Идеал

      В комнате стоит запах масла для красок и чего-то еще, немного сладкого, томного, тяжело оседающего на язык. Этот запах дурманит мысли, хочется закрыть глаза и спать. Запах теплый. Как закатное солнце, что рассекает комнату своими ярко оранжевыми лучами. Ровно ложится на пол, кисти, холст… Разрезает кофейную тюль на части, как самое острое лезвие.       В комнате пыльно. Или так кажется… Перед глазами пелена.        В маленькой комнатке, на пятом, последнем этаже, под самой крышей, была эта мастерская. Маленькая, но такая уютная. Ваньинь помнит, как впервые переступил ее порог. Как высокий брюнет с небрежным конским хвостом, казалось, длиной до самой поясницы, вышел из ванной оттирая маленьким махровым полотенцем краску с лица. Он тогда был удивлен и сильно смущен. Ваньиню он показался очень жизнерадостным и теплым человеком.       Он видел много художников, все они были богаты. Одетые в лучшие одежды из лучших шелков. Все, как один, жили в больших домах на окраинах города, с собственной мастерской, с большими холстами и вычурными статуями. Тогда впервые он повстречал Художника, живущего так скромно. Он был несомненно популярен. Его работы захватывали дух не только ценителей искусства, но и простых людей. Таких, как Ваньинь. Почему же этот мужчина жил в старом районе Ниццы, под пыльной и грязной дорогой? Отсюда пять минут до причала, где всегда гудят пароходы. Ни тишины ни спокойствия.       Сам Художник всегда говорил, что ему никогда не будет нужен большой дом в пригороде. Огромные мастерские и самые дорогие ультрамариновые краски из Индии. Ему нужна маленькая мастерская в скромном и пыльном районе Ниццы. Где его никто не найдет и не сможет понять, кто он. Жить в маленькой квартирке на чердаке, с доброй и услужливой домовладелицей Агатой.       Такие разговоры у них были регулярно. Когда Сиченю надоедал холст, он тяжело вздыхал, переводил взгляд на Ваньиня и доставал бутылку красного Бордо десятилетней выдержки. Разливал в красивые хрустальные бокалы и садился у окна. Они могли беседовать всю ночь напролёт. Совсем ни о чем. Они шутили, обсуждали и ловили взгляды друг друга. Тогда они задерживали дыхание и очень долго пытались найти что-то в глазах человека, сидящего напротив. Иногда они оставались с пустыми руками, а иногда… Иногда забыв обо все на свете, утонув в друг друге, они целовались. Долго, бывало всю ночь… Но никогда не пересекали черты. Оба боялись порвать слабую нить нужности. Боялись слишком сильно надавить, и тогда нить могла лопнуть от сильного напряжения.       Натурщик сидит неподвижно. Смотрит прямо, на обратную сторону холста и боится отвести взгляд. Посмотреть на него. Страшно встретиться взглядом, задержать его немного дольше положенного и смущенно отвести в сторону. Впервые Ваньинь так смущается. Он был востребованной моделью и не раз раздевался перед художниками. Но тут все было иначе. Расстегнутая до середины туловища, льняная рубашка казалась пиком развратности и непотребства.       Он сидел на кресле, закинув ногу на ногу. В руке держал хрустальный бокал, наполненный вином. — Расстегни еще одну пуговицу на рубашке, — доносится из-за холста нежный улыбчивый голос. Что-то среднее между басом и баритоном. Тягучий голос. Он завораживал и гипнотизировал. Такие же у него были глаза. Темные, теплые, глубокие… Иногда страшно упасть в них. Он видел лишь пропасть и совсем не видел дна. Возможно, он уже летел на это самое дно, вот только не хотел этого осознавать. Ваньинь под действием этого волшебства тянется к пуговице и медленно вытягивает ее из петли. Буквально на секунду переводит взгляд на Художника и встречается с ним взглядом. Тот пристально наблюдает за тем, как длинные пальцы подхватывают тяжелый, немного рыжеватый лен. Как пуговица медленно выскальзывает из объятий ткани. — Замри, — бросает художник и еще пару минут смотрит на застывшего Натурщика. Как он держит пуговицу, затаив дыхание, и неотрывно смотрит в глаза. Художник возвращается к холсту и делает еще пару мазков. Его глаза снова возвращаются к Ваньиню, и, закусив губу, произносит: — Оттяни рубашку в сторону.       Ваньинь слушается, замирает, когда понимает, что ткань прошлась по соску. Грудь обнажена.       Сичень смотрит в глаза натурщика, последний отвечает тем же. Это как игра в гляделки. Долгая, опасная… возбуждающая.       Ваньинь не помнит когда кисть коснулась его скул, когда нежно потянулась вниз, к шее, ключицам… Когда руки расстегнули все пуговицы на рубашке. Когда ноги обхватили поясницу стоящего напротив мужчины.       Это запах масла дурманил и заставлял тонуть в ощущениях. Он исходил от его рук, шеи, небрежно заправленной рубахи, измазанной в самые разные оттенки красок. Поцелуй. Раньше времени, не поздно, все не скрыто во мраке ночи. Они как на улице. Целуются у всех на глазах. Где-то в горле стучит страх. Но он быстро затухает, когда рука проходит между ног, у самого паха, поднимается немного выше и расстегивает ремень. — Ваньинь, — шепчет Художник, — Я хочу.       Ваньинь вздрагивает всем телом. Обхватывает ладонями острые скулы любовника и целует. Этого уже давно мало. Уже давно хочется большего. Уже давно он уходит с напряжением в штанах, так и не дождавшись каких-либо действий.       "Дождался"       Вдали послышался вой корабля. Девять вечера.       Это заставляет отстраниться и посмотреть в окно, пока шею выцеловывает самый желанный человек.       Всего девять вечера. Вся ночь еще впереди.