🩸
Оглядываться по сторонам и постоянно встревоженно спрашивать «за нами никто не следит?», чувствовать не угасающий ни на миг направленный прямо в душу взор и мысленно умолять его забыть — это то, чем Чимин живет теперь, находясь в пограничном состоянии между стремительно развивающейся паранойей и остатками здравого смысла, который еще отчаянно ведет с ним борьбу. Прятаться под огромными худи с глубокими капюшонами и обязательно очки с маской на пол лица. Стать тенью самого себя. Чимина не напрягает вечное присутствие то тут, то там всяких журналистов, жаждущих урвать частичку чужой жизни для очередного шумного сюжета, для него эти люди с огромными объективами наперевес лишь декорации к той жизни, от которой его уже неимоверно тошнит и которой, как ему кажется, он уже не принадлежит. Чимина напрягает другое. Ощущение прицела, который у него прямо промеж глаз обозначен. Так ему кажется, он в этом твердо уверен. Он — цель. Он как запуганное животное под вечным наблюдением охотника, в чьей власти в любой миг забрать его хрупкую и посеревшую жизнь. Чимин слишком запутался. Ему то ли бояться смерти, то ли храбриться. Прежде шутки о смерти с искренней улыбкой на розовых губах доставляли удовольствие омеге, который не прочь пошутить черный юмор. Он слишком спокойно и расслабленно рассуждал о своем возможном конце, и охотно делал это с тем, кто по его душу и пришел в его мирок, полный блеска и притворства, в котором только одно маленькое обстоятельство было настоящим и чистым. Теперь осознание тех моментов приводит в ужас и заставляют омегу хвататься за голову, до боли сжимать меж пальцев волосы и глядеть в зеркало, стоящее рядом с кроватью, где прежде отражалась лучшая на тот момент картина. Не узнавая самого себя, и этому тоже ужасаясь, он все больше и больше думает о том, что было у них с наемником, чье имя произносить страшнее, чем имя Сатаны. Чимин на меньшее сравнение не согласится. Ким Намджун вызывает истерию, от не исчезающего в сознании имени альфы у Пака кровь стынет, а волосы на затылке дыбом встают. Столько времени он был рядом, ближе, чем кто-либо, телом к телу, душой к душе, губами к губам. Сколько всего Чимин наивно открыл ему, позволяя незнакомцу заглянуть сквозь двери уже однажды разбившейся души и найти еще больше болевых точек, куда было бы выгодно бить, чтобы посильнее ранить. Намджуну его оружие теперь точно ни к чему, потому что одно его «мне тебя заказали» уже убило Чимина. Он воспроизводит последнюю их встречу, стеклянными глазами с застывшими слезами-бриллиантами въевшись в потолок, и в собственном сознании сходит с ума от замешательства и полнейшего непонимания. Намджун, которого язык очень даже поворачивался назвать любимым, пытался остановить и уберечь. Но тут же Чимин сам над собой смеется. — Чтобы самому отобрать мою жизнь? — сам у себя спрашивает омега будто бы не своим севшим голосом. И в этом твердая уверенность. Отчего же столько выжидал? Почему сразу пулю в спину не пустил, когда Чимин отвернулся и пошагал к машине? Только усложнил все им обоим, теперь омега его взгляд, который на чувственном уровне ни с каким другим не спутать, всюду ощущает и, кажется, видит. Его аромат за ним тянется и встречает, куда бы Чимин ни пошел, где бы ни спрятался. Даже в плотно зашторенной и запертой комнате он уверен: на него смотрят издалека и в любой момент могут уничтожить. Намджуну будто и близко быть не надо, чтобы это сделать. Чем дольше его присутствие ощущается, тем быстрее Чимин угасает, все больше сходя с ума. Он прячется от родителей под солнцезащитными очками и с братом говорит очень тихо, озираясь даже в собственном доме, полном охраны. Животный страх в глазах — тот самый взгляд, который Чимин ненавидит в людях, а в себе едва выносит. Страх — низшее чувство, не для того оно, кто с высоко поднятой головой рожден был ходить и быть примером для остальных. А тут именно этим уродством заразился. Более ненавистной картины не существует, и Чимину тошно от всего, что с ним происходит, какие чувства испытывает, какие мысли думает и каким воздухом дышит, а память до сих пор подбрасывает фантомный аромат его, от которого хочется отмыться, оттереться, да не выходит, как бы Чимин ни пытался. Слезами умыться сколько раз нужно, чтобы стереть все, что было до? Сколько раз ему нужно повторить «больше никогда», чтобы адские терзания души прекратились? Больше никогда не подпускать к себе людей, больше никогда не влюбляться, больше никогда не верить чужим словам, больше никогда не показывать свою уязвимость, больше никогда не открывать душу. И такого «больше никогда» еще куча, только смысл? Одними словами не измениться. Вернее всего будет вылезти из кокона и оглядеться, посмотреть на реальную картину и собственное положение трезвым ясным взглядом, пойти по новому пути, избранному без права на иной выбор, потому что иных больше и нет. Все они переклеены желто-черной лентой и кричат об опасности. Джевона ты сломал. Намджун сломал тебя. Сколько раз еще должна быть собрана душа воедино? И с каждой новой поломкой она теряет часть себя и собирается во что-то новое и более уродливое, все меньше похожее на себя истинную. Чимин прижимается лицом к подушке, влажной от слез, и крепко жмурится до боли в веках, мысленно крича, себя самого отрезвить надеясь. Больше никогда. Чимин обещает себе. Больше никогда он не вернется к прошлому с его ошибками.🩸
