Прошлое из осколков

Энакин уже успел дойти до комнаты и даже зайти туда, но вот только намерение своё осуществить так и не смог. Ему позвонили из Совета, не пожелав, очевидно, вызывать в Зал, чтобы не смотреть лишний раз в глаза не оправдавшего доверия, предавшего самого себя. Он уже положил на стол бритву и даже закатал рукав, открывая единственную руку, остающуюся целой. Как на второй зазвонил коммуникатор, укреплённый на запястье. Это оказался Магистр Йода, сообщавший, что завтра ему предстоит совместная миссия с Кеноби. Энакин не сразу понимал то, что ему сказали, а поняв, с отвращением отбросил бритву и даже позволил себе чуть улыбнуться. Первая миссия за месяц. Первый шанс попробовать реабилитировать себя. И вдвойне странно, что его это впервые за месяц начало волновать. Хотя, нет, не странно, такое отношение к делу и подобные желания начались у Скайуокера не сразу и не вдруг, они продолжал почти с неделю после месяца темноты. Темноты души и сердца, вызванных смертью Падме и последовавшей за этим злостью на Асоку. На эту хрупкую девочку, что доверялась ему свою жизнь и даже, можно сказать, любила. А он сделал её в своих глазах просто каким-то монстром и вселенским злом, заслужившим только страдание. А что же ещё, если именно из-за неё, из-за глупой ошибки, погибла та, кого любил Скайуокер. Как всегда, задумалась над тем, какая она крутая и упустила вражеского дроида-стервятника, летевшего прямо перед носом у них с Оби-Ваном, на борту корабля которого и была Падме. Всего секунда нужна была, чтобы его разбить, один выстрел со стороны Асоки и все остались бы живы и здоровы. Но нет же, эта несмышлёная дурочка промедлила и стервятник выстрелил прямо в них. Итог хуже некуда — Падме мертва, ведь дроид выстрелил как раз по салону, Кеноби серьёзно травмирован, ногу ему собирали буквально по кускам, а на этой же дуре почти ни царапины. Разумеется Энакина это взбесило, эмоции и боль взяли верх над всем остальным и держали долгое время, пока не выздоровел Кеноби и не вызволил Асоку из его плена. Весь месяц оба с ним не говорили, шарахались его, как прокаженного, но Энакину было плевать. Он считал, что был прав, отомстив за смерть любимой и тех, кто считал иначе, предпочитал записывать в придурков, не знавших настоящей жизни и истинных потерь. Он ходил по храму гордый и неприступным, с видом победителя, которому и дела нет до того, что бывший учитель теперь и знать его не желает, а бывшая ученица и вовсе боится. — Ну и правильно — смеялся Скайуокер им вслед — Бояться, значит, уважают, пускай вообще благодарна будет, что не убил. Но эта бравада продолжалась недолго, ведь он не знал, что о сделанном им известно не только бывшим друзьям. Почти весь храм так или иначе узнав про это и отношение товарищей к Энакину постепенно менялось. Всё меньше и меньше джедаев общалось с ним по-прежнему. Потом и вовсе всякие разговоры с ним прекратились, кто-то и вовсе говорил прямо: — Боюсь тебе и слово сказать, ведь кнут-то у тебя не отобрали. Или, что-то в этом же роде, такое обидное, но справедливое. Все были одного мнения и к концу месяца у Скайуокера не осталось в храме ни одного друга и близкой души. Он сделался почти изгоем в том месте, куда мечтал попасть с детства. И оставшись теперь совершенно один, Энакин начал всё чаще вспоминать прошлое и понимать, как тогда ему было хорошо. Там остались те, кого он любил и кто любил его. И главное, ему постепенно стало остро не хватать Оби-Вана и… О, ужас, даже Асоки. «Шпилька» — произносил он мысленно данное ей когда-то прозвище и теперь ощущал его иначе. Словно это самое металлическое сооружение с размаху вонзилось ему в сердце и осталось там, распространяя вокруг себя неприятную, ноющую боль. Такую же, как боль от зажививших ран, оставленных кнутом. Да, Энакин как раньше винил Асоку во всем, но в света нынешнего одиночества стал всё чаще вспоминать не то, в чем её винил, а то, что было до этого. Их совместные задания, доверительные разговоры, обещания вечной дружбы… А Оби-Ван? С ним они вовсе всегда были неразделимы, как отец и сын. Только теперь вспоминать и осталось, прежнего отношения не вернуть, не получается, не могут, не хотят. Один, совсем один, пустой и ненужный, бывший раньше героем и общим любимцем. Хотя, нет, один друг у него остался, правда