ранним утром под шелест мантры принимаем неравный бой. пары ходят в кино и театры. ну, а мы, как всегда, — в запой. назначают свиданья у арки королева и белый рыцарь. пары мило вскрывают подарки. ну, а мы можем просто вскрыться.
~~~
аллен — приторный дурак с приторными дурацкими мечтами. у него дырка в носке и лимонное дерево в огромном горшке, усыпанное желтыми плодами, словно кто-то нечаянно разлил краску крупными округлыми пятнами. в его квартире повсюду разбросана бумага и пахнет лимоном. от него самого пахнет лимоном. в его квартире светлые полы и окна нараспашку в любое время года. в его квартире очень тихо последние три месяца. билл — моральный урод с осыпающимся фасадом показушной совестливости. у него больше нет следов от иглы на руках и не заваливаются в уголки карманов разноцветные таблетки-карамельки. билл говорит: привет, потому что не знает, что еще можно сказать. билл боится подойти ближе, потому что у гинзберга по-прежнему глаза горячее солнца. он не любит обжигаться. ожоги всегда оставляют шрамы. билл молчит, потому что аллен молчит тоже. потом он вытирает губы рукой в перчатке без пальцев, хмыкает что-то под нос, опускает взгляд на потертый, побитый, потрескавшийся тротуар. — зачем ты вернулся? — и его голос такой усталый, такой потрескавшийся, такой затасканный по всем этим грязным подворотням. он больше не смотрит на берроуза, сжимает губы, сжимает пальцы в карманах пальто, прячет лицо за гривой спутанных грязных кудрей. очки сползают на кончик носа. билл борется с желанием подтолкнуть их ближе к переносице увесистым движением пальца. вместо это подталкивает никуда не сползавшие собственные очки и они больно врезаются в кожу тонкой оправой. это должно отрезвить, должно злобно впечатать в него не-желание обнять аллена так крепко, чтобы у него захрустели его рыбьи ребра. это должно вылечить, помочь, но не помогает. не лечит. не отрезвляет. это не дает ровным счетом ничего, кроме болезненного ощущения и расползающейся по коже между бровями красноты. — не надо было? это ты хочешь сказать? — я ничего не хочу тебе говорить. билл смотрит на него и не видит ничего из прошлого — ни носков с утками, ни кедов, ни полубезумного блеска поверх глаз, словно кто-то покрыл их акриловым лаком. ничего общего с тем алленом, который жил в ноябре прошлого года. ничего общего с тем алленом, который притворно слал нахуй, а потом вис на его руках, как неприкаянный, и говорил «навсегда» каждый раз, когда они трахались где-нибудь в его квартире, или квартире билла, или в еще чьей-нибудь квартире. ничего общего с человеком, который яненавижутебя отождествлял с ялюблютебя. они стали незнакомцами. — ты на меня обижен? — нет. — тогда почему?.. гинзберг смотрит на него — лицо, полное недоумения, лицо, облитое удивлением. потом он смеется. закуривает, все еще выдавая хриплые, гортанные смешки. затягивается. смотрит — неверящий, непонимающий. — дурак что ли? потому что это все ничего не значило. билл думает, что ожоги — это очень больно. билл думает, как бы вырвать из чужих пальцев сигарету и потушить о лицо напротив, гулко-пустое, насмешливое, грустное. все еще смеющееся. — тебя не было год. думаешь, все осталось по-прежнему? аллен изо всех сил напрягает пальцы, чтобы они не тряслись. аллен не смотрит в глаза, потому что под его собственными — сонные серые круги размером с россию. аллен не может больше показывать себя слабым. — я этого не говорил. — ты это подразумевал, — аллен тушит сигарету, уронив ее на асфальт и затоптав носом ботинка. — знаешь, это уже неважно. — как это — неважно? я сейчас с тобой об этом разговариваю. — билл, — аллен морщится, как от зубной боли, — давай без скандалов. просто… это всё, понимаешь? нахлынувшая ненависть доедает все остававшиеся чувства. доедает и улыбается, облизывает окровавленные пальцы. на ее зубах — крики и стоны, на ее деснах — поцелуи и объятия. аллен — приторный дурак, от которого пряно пахнет лимоном в дождливом октябре.~~~