Намджун, вероятно, свихнулся. Все, что он видит: образ Чимина. Ему кажется, что если он закроет глаза хоть на жалкое мгновение, то Чимину будет грозить опасность. Люди в черном, эта бывшая власть, сорвались с цепи. Намджуну кажется, что теперь, когда его нет рядом, они стали еще ближе к Чимину. И это осознание выбивает из колеи, режет изнутри. Он не дает себе отсрочек и передышек, не выпускает холодный металл из рук и постоянно ищет свою цель, которую должен сберечь любой ценой. Он как будто за призраком пытается угнаться. Омега вдруг пропал со всех радаров, зная, что за ним следят. Теперь-то он знает. Теперь он точно все знает, а Намджун не может поверить в то, как вдруг вмиг все изменилось. Он меняет локации, не задерживается на одном месте, как привык, но ту квартиру, где лучшее время с Чимином провел, не может забыть, хотел бы вернуться, но воспоминания накроют скорбью об утраченном. Ведь Намджуну есть, о чем скорбеть. Пытаться угнаться за Чимином тяжело, но даже так Намджуну удается его заметить, увидеть мельком его разбитый взгляд через прицел на расстоянии в десятки метров. Из глаз сквозь трещину, созданную альфой, вылились чувства, оставив после себя пустоту. К нему не подобраться, Намджун не хочет усложнять, не хочет, чтобы Чимин его боялся, и ведь уже боится, иначе не скрывался бы, не оглядывался, идя куда-либо. И тут альфа видит плюсы. Никто не найдет его, пока он прячется от Намджуна. Пусть так, зато живой. Но преследовать его, ходить по пятам, буквально искать по тонкому еле ощутимому запаху становится первостепенным долгом. Пока альфе приходят короткие сообщения с новыми заказами, он занят своим невыполненным прошлым, от которого отказаться — отказаться от себя. Едва заметная нить, все еще связывающая их — единственная зацепка Намджуна. Сегодня он взял с собой лишь пистолет, спрятанный за поясом. Толстовка под кожаной курткой, капюшон на голове, чтобы Чимина вдруг не напугать, потому что Намджун себя сейчас монстром ощущает. В глазах омеги он наверняка именно так и выглядит. Ни одна другая опасность в его жизни не сравнится с той, у которой лицо Ким Намджуна. Это сводит с ума, заставляет альфу подолгу задумываться и уходить в далекое прошлое, когда он только начинал свой путь, в котором ему нечего было терять, когда им двигала ненависть ко всему живому и когда он в полной мере принял жестокость, как нечто ему очень даже подходящее. Сколько убийств от его руки, когда даже глазом не моргнул, ни на секунду не испытал сожаления, лишь молча сворачивался и уходил, слыша крики тех, кто обнаруживал им оставленный труп. Безликую жизнь ведь отнять легко, не вдаваться в детали, не слышать голоса, не знать, что творится в чужой голове, что нравится и что дорого. Не знать ничего, кроме самого основного: семья, места посещения, внешность. Так тускло и неясно, что среди этого шаблона не разглядеть суть человека, потому что никогда не было в этом нужды. А потом она появилась, и Намджун позволил себе больше, сам себе разрешил заглянуть дальше. И еще один вопрос, вытекающий из этих размышлений: а убивал бы он, зная о своих целях больше положенного? Стал бы стрелять и зарабатывать на этом? Как прошлое не мусоль в голове, оно не вернется, и прежним стать никогда не получится, неумолимо летящее вперед время не обратить, себя не переделать. Убивать — не страшно. Страшно терять. Его аромат невидимой дымкой витает в холодном влажном воздухе, мелким каплям дождя его не вытеснить. А может, Намджун его все еще с собой носит, боясь утратить, вернуться в ту пустоту, где не было ничего, кроме извечного и бездушного шаблона необходимых действий. Под слезами красного неба стоять по несколько часов, не чувствуя, как тело пронизывает холод, Намджуну не кажется чем-то сложным. Он тенью ходит, смотрит в окна, обязательно зашторенные, зная, что там, за плотным слоем ткани, с трудом различимый стройный силуэт принадлежит именно ему. Но как вдруг быстро свет потухает, погружая комнату во мрак. Разве ему там, в этом мраке, да одному, — хорошо? Вряд ли. И оттого тяга становится невыносимой, пригвозжденные к земле ноги охватывает пламя, туда его тянет, к Чимину, и Намджун бы мог с легкостью к нему пройти даже через армию из охраны семьи Пак, вот только нужно ли оно омеге? Вряд ли. Тоже вряд ли. Альфа не слышит шум подъехавшего автомобиля, не смотрит никуда, лишь на окна, где еще мелькает его маленький омега. Когда он так близко к нему, все вокруг забывает вечно внимательный и бдительный, только образ Чимина, скрытый от его глаз, урвать пытается, лишь бы что-то. Он краем уха слышит приближающиеся к нему твердые шаги и постепенно ощущает, как сгущается сырой воздух. — Не в полицию заявлю, я сам с тобой разберусь, — его хватают за плечо и пытаются развернуть, но Намджун реагирует быстрее и перехватывает чужую руку. Глаза, похожие на чиминовы, с густой чернотой в глубинах, съедают его ненавистью. Он уже видел этого человека не раз. И этот человек готов перегрызать глотки за омегу точно так же, как и сам Ким. — Не позволю к моему брату приближаться, — цедит альфа, вырвав руку из хватки Намджуна. — Если бы хотел, убил бы давно, — отвечает альфа. — Мне плевать. Тебя в его жизни быть не должно, — рычит Сокджин и бьет так быстро, что Намджун не успевает среагировать. — Если не хочешь сдохнуть, забудь к нему дорогу, не преследуй его, ублюдок. — Я никогда не причиню ему вреда, — Намджун стирает кровь с губ. — Что бы ты ни думал на мой счет, ты ошибаешься. Я хочу защитить