Сокол ясный

      — Мне не нужны никакие подарки. Серьёзно. Не нужно ничего. У меня есть ты, — Фария покачала головой, глубоко вздохнув: её высокая грудь мягко опустилась на выдохе. Ангела приподняла голову, с сомнением сощурив глаза. Амари фыркнула: — Ладно-ладно, доктор Циглер, не смотри на меня так. Я бы всё отдала знаешь за что?       Здесь, в интимной тишине, кажущейся густой, Фария готова раскрывать любимой женщине даже такие секреты. Осторожно склонившись над Ангелой, коснувшись губами аккуратного уха, убрав за него белокурый локон, Амари прошептала:       — За снег, — словно это была какая-то сокровенная тайна.       При всей любви к Египту, Фарии не хватало Цюриха. С заснеженными зимами, и чтобы снег крупными хлопьями, чтобы детвора на санках... «Если бы я была в Цюрихе — я бы отвела тебя кататься на коньках», — бережно шептала Амари, — «И мы бы кружились, кружились, кружились, а тебе бы пришлось меня ловить, потому что, знаешь, я совсем не умею кататься на коньках».       Но какой снег в Египте. Только песок. Только ветер. Только пекущее солнце.       Кто бы мог подумать, что Ангела — такая волшебница.       Кто бы мог подумать, что под крупной, пушистой елью в коробке, украшенной симпатичным красным бантом, будет он. Снег. Вернее — снежный шар. Внутри — удивительной детализации старый город Цюриха, тот самый, где на памяти Фарии бледно-голубой шпиль резал низкие облака. На рыжих черепичных крышах лежал крупные хлопья снега, среди украшений — слепленный снеговик с забавной улыбкой из углей, с морковью вместо носа.       Фария почувствовала, как в сердце что-то кольнуло. Что-то до сих пор надломленное, что-то тяжёлое, что Фария Амари предпочитала прятать поглубже и никогда не доставать, медленно, неповоротливо сочилось сквозь рёбра наружу. В носу защипало. Бывало ли так вообще, чтобы подарок, крохотный сувенир, приносил такие мысли? Фария Амари — военная, закалённая кровью, металлом и песком, Фария Амари, чьё лицо всегда вымазано в масле и порохе, Фария Амари — капитан отряда после смерти Халиля, Фария Амари, чья мать была героиней и оставила в этом мире сироту, сейчас чувствовала, как сильно тоска по старым временам сжала её сердце.       Словно завороженная, она смотрела на этот шар намагниченным взглядом, не сводя с него глаз, а потом осторожно встряхнула. Хлопья снега, поднятые этим незамысловатым движением, вскинулись вверх, закружились в вихре, поднялись наверх и медленно, плавно коснулись крыш, того самого шпиля, снеговика, забавных фигурок ребятишек.       — Лена, будь так добра, сделай так, чтобы индейка оказалась на столе сейчас же!       — Капитан Амари, — Трейсер зачёсывает волосы назад и насмешливо фыркает, — «сейчас же» я окажусь снова здесь, обижаете!       Рождественская суматоха была приятна. Фария, наряженная в один из тех забавных свитеров, в которые разоделись все: включая вечно хмурого, как туча, Габриэля, прикусив язык силилась прицепить несчастный носок к камину. Дом, полный звуков, полный запахов, жил и праздновал: за окном валил снег. Работа, не работа, дела, не дела, а каждый год они все собирались вместе и каждый год к ним присоединялся кто-то ещё. Стол ломился, пёстрые украшения делали обычно пустующий дом живым, тем, куда обычно хотя бы на денёк приходит праздник. Ана — готовила просто безобразно, поэтому Джек, растягивая драные губы в ухмылке, клал боевой подруге руку на плечи, а прихватки — на стол. День, далёкий от войны, в голове у Фарии Амари был чем-то сродни чуду. Потому что в такой день — они все вдруг становились какой-то одной, большой, пускай и привязанной к милитаризму, семьёй.       Фария вдруг поняла. Как она глубоко, безобразно, до боли одинока. А снег кружил.       Ангела постаралась, чтобы это Рождество, в Египте, было похоже на привычные хотя бы чуть-чуть, но не рассчитала, как глубоко может копнуть такая забота. Она смотрела на Фарию во все глаза, а глаза Амари были пусты. Опустошенная, она подняла на доктора взгляд, сглотнула, облизнула губы.       — Спасибо, — и заплакала.       Фария давала себе установку — не плакать. Она столько слёз пролила во время похорон матери, она столько плакала после смерти Габриэля и Джека, что, казалось, внутри всякие чувства должны были давно пересохнуть, как любой водоём в пустыне. Но это Рождество — родник из-под земли, — оживило их. И это был самый большой, самый правильный, самый нужный подарок.