молчаливый и заклятый — бутылка крепкого алкоголя. Именно с ней проводил он теперь вечера, а иногда даже и дни, когда не было миссий. Это раньше от всех бед и непониманий товарищей Энакина спасали объятия возлюбленной, но её больше не было. Сенаторские апартаменты, где они провели вместе столько приятных часов теперь стояли закрытые и скоро их должны были отдать другому сенатору, возможно, хорошему, только вот совершенно чужому и понятия не имевшему, что эта квартира значила для прошлых хозяев. Да Энакин вообще старался не ходить в ту часть центрального сектора Корусанта, где высилось здание Республика-сити, населённое политической элитой. Предпочтение отдавал Нижним уровням, где никто не знал того, кто он, значение имело лишь то, зачем он сюда явился — напиться и провести время, которого всегда слишком много, когда ты один и если несчастен. Туда все, впрочем, для этого и ходили, особенно, если вечером. Этих вылазок было так много, что Энакин не помнил уже сколько раз приходил туда и что каждый раз там делал. Да впрочем каждый приход немного отличался от предыдущего. Энакин всегда заходил в первый, попавшийся бар, совершенно не запоминая их, брал бутылку виски, рома или коньяка, слава Силе, не опускаясь пока до водки, садился за самый дальний столик и медленно вливал в себя едкое пойло. Оно привычно обжигало горло и горячим потоком проливалось в желудок, согревая тело и немного душу, давая ей приятное расслабление и возможность поверить, что не так всё и плохо. Когда же бутылка опустевала, Энакин начинал ощущать браваду, просто сидеть уже не хотелось, нужно было встать и идти на подвиги. И он шёл по местным кварталам и хватал за руки прохожих, что хоть немного напоминали ему былых близких людей, реакцию на это имея вполне определеную и ожидаемую. — Что? Какая я тебе Падла? Сам ты кретин безмозглый — орала на него хорошенькая брюнетка с причёской, похожей на ту, что носила обычно Падме. — Что? Какая нахрен Шпилька? Иди от меня, гвоздь поломанный — оттолкнула его милая тогрута с карамельным оттенком кожи, как у Асоки. — Учитель? Да я сроду никого не наставлял! Я вообще сантехником работаю — шарахнулся от Энакина плотный мужчина с рыжеватой бородой, неуловимо похожий на Оби-Вана. Каждый день всё было так, пока он совершенно измотанный и нередко побитый не возвращался в храм и не засыпал, едва упав на свою узкую кровать, даже не раздевшись, не видя никаких сновидений, что было в общим и хорошо. Такой уклад жизни вполне устраивал и скоро почти все бармены Нижнего уровня запомнили молчаливого печального юношу с вечно растрёпанными волосами и потерянным взглядом покрасневших глаз. Даже изучили то, что он берет себе и в какой последовательности. То, что он сидит вдалеке и пьёт, задумчиво глядя в даль и изредка роняя слезы на грязную клеёнку, и что-то бормоча при этом. Иногда кто-то порывался подойти, но получал каждый раз нелицеприятное замечание и несолоно хлебавши уходил на место. И со временем к Энакину вообще перестали подходить, закрепив за ним славу нервного и бешеного, так и называя его за глаза. Неизвестно, сколько бы это всё продолжилось, если бы неделю назад, после такого же вот рандеву, Скайуокер вернулся особенно уставшим, не ощущая в этот раз обычного пьяного удовлетворения (алкоголь, что ли, палённый был?) и не заснул так же как всегда, не раздеваясь. Голова начинала неприятно болеть, а тело ломило от встречи с местной гопотой, один из которой был похож на кого-то из прошлого и снова оказался не он. Чувствовалось, что такой образ жизни начал уже заметно приедаться Скайуокеру, не принося былого, даже короткого удовольствия, но менять что-либо юноша пока не стремился. Просто не видел иного пути для себя. Ещё несколько минут и подкравшись на мягких лапах, к мужчине подобрался сон, заглядывая незакрытое окно, летя на крылья звёздного света. Тот, что на время уносит из этого мира, показывая совсем другую реальность. Пусть и совсем ненадолго. Ту реальность, где все живы и все любят. Где он снова такой, как прежде и не было ничего, что так бессовестно отняло всё это. Но только теперь, в этот раз, сон был неравномерным и постоянно прерывался, заставляя открывать глаза и ворочаться, и только ближе к рассвету он пришёл к нему, неожиданный и судьбоносный — сон в тревожную ночь.