его… — От себя? — усмехается Джин, разминая руку для нового удара. — Вали, блять, отсюда, сталкер, и обязательно оглядывайся. Как бы за тобой кто не пошел. Не знаю, кто тебя нанял, но я и это выясню, и все, кто к этому хоть как-то причастен, моими силами отправятся прямо в могилу. И ты первый. — Я не откажусь от Чимина никогда, — непреклонно отвечает Намджун. — Пока его жизни кто-то угрожает, я не отступлю, даже не надейся. — Это мы посмотрим. В Тэгюна тоже ты метил? Промахнулся, хреновый из тебя стрелок, — рычит Джин. — Я не заинтересован в убийствах ваших слоев, — сухо хмыкает Ким. — Мне насрать, в чем ты заинтересован, еще раз предупреждаю, и лишь из-за того, что не хочу разбираться с тобой перед домом моей семьи. Проваливай подальше, пока можешь. В следующий раз я тебя не оставлю. Намджун поднимает руки в сдающемся жесте и пожимает плечами. У него нет цели вступать в бой с братом Чимина. Лучше продолжать оставаться в тени и беречь его бесценную жизнь. — В следующий раз я не позволю ему увидеть тот ужас вновь. Намджун отходит к своему байку, припаркованному подальше от особняка Паков, и уезжает, оставляя за собой рык мотора. Джин прожигает ему спину взглядом до тех пор, пока тот не исчезает из виду, затем возвращается к своей машине, тяжело дыша из-за накаляющейся внутри ненависти и, не сдержавшись, бьет кулаком по капоту. Его распирает так, что с ума сойти можно, он вспоминает необъятную боль в глазах брата, как тот, долго молча о своих внутренних терзаниях, медленно достигал точки взрыва под давлением нескончаемых вопросов Джина, которому покоя не давал убитый взгляд Чимина. В конце концов, в один момент, когда альфа повысил голос, омега просто взорвался, вылив ту горькую боль, которой Джин так долго искал объяснения. А после он стал искать причину — Намджуна, о последнем местоположении которого Чимин молчал в страхе за брата, что мог найти свою смерть от рук того, кто и его собственной желал. Джин влетает домой, принеся за собой холод кровавых улиц, и сразу же направляется к бару, чтобы налить себе чего-нибудь обжигающего, того, что потягается с его внутренним пожаром. Он пьет жесткий и крепкий виски, брызнув в стакан, и сразу же повторяет. Чимин, спустившись на первый этаж из-за шума, замечает вздымающиеся широкие плечи брата, натянувшие ткань кожаной куртки, которую он даже снять забыл под контролем ярости, бурлящей внутри. — Джин? — осторожно зовет Чимин, кутаясь в мягкий кардиган и подходя к брату. — Что-то случилось? Альфа осушает еще один стакан и резко оборачивается, взгляд сразу же смягчается при виде такого уязвимого и хрупкого брата. — Все нормально, один ублюдок на дороге подрезал, — пожимает плечами альфа. — Не понял, с кем чуть дело не заимел. — Не реагируй так остро, на дорогах много придурков, — вздыхает Чимин и залезает с ногами на диван. — Если не хватает нервов на них, пусть водитель сядет за руль. — Ни за что, никто другой за руль моей малышки не сядет, — мотает головой альфа и снова пьет. — А ты чего здесь? У тебя через два часа открытие клуба, — хмурится Чимин, почесав указательным пальцем нос. — Я в курсе, — Джин лижет горькие губы и ставит пустой стакан на столик. — Я за тобой приехал. — Нет, я… — растерянно мотает головой омега. — Прости, я не хочу сейчас куда-то выходить. — Там куча охраны, никто левый к тебе даже на десять метров не подойдет. — Не в этом дело… — От той мрази прятаться будешь всю жизнь? — раздраженно спрашивает Джин. — В четырех стенах своей комнаты сидеть, похоронив свои мечты и цели? — Мне нужно время, — бормочет Чимин, опустив взгляд. — Время — это обман. Ты сам себя накручиваешь, убеждаешь, что оно тебе поможет, но это все брехня, — отмахивается альфа. — Ты можешь сидеть неделю, твердя, что тебе нужно время, можешь сидеть месяцы и годы, а в итоге? Ты только потеряешь его, ты пропустишь собственную жизнь. Так что действуй прямо сейчас. Двигаясь вперед, ты можешь разбираться с тем, что не дает тебе покоя, а я буду рядом и я тебя в этом вариться не оставлю. Наоборот встань, надень то, что выбьет почву из-под ног каждого альфы в этом чертовом городе, после чего я, конечно, захочу им глаза выколоть, но не забывай о том, какой ты, Чимин. — Ну и какой я? — тихо спрашивает омега, взглянув на брата, присевшего перед ним на корточки. — Яркий, взрывной, подающий пример, зажигающий эту гребаную унылую толпу завистников и утирающий им нос каждый раз, когда ты всего лишь появляешься. А сейчас что? Все ликуют, что ты спрятался тут как испуганный зайчишка и теряешь самого себя. А я этого не позволю, — Джин гладит большим пальцем нежную щеку брата. — Поэтому сейчас встань, соберись, и поехали. Без тебя это открытие мне не нужно. — Ты шантажируешь меня, — омега не может сдержать улыбки. — Аж бесит. Я приду и буду просто пить. Сам лично мне сделай лучший коктейль в твоем клубе. — Для тебя все самое лучшее, Чимин-и, — довольная улыбка трогает губы альфы, который минутами ранее готов был крушить все вокруг. Он подтягивается к брату и целует в лоб. — Только ради тебя, Джин-и, — шутливо бурчит Чимин и, крепко обняв брата, спрыгивает с дивана и спешит в спальню, где его заждалась огромная гардеробная, полная лучших образов.🩸