холоднодрожащие, ослепшие от ветра улицы. дохлый свет фонарей. аллен шлепает по лужам в старых кедах, вымокших буквально насквозь. хлюп-хлюп — каждый шаг. вода противно сочится между пальцами, впитывается в носки, и, кажется, в саму кожу, делая ее похожей на лягушачью, холодную и сморщенную. насыщенно пепельного оттенка небо давит на плечи, грозится — я тебя утоплю, милый мальчик. ты захлебнешься во мне. беги, мальчик. и аллен бежит — по лужам, перепрыгивая, истерически припадая на одну ногу, несется по заляпанной ливнем улице. небо, злобно похохатывающее громом, цепляется за пятки и виснет гирями на бедрах. еще немного и аллен правда утонет. мальчик, ты потерялся. где твой дом? где твоя семья? где твои люди? у аллена нет дома, нет семьи, нет друзей. он уже семнадцать часов бродит по улицам, не зная, куда себя деть. он уже два часа под дозой, слишком маленькой, чтобы ничего не чувствовать, слишком большой, чтобы попытаться забыть о чувствах. наркотики всегда вели его к одному месту. к одному человеку. в голове назойливо — билл билл билл билл билл билл билл билл билл. вперемешку воспоминания — руки на шее, пощечины, разбитый на морозе нос, разбитая на морозе витрина, свежий запах крови, то, как онемели пальцы на ногах. утки в центральном парке. ебаный блестящий портсигар. ярко-алая зажигалка бик. рассыпающийся табак в ужасно дешевых, крепких, но дерьмовых сигаретах. лед под губами, потому что билл ужасно замерз. билл билл билл билл билл билл билл билл билл билл бьется в черепе, остервенело и почти громко, почти проламывая тонкую кость изнутри, как пьяный сосед, которого выставили за дверь, как убийца, от которого ты спрятался в спальне, как птица в клетке, как сердце. глупое гнилое сердце. аллен сбежал из собственной квартиры со светлыми полами и лимонным деревом, потому что за картонной стенкой поселились новые жильцы, которые, видимо, занимались только сексом и ничем более. монотонное ох и монотонное ах со временем начали сводить с ума. под ногтями остались крупицы героина и терпкий лимонно-цедровый запах. аллен закрывает глаза и открывает их уже тогда, когда сидит на полу. оглядывается — коридор, какой-то ужасно знакомый коридор, мрачные, грязные стены, все в граффити (нэнси, я тебя люблю, хаха, как смешно, думает аллен, тот, кто писал это граффити, тоже нанес любимой нэнси семь ножевых?) и дырах от сигарет. дальняя дверь смотрит осуждающе — кто-то испинал ее понизу. блять, думает аллен. здесь пахнет, как всегда пахло в старых домах на грани аварийного состояния — мочой, пеплом, краской из баллончиков, дымом, жженой резиной, въевшейся в стены депрессией. здесь пахло биллом. аллен закрывает глаза, а открывает их уже тогда, когда стучит в неприметную серую дверь. за ней — шаги. внутри — паническое желание свалить, но уже поздно. билл выглядит так, как будто только что откуда-то вернулся — серая водолазка и черные джинсы на ремне. черные ботинки — такие мог бы носить порядочный бизнесмен, если бы порядочные бизнесмены одевались в комиссионке. волосы взъерошены. тонкие очки скошены к скошенным скулам. глаза — словно выдавленные в глине большими пальцами дыры. — аллен? у аллена ноги дрожат и не держат тело. он неловко хватается за косяк, чтобы не рухнуть. не нужно было догоняться таблетками. не нужно было приходить сюда. не нужно было рождаться. — эм. я пойду. я зря пришел. берроуз хватает его за локоть — что-то остается прежним. — никуда ты не пойдешь. ты же обдолбан просто в дерьмо. у гинзберга слова носятся по рту, как угорелые, и никак не хотят собраться в нормальную человеческую фразу. — а. э. билл трясет его за плечи, заглядывает в закатившиеся глаза. — блять, аллен. ты имбецил, да? — а-а-ага. билл думает, что это пиздец — гинзберг вымокший, на его плечах перхоть сырого снега, она же запуталась в волосах, его зрачки — шире, чем пролив дрейка, его зубы почти крошатся от того, как он ими скрипит. у него на ногах — кеды. и носки. с утками. — я ведь должен был тебе рассказать, куда деваются утки зимой, ты помнишь, — аллен виснет на нем, цепляясь руками в мокрой одежде за шею. — а ты знаешь? — не-а. кто-то мне сказал, что они так и остаются в парке, но я ни одной не видел. — ладно. это ничего.~~~
