притворном проявлении возмущения. аллен молчит и только дышит, позволяя скользить руками по всему телу — когда ладонь керуака оказывается на тощей заднице и сжимает ягодицу, отчего-то всхлипывает. в комнате совсем душно. совсем тихо. этот всхлип слышно особенно хорошо. джек удовлетворенно улыбается и заглядывает в лицо — попался, мол. провокатор несчастный. гинзбергу неудобно сидеть вот так, касаясь ногами ледяных половиц, но этот вопрос можно отложить — джек, нащупав в кармане пакет с таблетками, показательно его выуживает и отбрасывает куда-то в угол. то ли ударить его хочется, то ли спасибо сказать. вместо этого аллен делает то, о чем потом пожалеет — он его целует. губы у него пахнут помадой, и их как-то слишком уж много, они слишком жаркие, слишком податливые, слишком непривычные, слишком неловкие. джек в конце концов перехватывает инициативу так, как привык делать с девушками — каким-то сильным, гладким движением аллен оказывается снова на кровати, только на этот раз — на спине, и керуак нависает почти угрожающе, но улыбается — привычно сощурив язвы глаз. между ними становится как-то слишком много всего, что резко выплеснулось, но еще не до конца обрело форму — оно слепляет их друг с другом получше суперклея. — ну так и что, гинзи, — какая все-таки сволочь. — подрочим друг другу и мило ляжем спать? — я… аллен краснеет. — что — ты? — если ты не хочешь просто дрочить, то я… до керуака всегда все доходит слишком быстро. он хохочет, уткнувшись лбом аллену в плечо. — прости, гинзи, — выдавливает он. — я забыл, что ты у нас местная гей-звезда в отрыве и напропалую трахаешься. — мудак, — аллен острым локтем пихает его под ребра. джек продолжает ржать, потому что он правда мудак. какое свинство — он перестает смеяться так же резко, как начал, и горячей ладонью скользит под майку. потом стаскивает ее с раскалившейся кожи. какое свинство — он расстегивает аллену ширинку раньше, чем тот успевает начать возмущаться. гинзбергу не нравится, когда кто-то говорит больше, чем он, знает больше, чем он, и безостановочно ведет себя как пиздец. джек все это совмещал. аллен его обожал. он резко вдыхает, когда джек смыкает пальцы кольцом на его члене. он машинально толкается ближе, но керуак с усмешкой давит ему на грудь, прижимая к матрасу. — дурак, — выдыхает ему в шею. — и все же у тебя на меня встал, — ухмыляется аллен и позволяет себе положить руку на чужую ширинку. — я не мозги твои иметь собрался. и вообще я… блять. — срывается на шипение, когда гинзберг чуть плотнее сжимает пальцы, трет через ткань. — чудовище. ты чудовище. — у-у, страшный аллен напал на тебя, связал и собрался насиловать, так, что ли? — ненавижу. — взаимно. джек совсем не ласково держит его за горло. аллену похер — он вытворяет пальцами у джека в штанах все, что захочет. в какой-то момент керуака это заебывает — он больше не может смотреть на лицо гинзберга, лихорадочно искривленное, смешливое, яркое, смазливое, и он ставит его на четвереньки, стянув брюки. аллен негромко ойкает. джек кусает его за основание шеи, потом — за лопатку, и вдоль позвоночника расцвечивает кожу золотисто-розовыми от слюны следами. стаскивает белье и шлепает по заднице так, что остается пожарно-алое нежное пятно. аллен пытается вскинуться, и это только раздражает — джек негромко рычит, мол, не мешай, и заламывает ему руки за спину. гинзберг скулит, уткнувшись носом в подушку. — сам начал. — я не… — тихо. это пиздец. — ну уж нет, блять, керуак, пусти, я… — ты теперь не хочешь? — я… хочу, просто… — просто — что? молчит. сопит. — ничего. от этого крышу может ненароком снести — откуда, блять, в этом тощем мальчишке с юрфака столько злости и гордости? внутри сжимается от того, как сильно его хочется — джек думает, какая, нахуй, гордость, зайка, тебя тут почти ебут, а ты и подставляешься. ластишься. просишь. просишь-просишь-просишь трахнуть себя. — ты такая шлюха, гинзи. — говорит джек, и снова оставляет на ягодице след от ладони.~~~
аллен просыпается ночью липкий и холодный, как лягушка. джек тяжело, гриппозно-горячо дышит ему в затылок. из окна, засыпанного снежной перхотью, на пол струится тяжелый холодный весенний воздух. ночь за окном барахтается, неловкая, никак не может вползти в комнату, и царапает по обоям длинными тенями фонарных столбов. бензедрин заговорщески подмигивает слепыми, рассыпавшимися по полу таблетками. аллен выскальзывает из-под одеяла быстрее, чем успевает почувствовать собственные ноги. — не смей, — страшным голосом гремит керуак из-за спины. с одной стороны — таблетки. с другой стороны — джек, мокрый и взъерошенный, с язвами глаз и теплым, успокаивающим шепотом. руки сами тянутся к белым пятнышкам, распластавшимся по полу. керуак вскакивает быстрее, чем аллен хотя бы дотрагивается. — нет у тебя воли, дружок, — он перехватывает поперек тела, жмет кожу к коже. душно. до рассвета они сидят, обнявшись, и джек баюкает гинзберга, негромко зачитывая ему простенькие считалочки из своего детства.