У этой ночи особенный вкус. Алый слился со всеми оттенками жизни этого города, в очередной раз собравшегося на торжестве пороков теперь уже в новом месте — в Эфемерности. Так Джин прозвал свой новый клуб, свою новую форму удовольствия, которой, что самое главное, может править сам. Все цвета, летающие над головами присутствующих, по одному скрещиваются с красным — главным в этом вечном грехопадении, и образуют то нечто прекрасное, то нечто отвратительное, входя во вкус новых контрастов. Этот город так и живет, так и движется вперед, не боясь пробовать новое, и неважно, насколько идеально или не идеально будет это самое новое. Здесь связи с новейшими формулами и будущими путями, которые приведут их в места, прежде не виданные с неизвестными исходами. И душа жаждет их, не боясь в этот момент ничего, потому что по венам течет кровь с добавками, обжигающая кровь, едкая и ядовитая. Восторги от Эфемерности не кончаются, и людям вдвойне приятнее находиться в новом клубе, похожем на сказку для детей элитного слоя красного города, дарованную им таким же, как они сами. Все, что горит, льется бесконечным потоком в емкости разных форм и размеров, а оттуда в глотки, разжигая и усиливая эффект, заставляя бурлить эту ядовитую кровь, где уже хватило своих опасных сочетаний. Жарко, как в Аду, а то и Ад уступает, слишком много колотящихся в унисон бьющим по барабанным перепонкам битам сердец, готовых разорваться от концентрации кайфа, — чистейшего в своем роде. И в этом смысл жизни — так им сейчас кажется, когда они немного не в себе и не думают о вчера, о сегодняшнем дне перед приходом в свою личную Эфемерность жизни; не думают, тем более, о завтра, живя абстракциями, летающими перед глазами, сопровождающими головокружение и рождающими медленно подступающую тошноту, которая вернет с неоновых небес на землю лишь на миг — это в лучшем случае, а иначе конец микро жизни, что стала священным моментом в этой красной ночи для тех, кто только так жить и любит. А кому-то с тоской к этому приходится готовиться. Кто-то, согнувшись перед унитазом в новом чистейшем туалете, уже знает, что выблевывает свой кайф, безвозвратно утекающий в канализацию, после чего будет неминуема встреча с опустошением. Кое-кто, живущий под алым покровом, знаком с этим чувством так близко, что с усталой улыбкой готов его принимать, как вечного старого друга, а пока он сидит на мягком диванчике, закинув ногу на бедро того, чьи глаза копируют кровавое небо, остро и зорко глядят вокруг, каждого воспринимая как врага, как опасность и нечто чужеродное. Хотя чужеродный в Эфемерности именно он, то ли спустившийся в эту жизнь не по своему желанию, то ли наоборот взобравшийся по лестнице в Олимп, но разве это важно? Важны причины, и главная пьяно тянет покрасневшие губы в улыбке, смотря с любовью-ненавистью на своего светловолосого спасителя-убийцу, бесцеремонно забравшего перед входом в клуб спасательный пакетик с каплями горьких слез, иначе никакого веселья. И он знает, что в этот раз все будет иначе. У этой ночи действительно особенный вкус, на языке это ощущается, стоит рот приоткрыть и глотнуть шипучий воздух. Не будет опустошения, будет только туманная пелена и легкое забвение без разрушительных последствий. Пока он, этот враг любимый, не отпустит, его будет наполнять что-то. Здесь столько людей, но кого-то не хватает. Нет последних жертв, едва не ставших похороненными в закрытых гробах. Бог уберег, а личный Дьявол запер за большими воротами, дабы… тоже уберечь? Об этом никто не знает. Все в Эфемерности, кто хоть каплю в курсе, уверены: дело в страхе, но разве сами не боятся? Не думают, что и за ними явится смерть? А было бы так забавно лишиться жизни в клубе с таким названием. Иронично, красиво. Только после — лишь пополнение списка жертв неизвестного убийцы. Довольно бесславно. Слабая хватка. Ручки перил на балконе с вип-столиками как будто сейчас растают и не удержат его, крепко их сжавшего, позволят ему упасть прямо в толпу. Музыка резко остановится, а он с разбитым черепом и со слезами на самых красивых глазах будет смотреть на склонившихся над ним людей и видеть осуждение и усмешки в последний раз. Такого не было никогда, на самого красивого омегу красного города никогда не смотрели так. Лишь с восхищением и желанием, с лютой завистью его красоте и власти над альфами, которой он почему-то перестал пользоваться. Никто никогда не узнает причин, но это не утешает. Он стеклянными глазами, посыпанными серебряной пыльцой, смотрит на получающую удовольствие толпу и впервые не находится в ее центре. Он так привык к своему капюшону на огромной худи, что без него будто голый, хотя одет, как и прежде. Как прежний он, не сломанный дважды. А может, даже, и трижды. Ноги норовят увести его подальше отсюда, но он крепче вцепляется в перила одной рукой и пьет сегодня особенно крепкий лонг-айленд, разъедающий горло. Он здесь ради брата. А тот — король. Всегда им был, но сегодня его вновь короновали, навесив еще один титул, от которого он и не откажется. Для него тут нет ничего нового, одно лишь обстоятельство — он всем правит. Ходит вокруг гостей, ведя за руку своего самого прекрасного спутника, за широкой спиной пряча его глаза от ярких вспышек, даже под действием ядовитых веществ, поджигающих кровь, он не забывает, но позволяет себе одно — поцеловать, развернувшись, остановившись в центре внимательных цепких взглядов, скользит по красивым изгибам собственного, личного, с гордостью и самодовольством кусая и смакуя пухлые сладкие губы, при этом чувствуя, как к щекам омеги приливает кровь. Льстит. Затем, снова его схватив за руку, он ведет к бару и лично делает для него лучший коктейль, чтобы расслабить, отдать в руки веселья, снять оковы, в которые тот сам себя не перестает заковывать. Идти дальше, разлучиться со своей прекрасной любовью на короткий миг, пока пообщаться с гостями, чтобы потом осесть в одиночестве на дальнем диванчике и занюхнуть белую дорожку, смотря на толпу внизу с медленно сползающей с лица улыбкой. Ощущения должны были быть другими. А может, просто вкус у этой ночи сегодня особенный? Может, завтра будет как прежде? Может, будет лучше?🩸
