Сокол ясный

      Габриэль смотрел на Фарию с таким светом в глазах, будто бы она была его родной дочерью. В свою очередь сверкала и Фария. Она была такой счастливой, что готова была повиснуть у Рейеса на шее, шепча заветные слова благодарности и взмочив Габриэлю водолазку. Но она не могла себе позволить этой слабины, зная, что ей придётся поставить перед фактом мать. Она оттягивала это как могла, но больше времени не было.       — Я уже не ребёнок, мама!       — Тебе всего семнадцать!       Амари всегда ссорились... громко. Летала посуда, звон стоял в ушах, Фария скалилась и рычала, сжимала губы, чтобы, не дай Боги, ни одна слезинка не прокатилась по этому загорелому лицу, чтобы ни один мускул не дрогнул под влиянием накатывающих чувств и эмоции. Сжимающиеся кулаки. Ходящие ходуном желваки. Ана снова её отчитывает, в очередной раз, её мать настолько потонула в этой своей гиперопеке, что не видит очевидного. Фарии всегда талдычили одно и тоже. Что её мать за неё переживает, что боится потерять её настолько, что готова упечь собственную дочь в тюрьму, состоящую из её сердца, где прутья — рёбра. Она готова была трупом лечь за то, чтобы у Фарии была нормальная жизнь.       Но было одно большущее «но». Фария этого не хотела.       Стать частью Овервотч — это всегда была та цель, та мечта, к которой Амари была готова землю рогами вспахивать; глотать обжигающий песок пустыни, дерущий лёгкие, как наждак; рычать себе под нос от боли в пояснице и ногах, но идти к своей цели ради одного. Ради того, чтобы Ана, наконец, увидела простую истину — Фария не беспомощная. Она сильная, стойкая, упрямая и гордая. Как мама. Ей казалось, что, когда на плечах появятся погоны, а сама Фария вытянется в струнку, искренне улыбаясь и слушая этот воркующий и мягкий голос, что-то изменится. Ана бы сказала, что невероятно гордится ей. И что сильно ошибалась на её счёт.       В день, когда Фария, наконец, села на самолёт и улетела в Каир, они разругались с матерью сильнее, чем обычно. Безусловно, Ана была против. Фария была для неё всем, но упрямая и слишком молодая тогда... младшая Амари мало что понимала в этой родительской опеке. И прижимаясь хлюпающим носом к могучей груди опешившего Райнхардта, ей хотелось выть от непонимания и горькой обиды. Она никогда не плакала на людях. Но сейчас теплые грубые ладони рыцаря действовали на неё успокаивающе.       — Я не беспомощная, — оскалилась Амари, вскидывая рюкзак на спину, — лучше бы у меня... лучше бы у меня не было матери, чем была такая! — Фария так сильно сожалеет о тех словах. Сейчас, когда мамы уже давно нет в живых, ей невероятно горько за каждое метко брошенное слово, раз за разом разбивающее материнское сердце. Она приходит сюда каждый год, принося на пустующую могилу букет свежих белых лилий. Именно сейчас Фария чётко осознаёт, что, скорее всего, если бы Ана осталась жива после того выстрела, то она бы ушла из армии. Подала в отставку, может, перебралась в Цюрих, чтобы заботиться о пострадавшей матери. И столько несказанных фраз и слов сейчас терзали напряженный ум, что Фария только тоскливо мажет взглядом по холодному могильному камню, мягким, почти ласкающим движением ладони стирая с него пыль.       Она позволяет себе грустить и тосковать только два раза в год. Приходя на могилу Аны. И навещая навсегда уснувшего Халиля. Двух самых важных людей в её жизни.