Сокол ясный

      Фария всю жизнь мечтала об орденах и наградах, о том, чтобы штаб полнился победоносным криком, о празднике победы, о лаврах и терновых венцах. Не о белеющих могильных камнях. Не о траурной одежде. Не о длинноногих кипарисах, вытянувшихся по стойке смирно, отдавая честь.       Армия закалила её и сделала той, кем она сейчас является. Смерть матери слепила из Фарии Амарии ту, кто упрямо прорвется через колючую проволоку и грудью закроет от пули. Ей ведь… ей ведь совсем нечего терять. Отчаявшиеся люди — самые опасные, ведь бросаться на амбразуру — это признак не смелости, а банальная и простая безнадёга, не нуждающаяся в каких-либо описаниях.       И ведь Фария почти отчаялась. Её от вездесущего чувства гнетущей тоски спас полёт, небо и Раптора.       Это было странно — снова ощутить детский восторг. Странно замереть в предвкушении и смотреть во все глаза, перестать на мгновение дышать от этого душащего чувства, от этого мимолетного тремора по коленкам и пальцам. Кто спросит — Фарра тут же нервно рассмеется и растянет губы в этой своей фирменной улыбке, мол, всего лишь волнение, всё в полном порядке.       — Фария Амари? — ей улыбается коротко стриженный мужчина и его черты лица младшая Амари смутно помнит. Это он предложил ей службу в Хеликс. Предложил летать. Какой дурак откажется от чести стать летающим человеком? — Впечатляет, правда?       — Фарра, — мягко поправляет женщина, осторожно приближаясь к замеревшему в горделивой стойке костюму, — само собой, сэр. Думаю, она бы не впечатлила только брюзгу и зануду.       Все пилоты — суеверные люди. Даже если это пилоты летающих костюмов. Фарра аккуратно касается прохладной грудной пластины кончиками пальцев, на матовой поверхности тут же появляются смазанные краски, разношерстные, как листья осенью, а желтое оргстекло поблескивает от того, как старательно его полировали. Рано или поздно, но костюм станет носителем множества царапин и вмятин, каждая из которых будет напоминать о былых заданиях. И о том, что пилот остался жив. Благодаря костюму. Они будут накапливаться на темно-синей поверхности, как шрамы на коже, однажды Фарра расскажет о каждом своим детям. Или внукам. И тогда Раптора будет внушать лишь благоговейное уважение, но все так же заставлять дыхание замирать от восторга.       Раптора рычала и дрожала от каждого движения — всё это вызывало в Фарии страх, смешанный с глубоким восхищением. Всё это подталкивало к одному простому выводу, к решению, которое, пожалуй, в любой иной ситуации могли бы назвать преждевременным и опрометчивым, но Фарии было всё равно: она рвала в ясное голубое небо, зажмурив глаза, заходилась в пике и несколько раз едва ли не расплакалась от переполняющих эмоций. Она всегда мечтала летать. С детства, даже когда Габриэль сажал её к себе на широкие плечи и они играли в самолёт, когда Ана до боли в спине таскала восторженную дочь на себе, она раскидывала руки в стороны и представляла, как будет однажды разрезать небеса носом истребителя. Мечтала о том, что однажды сядет в кресло пилота, но быть пилотом Рапторы — совсем иное. Это будто бы отправиться в небеса лично, без проводника в виде железного судна. Только с верной подругой, с костюмом, который однажды станет второй кожей и тяжесть которого совсем перестанет волновать спину.       Её не один раз спросит пресса про первый полёт, не один раз Райнхардт смахнёт скупую слезу, вспоминая, какой крохотной была Фария ещё не так давно, задавая вопрос о Рапторе и о Хеликс. Само собой, Фарра вспомнит про свой первый полёт; про то, как тряслись после посадки коленки; про то, как её окатили пивом, стоило только выпорхнуть из летающих доспехов; и про то, как Халиль смеялся и учил, что в небо нельзя показывать пальцем, особенно средним, мол, погода испортится.       — Птичка, — Халиль улыбается одними губами, — небо — настоящее лекарство.       — Не птичка, — заливалась смехом Фария, — сокол, капитан Халиль!