В загородном доме Сынвона собралось около двенадцати альф красного города, имеющих власть и силу, отвечающих за ту или иную область. Великие мужчины, взявшие в свои руки судьбу алого города, вызывающие всеобщую гордость и уважение, ставшие синонимом слова «надежда» у населения. И правда, на них все лежит, на них возложено будущее. Во главе сидит Сынвон, по правую руку — Джисоб, по левую — Хенбин, и дальше по длинному столу сосредоточенные серьезные лица, озабоченные сложившейся ситуацией. Подобные встречи редки, но когда они происходят, значит, случилось что-то действительно плохое. Здесь присутствуют и отцы тех молодых людей, жизни которых все-таки были отобраны кем-то в тени. Их скорбь, в глазах застывшая, не имеет начала и конца, она везде, в каждой их клеточке, в каждом жесте, в каждой добавившейся морщинке и в седом волоске. Ведь так и бывает. Потерять ребенка — потерять себя. — Что мы с вами имеем? — спрашивает Сынвон. Голос его уставший, утомленный, и хоть твердость его никуда не делась, слышится его бессилие перед происходящим. — Вариантов куча, правда? Изначально мы все готовы были обвинять друг друга, идти против, строить планы на стороне, — Сынвон коротко переводит взгляд на Джисоба и обратно отводит в сторону, а тот нервным жестом поправляет галстук, виртуозно избегая взгляда Чона. Тут все и без слов понятно. — Только теперь здесь собрались все, кого этот кошмар коснулся. Неужели мы будем сидеть и ждать того, кто будет следующим? — Оба моих ребенка едва не были убиты, — тихо говорит Хенбин, уставившись на свои сцепленные на столе в замок руки. — Моего сына убили, когда он выходил из университета, — бесцветным голосом, лишенным жизни, говорит рядом сидящий мужчина. — Мой умер от веществ, которые ему подсыпали в коктейль, — звучит с дрожью в голосе дальше. — Моего мальчика задушили, — еле слышно, с ужасом в глазах. — Мой едва выкарабкался с ножевыми, его хотели зарезать… — со злостью звучит следущий голос. — Полиции едва удается найти какие-то зацепки, — трет переносицу Джисоб. — Да, но кое-что уже есть, — Хенбин оглядывает мужчин тяжелым взглядом. — Один из детективов подобрался к нашему охотнику максимально близко. — Но разве это что-то дало? — Человек, который не хочет быть найденным, никогда не проколется. Все это время он ни единой зацепки не оставлял, а тут позволил подступить к себе так близко, — хмыкает Сынвон. — Я не знаю, что это может значить, но нам нужно быть еще осторожнее. Точнее, не нам, нашим детям. Почему-то именно их жизни так волнуют убийцу. — Бороться с тенью трудно, но я знаю парочку людей, которые могли бы помочь нам в поисках, — Хенбин поднимает взгляд. — Верно, нам нужны люди покруче полиции, — говорит один из альф. — Те, кто не будут бояться марать руки на пути к цели. — В сложившейся ситуации все сводится к тому, что другого варианта у нас просто не остается, — отвечает Сынвон. — Никто из нас подобным не гнушался никогда, если на чистоту, — альфе невольно в голову приходит образ окровавленного Хосока, стоящего перед ним на коленях в руках тех, кто сделал грязное дело за Сынвона. Альфа отгоняет ненужные сейчас мысли, хмурым взглядом смотря куда-то вперед и слушая переговоры мужчин. — На войне все средства хороши, — кивает Джисоб. С улицы вдруг слышится нарастающий шум стрельбы. Мужчины сразу же подскакивают со своих мест. Сынвон один остается сидеть, вслушиваясь в резкий звук, только ту войну, о которой Джисоб минутой ранее говорил, и напоминающий. Куда он уйдет из собственного дома? Бежать станет? Никогда это не было про Чон Сынвона. И сейчас не исключение. Если кто-то решил прийти в его дом с оружием или без, будет говорить с ним. В зале начинается суета, кто-то выглядывает из-за окон, а кто-то спешно покидает зал. Хенбин и Джисоб тоже остаются с Сынвоном, сразу же начинают звонить своим семьям. Секунды до неизвестности, до конца, который дышит в спину, кажутся особенными. Внизу куча охраны, принадлежащей каждому из собравшихся в загородном доме Чонов. Стрельба все ближе и ближе. Сынвон уже ощущает этот густой запах крови, заполоняющий воздух. — Что нам делать? — спрашивает Хенбин, убедившись, что семья в безопасности. — Там охрана, они справятся, а нам нужно укрыться, — отвечает Джисоб. Но никто из них не успевает что-либо предпринять. Когда массивная дверь перед мужчинами открывается, тяжелый запах крови и пороха врываются в зал едва заметной дымкой, несущей смерть. В дверях стоит нареченный ею преемник, взявший орудие убийства в свои руки. Ледяной, стеклянный взгляд призрака, в котором жизни быть не должно изначально, похуже самого страшного предзнаменования смерти. Черные глаза опасные и непредсказуемые. Под их внимание попасть — мгновенно лишиться души. Он стоит на пороге, как запоздавший гость, весь облаченный в черное. Единственная яркая деталь — кровавый платок в нагрудном кармане пиджака. Темно-каштановые волосы без единого намека на седину идеально зачесаны назад, а руки