первое, что аллен спрашивает утром: — куда ты вчера ходил? горький до рвоты кофе остывает на подоконнике. на кухне повсюду грязные кружки, повсюду — коричневые кружочки от их донышек. за стеклом на карнизе — дохлая муха. лапки скукожились к животу, фасеточные огромные глаза запылились, глядя в вечность. — я ходил к люсьену. мы с ним разговаривали. — разговаривали? о чем? билл молчит, чуть улыбается, бросает сигарету в кружку, в компанию невкусного напитка. сигарета зло шипит. на батарее висят высохшие в хрустящие мятые комки носки аллена. с утками. уже другие, не ярко-оранжевые до искр на глазном дне, эти — черные. утки все такие же желтые. утки все так же укоризненно говорят «кря». — зачем ты пришел? — прямо спрашивает билл. — ты же вроде сказал, что… всё. — что, не надо было? зря? — делать реплику на наш недавний диалог — плохая шутка, аллен. — а ты мудак, — гинзберг ворует лимонную карамельку из вазочки на столе. — резонно. — пойми меня тоже, ладно? тебя не было целый год, и пропал ты нежданно-негаданно, мы тут все на ушах стояли, ты знал? искали тебя, типа. не находили. ты, конечно, предупредил, что, скорее всего, поедешь сразу куда-то в больницу, но никто не думал, что так надолго… я… думал, что ты меня бросил. берроуз молчит. ржавая вода, слепо поблескивающая в засорившейся раковине, молчит. утки на носках тоже молчат. — ты идиот. — хорошая у нас компания, да? мудак, идиот и мертвая муха. — и утки. — и утки, — соглашается аллен. — так зачем ты вчера пришел? — чтобы сказать, что… не всё.~~~
билл не хотел бы признавать, что к кому-то привязался. привязался так сильно, что полностью утопил собственное «я» в этом человеке. оно погрязло так глубоко, что вросло в чужой разум и тело, зацепилось длиннющими извилистыми корнями, и если выдирать — будет очень больно. всем будет очень больно. так привязываться — себе дороже. люди всегда расстаются, твердил билл себе каждый раз, когда на него смотрели чьи-то заплаканные глаза, а его губы произносили — я думаю, нам нужно закончить отношения. люди всегда прощаются друг с другом. нужно двигаться дальше, не оглядываясь ни на что. у билла были принципы. полтора года назад. потом он встретил аллена. из-за него все пошло по пизде. у них обоих все пошло по пизде. — мудазвон. — гинзберг тушит сигарету о собственную ладонь из тупого, праздного интереса — а что получится? получается кругленькая розовая дыра в коже и больное желание себя калечить. такое не лечится. аллен не лечится. билл не лечится. они были, как два диагноза. два смертельных диагноза — убивать друг друга стало счастьем. — пожалуйста, перестань. — можно было бы повторять это бесконечное количество раз, но аллен здорово играл в идиота — когда ему не хотелось что-то слышать, он не слышал. или делал вид, что не понимает. — а если нет? — ты не хочешь знать, что будет, если нет. у гинзберга все равно остается ожог на сгибе запястья. почти пулевое, но сигаретное ранение. шрамы от ожогов затягиваются неделями. особенно такие глубокие. у аллена есть подпаленная кожа и разбитая губа — потому что билл должен был показать, что будет, если нет. аллен снова плюется кровью, пачкает берроузу руки. он лишь целует чужие ожоги и улыбается — я убью солнце, чтобы ты не сгорел. — боже, билл, отъебись от солнца, просто дай мне наслаждаться болью. — какой же ты глупый, гинзи. — от меня тоже отъебись. билл обнимает его за плечи и притискивает к себе — как котенка, хрупкое тело в сером тяжелом пальто, лохматые волосы, запах лежалой ткани, мяты и киви. испачканные в аутентичных чернилах пальцы. — я читал твои стихи. — и? аллен силится не выдавать волнения, но голос дрожит вплоть до обертонов — если бы билл плохо его знал, списал бы на простуду. — ты гений, гинзи. он тепло-тепло улыбается, цепляется пальцами за руку билла, которая лежит поверх его плеч. губы у него горячие, кончик носа — ледяной на остывшем декабрьском ветру.