покоятся в карманах брюк. Он безоружен, но веет от него такой опасностью, словно в этом самом кармане у него оружие, что по щелчку сотрет всех в порошок. В глазах Сынвона смятение мелькает лишь секунду, сменяясь узнаванием и абсолютным пониманием. Уголок его губ слегка подрагивает. Он не верит своим глазам, более реалистичным кажется массовое безумие, но поверить в такое невозможно. Ни в каком бреду подобное не привидится. На него смотрят и видят призрака, забывают о стрельбе во дворе, о том, что могут лишиться жизни из-за своего забвения, но сейчас они видят только глаза альфы, погибшего много лет назад. Он наконец делает шаг и входит в зал, хрустя стеклом под ногами. — Тэхен… — звучит из разных уст одновременно в шоке и со страхом. — Забыли пригласить того, кому этот город принадлежит, — заговаривает мужчина, и от голоса его у каждого находящегося в зале мурашки. Как годами ранее, но еще более грубый и низкий, лишенный чувств и эмоций. В тысячу раз опаснее и холоднее. — Тэхен, — поборов удивление, выдыхает Сынвон, медленно поднявшись с кресла и не сводя взгляда с давнего друга. — Откуда ты… — Кто вам сказал, — игнорирует альфу мужчина, остальные даже дышать громко не решаются, — что вы можете здесь что-то решать без меня? — Это какая-то шутка? — восклицает в ужасе один из мужчин, находясь на грани истерики. — Что происходит?! — Как такое возможно? — Тэхен? — снова одними губами произносит Джисоб, не веря в происходящее. — Ким Тэхен? Да бред, — нервно усмехается один из мужчин, потерявший ребенка. — Он погиб в аварии около двадцати лет назад. А тот, о ком все говорят и в чье присутствие не верят, смотрит на них скучающе и проходит к столу. Сынвон пристально следит за ним, укрытый нахлынувшими воспоминаниями. — Мне надоело наблюдать за тем, как вы ведете город к еще одной войне, — говорит он, выдвинув стул и присаживаясь на него. Правая рука ложится на стол, длинные пальцы неторопливо, сбивчиво и криво отбивают ритм по покрытому лаком дереву. Сынвон переводит взгляд на его руку. Движения неумелые, где-то резкие, где-то слишком слабые. Медленно взгляд поднимается обратно к лицу мужчины. — Пока есть толпа идиотов вроде вас, тут не будет порядка. И кто из вас сейчас сможет назвать себя главенствующим лицом? — уголок губ Тэхена дергается, едва пробивается подобие улыбки, скорее, издевательской и провокационной. Зал погружается в тишину. Сынвон коротко прочищает горло и выпрямляет спину, возвышаясь напротив Тэхена у другого конца стола. — Мой друг, — сразу же обращает на него внимание Тэхен, а в обращении его ни капли тепла и радости. — Ты всегда стремился взлететь выше остальных. И сейчас ты наслаждаешься тем, что имеешь, собираешь тут всех, дела серьезные решаешь. Дослужился? — Тэхен… — спокойно говорит Сынвон, но ему не дают продолжить. — А, нет, — мотает головой и поправляет сам себя Тэхен. — Сидите и плачетесь друг другу, потому что вы слабы, — скалится мужчина. — Только это и можете. — Твоих рук дело? — спрашивает Сынвон. — Хотя, и так ясно. Знай я раньше, что ты, оказывается, жив и цел, сразу бы на тебя и подумал. — Что? — в шоке выдыхает кто-то из мужчин. — За что ты так с детьми? — орет один из потерявших ребенка альфа и собирается налететь на непоколебимого Тэхена, но его хватают другие и пытаются удержать. Тэхен медленно перестает улыбаться и поднимается. Сунув руки в карманы брюк, он разворачивается и неторопливо направляется к выходу, останавливается у дверей и поворачивается к мужчинам, игнорируя крики и проклятия: — Разбитые чувства лишают… воли. Тэхен коротко чему-то усмехается и вдруг меняется в лице: — Так что, прекращайте борьбу и сложите оружие. Перешагнув через осколки, мужчина молча уходит. Стрельба затихает спустя минуту. В зале повисает гробовая тишина. Сынвон трет ладонью лицо и вдруг резко бьет по столу так громко, что некоторые из мужчин вздрагивают. — Его нужно остановить.🩸
Элон ходит по дому призраком. Ничего не чувствует, хочет, чтобы так именно и было, год за годом себя топит в своей же боли, разделив свою сущность на скорбящую и на ту, что ради детей только и продолжает дышать, бренно шагая вперед по жизни, к концу которой Элон стремится, как тонущий к суше. Он знает, ему там нечего бояться, потому что любовь встретит и снова обогреет, снова взрастит чувства, которые при жизни Элон один поддерживает, все надеясь на незримое присутствие, он ведь так любит… Чуть прохладная бутылка вина, принесенная прямиком из погреба под особняком, аккуратно откупоривается самим Элоном, который в открывании вина находит какое-то увлечение, переросшее в профессиональное умение. Он знает, что пробку вытягивать нужно осторожно, как можно тише и нежнее, чтобы насыщенно-кровавое вино не испугалось, не спрятало при грубом и неаккуратном вскрытии свои особенные свойства, делающие его лучшим в своем роде. Омега с тихим хлопком откупоривает бутылку и коротко вдыхает носом аромат вина, сохранившийся на нижнем конце пробки, кладет на столик и подтягивает к себе бокал, сразу же наливая вина. Чуть покрутив его, чтобы лишние спирты выветрились и открыли истинный аромат французского вина из Бордо, он не медлит с тем, чтобы сделать глоток. Говорят, бокал вина в день не повредит, но для Элона эта норма поднялась до половины бутылки, но всю — никогда, иначе от любимого напитка ему гарантирована головная боль и бессонница с легким головокружением. К винам омегу приучил Тэхен, любивший посещать в Европе лучшие виноградники знаменитых регионов производства вина. Элону тогда не было интересно, он был слишком молод и не эстетичен. Бутылочка холодного пива, и омега счастлив. И так он однажды после долгой и казавшейся Элону нудной лекции о сортах красных вин Нового Света демонстративно встал, пошагал на кухню и принес себе пиво, с невинной улыбкой открыв и с наслаждением сделав глоток под внимательным взглядом мужа, который замолчал, зависнув с бокалом красного сухого в воздухе. В тот день Элон победил, как ему казалось, потому что альфа соблазнился и отставил свой напиток в сторону. Именно к этому моменту Элон мысленно возвращается часто, ругая себя и хватаясь за голову: почему не слушал его? Почему не ловил каждый звук его голоса? Пусть Тэхен говорил бы что угодно, хоть сущий бред без всякого смысла, Элон должен был слушать, ведь сейчас не может… Омега глядит на мутное темно-красное дно бокала, не церемонится и осушает его в несколько глотков, облизывает виноградные губы и, по привычке прижав к себе бокал с оставшимися в нем каплями, неторопливо бредет по коридорам с выключенным светом. Он и не нужен здесь, потому что через окна в дом врывается ночное алое сияние, освещающее путь. Омега босыми ногами беззвучно шагает по прохладному полу и прикрывает глаза, внимательно прислушиваясь к окружающим звукам. Детей дома нет, прислуга в это время спит, поэтому посторонним шумам неоткуда взяться. В такой момент гробовой тишины Элон идеально четко видит собственную картину, вырисовывающуюся под веками. Он представляет или вспоминает, как в свои далекие двадцать, будучи уже на руках с двумя детьми, выходил ночью в коридор, не чувствуя рядом мужа, и, как и сейчас, накинув шелковый халат, гулял по дому в ожидании, когда Тэхен вернется домой, слишком занятый работой, чтобы отвечать на звонки волнующегося омеги. Поэтому Элон больше и не звонил, лишь ждал, сколько потребуется, наконец когда-то слыша шум подъехавшего автомобиля. Элон кусает губу, жмурится, даже с закрытыми глазами хорошо ориентируясь, в каком направлении делает короткие шаги. Он словно в реальном времени слышит звук мощного двигателя, постепенно замолкающего у самых лестниц, ведущих в дом. В этот самый миг, когда он уверен в том, что больше не один, его аккуратные тонкие губы приподнимаются в уголках, а сердце начинает биться чуть быстрее обычного. Он мысленно выдыхает с облегчением, ведь дождался. Любимый вернулся, а значит жив. Элон ловит себя на последнем слове, резанувшем по сердцу, резко открывает глаза и чувствует холодные мурашки по телу, а затем мелко вздрагивает, услышав тихий звук открывающейся парадной двери на первом этаже. Он замирает на месте со своим бокалом и прислушивается. Дальше все та же тишина. Омега продолжает медленно двигаться вдоль коридора к окнам, выходящим во двор. Небольшая доля алкоголя в крови помогает ему дорисовывать картину самостоятельно. Элон зачесывает упавшую на лицо темную прядь за ухо и вновь прикрывает веки, одними губами, беззвучно шепча имя мужа, зовет его к себе, призывая, мысленно убеждая, что им никто не помешает, никто не побеспокоит, здесь только Элон, — вечно один, вечно в ожидании своей любви, чей юный лик в памяти бесконечен. Двадцатипятилетний альфа, для многих казавшийся слишком молодым и где-то глупым, хотя ни разу таким не являл себя, сначала смешил тех богатых стариков, до которых он голыми руками добрался, самолично себя выстроив и наделив силой, что им всем не снилась. Даже для Элона он казался чем-то более высшим, чем просто человеком. Вскоре его поняли и разглядели и остальные. Такие, как Чон Джинин, вдохнувшие его дурманящее могущество, стоило Тэхену всего-то мимо пройти, сами на колени падали и ползли за ним, за одним хотя бы небрежно оброненным взглядом, но хоть каким-то вниманием. А Элон гордо шел под руку и только на него смотрел, как смотрит и до сих пор. — Пусть считают меня свихнувшимся, — еле слышно произносит в кровавом мраке Элон, нервно сжимая в пальцах хрупкий хрусталь и самому себе клянясь, что это не сон, он слышит его шаги, он чувствует его приближение. — Пусть смотрят, как на душевнобольного, — тоскливо улыбается омега, открывая двери, ведущие на просторный балкон по центру особняка. Прохладный ночной воздух сразу же липнет к телу, а легкий ветерок развевает полы халата и волосы, лежащие на худых плечах. Элон подходит к перилам, смотрит на насыщенный красный горизонт и глубоко вдыхает свежий воздух. Кадр за кадром перед глазами прошлое, внизу, у дверей стоит черный автомобиль, красиво переливающийся в ночном сиянии, а хозяин его уже в доме. Сейчас Элон подышит, возьмет себя в руки и вернется, но сначала подготовит себя к тому, что там встретит пустоту, с которой в конечном итоге всегда сталкивается и которая до утра пытает его кошмарами о прошлом, где он потерял того, за кем сейчас хочет отчаянно угнаться, хоть за какое-то призрачное дуновение ухватиться кончиками пальцев. Ветер влажный, сырой как земля, будто из того света гонимый, он на прохладных губах оседает, холодом укрывает омегу, но тот не двигается, чего-то ждет, в очередной раз прощается, в очередной раз умоляет не оставлять, и на холод этот ему плевать. Пусть тот заберет его туда, откуда сам пришел, кровью пахнущий, ярко цвет неба описывающий. А ветер касается, как руки, он путается в мягких волосах Элона, омеге даже кажется, что слегка дергает их, затем мягко ложится на плечо, и почему-то касание ощутимее, чем должно быть. Элон открывает глаза с застывшими слезами, хотя плакать и не думал. Ветер, это все ветер. Он так живуч, что касается не только тела, но и души, и там все всполошил, создав мини ураган. Омега медленно поворачивает голову вбок, и сердце застывает, кровь тормозит свое движение. На плече пальцы длинные, красивые, с кольцом на безымянном. С кольцом, так похожим на… — Навсегда твой омега, — не может сдержать счастливой улыбки восемнадцатилетний Элон, облаченный в белое и похожий на ангела. Дрожащими пальцами он надевает золотое кольцо на безымянный палец стоящего напротив Тэхена в красивом черном костюме. Элон боится дышать, боится спугнуть того, кто наконец-то явился к нему спустя двадцать один год, услышав мольбы, ощутив эту бесконечную боль даже с того света. — Тэхен… — Элон дрожит, слезам позволяет покатиться по щекам, одной рукой продолжает судорожно сжимать бокал, а другую тянет к ладони на своем плече. К теплой, согревающей в эту холодную ночь. Осторожно, боясь потерять, еле-еле касается и резко одергивает, вздрогнув. Бокал звонко рассыпается под ногами. Омега знает, если развернется, сердце не выдержит, но если так и будет стоять, не взглянув, будет жалеть до конца дней. Он не знает, что случится, знать и не хочет, не думает ни о чем, будто само время на его сторону встало и замерло, чтобы Элон не упустил, не позволил сквозь пальцы осыпаться прахом прошлого. Мелкий битый хрусталь под босыми ногами хрустит, впивается в кожу, пачкая светлый мрамор теплой густой кровью. Ему не больно. Будет больно обернуться и увидеть обманчивую пустоту, что так любит играть с осколками его сердца. Ветер сам ему, еле стоящему на изрезанных ногах, словно помогает обернуться, приподнять голову и заглянуть в… Заглянуть в большие черные глаза, в которые двадцать один год не глядел. Не обманула пустота, хуже сделала — показала. А потом, когда исчезнет все, как тогда быть? Как жить дальше и как еще больше не желать конца, чтобы скорее свидеться вновь на том свете… На этом. Так шепчет пустота. Глаза по-другому смотрят. Тяжесть в себе несут, боль. Только любовь в них горит так же, как много лет назад. Элон не может моргнуть, ветер новые слезы рождает, но омега смотрит на высокую величественную фигуру перед собой и тянет руки. Если пришел с собой увести — пусть. Как влитой черный костюм-тройка на крепком теле. Ветер играет с выбившейся темно-каштановой прядкой, спадающей на ровный лоб с мелкими морщинками, скулы напряжены, красивые губы слегка поджаты. Он поднимает руку медленно, боясь спугнуть Элона, в то время как тот боится того же, замерев под прицелом глаз, что никак не насмотрятся, не насытятся образом спустя кошмарные годы. Омега смотрит на ладонь и не дышит, когда та касается его щеки, внезапно обжигая теплом, которого быть не должно в их холодном и одиноком мире друг без друга. — Мое сердце, не бойся, — произносит мужчина нежно, в каждую сказанную букву любовь под завязку вкладывая. — Не оставляй меня, — еле шевеля губами, шепчет Элон, не выдержав и накрыв ладонь альфы на своей щеке. Он зажмуривается и осторожно гладит ее пальцами, не верит в такой подарок. Так ощутимо, так тепло и так по-настоящему. А может, Элон лежит у себя в постели и медленно остывает, отдав свою душу небесам, где встретил он. — Как я жил без тебя двадцать лет… — ужасается омега, произнося страшную цифру вслух. — Как я дышал без тебя? — Двадцать лет я шел к тебе, Элон, — губ альфы касается легкая истосковавшаяся улыбка. Омега открывает глаза, смотря вдруг растерянно. — Как я оставлю тебя? Мы с тобой этот город вернем в свои руки. — Нам не нужен этот город теперь, — мотает головой омега непонимающе и выглядит точно как тот хрупкий восемнадцатилетний мальчишка много лет назад. Альфа обвивает пальцами его тонкое запястье и поднимает, прижимая руку к своей груди. Элон отчетливо чувствует сердцебиение под ладонью и испуганно выдергивает руку из слабой и бережной хватки. — Разве мы не вместе теперь вне этого мира? — Мы вместе всегда, в любом из миров, сердце мое. — Тэхен… — потерянно смотрит на альфу Элон. — Ты изрезал свои ноги, — альфа опускает взгляд вниз и хмурится. — Мне не больно, — шепчет омега, очаровано, как в первый раз, смотря на любимого. — Твою кровь проливать я точно не планировал, — Тэхен вдруг легко подхватывает омегу на руки и несет в дом, а за ним дорожка рубиновых капель тянется. Элон дар речи окончательно теряет, даже вскрикнуть не в состоянии. Он огромными глазами смотрит на лицо альфы и рефлекторно вцепляется ему в плечи, боясь упасть, если тот вдруг рассеется дымкой. — Не нужно в дом, тогда все закончится, — молит он, крепче цепляясь за альфу. — Что закончится? — спрашивает Тэхен, игнорируя волнения и плечом толкая дверь внутрь. — Ты исчезнешь, — с опаской тихо отвечает Элон еле слышно. — Больше никогда, — мягко улыбается мужчина и усаживает Элона на край постели в его спальне, а сам садится перед ним на колени и снова тянет руку к красивому испуганному лицу. — Больше никогда, Элон, — повторяет Тэхен, невесомо целуя приоткрытые губы, чей вкус разом все воспоминания поднимает огромной лавиной. Элон начинает мелко дрожать, шепчет на повторе «не верю», делает резкий вздох-всхлип и вдруг теряет сознание, падая в руки того, кого за фантома принял. — Откроешь глаза, я снова буду с тобой, — шепчет Тэхен, удобно уложив омегу в постели и погладив по волосам. Двадцать один год скорби подошел к концу.