The Road to Mandalay

Everything I touched was golden Everything I loved got broken on the road to Mandalay Every mistake I've ever made has been rehashed and then replayed As I got lost along the way... *

От Нью-Йорка до Чикаго Ичиго добирался автостопом: во-первых, экономил на дорогу, а во-вторых, у всех трёх автобусов была очень короткая остановка, тогда как ему хотелось побыть там подольше. Не столько из-за города, сколько из-за близости к Мичигану – раз уж решился на такой путь, то будь добр увидеть одно из крупнейших пресноводных озёр вживую. А заодно по пути заехал в Форт-Уэйн – побродить по музею корветов. Ну и ещё, наверное, потому, что помнил, как когда-то давно, когда родители ещё жили вместе, отец увлекался коллекционированием моделек автомобилей. Играть ими, конечно, не разрешалось, только любоваться. Не то чтобы он фанател от ретро, но любопытство победило – тем более, если это по пути. Дальше шли обширные сельскохозяйственные территории, ждать попуток на которых было пустой тратой времени, поэтому Ичиго, скрепя сердце, взял билет на поезд, и уже к середине текущей ночи Иллинойс растворился в густом синем холоде где-то далеко позади. А дальше наступило веселье, потому что декабрь, ещё вчера лениво изливавшийся дождём, вдруг налетел бураном, завалив рельсы толстым слоем снега. Ситуация усугублялась тем, что, стаивая днём, к вечеру снег вновь смерзался, из-за чего и так значительно снизивший скорость состав тащился еле-еле. В один из таких дней Ичиго, устав от унылой картины за окном, вытащил из сумки толстую кожаную папку. Дневник открывался с карты. Старенькой, местами протёртой карты с заметками на полях, написанными неровным скачущим почерком, словно писавший их делал это на коленях в едущем по ухабам автобусе. Хотя, может, так оно и было. Её Ичиго аккуратно сложил и убрал обратно за обложку, чтобы не потрепать ещё больше. Следующим оказался абсолютно чистый лист, и только на обратной его стороне шло карандашом: «Новую жизнь принято начинать с нового же листа. Спасибо за понимание». Ичиго хмыкнул и перевернул страницу. «Здравствуй, путник, решивший открыть эту тетрадь... кем бы ты ни был». И, в самом низу: «Хотя мы оба знаем, кто ты, не так ли?» Потом – шесть или семь страниц, искаляканных примерно в той же степени, что и конспект шестиклассника – статьи и какие-то схемы вперемешку с нарисованными от руки пейзажами-видами из окна. Видимо, того же возраста, что и карта. Их Ичиго пролистнул без особого интереса, задержавшись разве что на приписке в правом углу, почти у самого переплёта: «...только что выехали из Канзаса. Наискучнейшее место, одни поля да коровы, и как только дядю туда занесло? Надеюсь, ноги моей там больше не будет!» Подпись внизу гласила: «Урахара Киске, 16 лет». В груди кольнуло чем-то далёким и волнующим: сказать по правде, Ичиго никогда бы не подумал, что они зайдут настолько далеко, а он сам будет читать личные записи из чужого дневника. Он никогда не думал, что сможет увидеть Урахару с иной стороны, чем та, о которой он всегда знал. И уж точно не думал, что Урахара позволит ему это. «4-е июля, День «Независимости». Чёрт бы побрал этот день, кругом толпы народу, не протолкнуться!». Вся страница изрисована карикатурами, отображающими степень презрения хозяина дневника к дате. Ичиго невольно улыбнулся: он тоже не особенно любил этот праздник. «Ну, разве что салют в честь него красивый, это да». Далее шли ещё несколько листов с рассказами из детства, затем – драные края вырванных, и, через достаточно долгий промежуток, – записи, сделанные на несколько лет позже. Страницы там были чище и не такие мятые; вообще, по затасканности начала дневника создавалось впечатление, что его специально зачёркивали – наверное, хотели выкинуть, а одну часть и правда выкинули, но всё остальное по какой-то причине решили оставить. Эта часть была на порядок содержательней, хотя и не без некоторой доли самоиронии; было видно, что её вели в чуть более зрелом возрасте: рисунки и карикатуры исчезли, появились короткие рассказы-зарисовки, фотографии, наблюдения. Её Ичиго читал особенно жадно: стиль изложения уже мало чем отличался от обычной манеры Урахары вести себя. Читал и перечитывал, проецируя на себя его прошлое, сопоставляя его со своим. Оказывается, они были во многом похожи – Киске точно так же рано потерял родителей – мать погибла под поездом, отец спился. Его взял к себе дядя, с которым они объехали почти всю Америку, редко где задерживаясь дольше, чем на полгода. Тогда-то Урахара и завёл дневник, чтобы записывать свои впечатления от путешествий... «Людям, которые живут в мире, где всё поделено на чёрное и белое, никогда не узнать других цветов, даже если ты подаришь им краски. Они настолько привыкли к рамкам, что просто не смогут выйти за них. Как звери в цирке – те, будучи приученными ходить по кругу, не изменят траекторию движения, даже если выпустишь их на волю. И в то же время – а задумывался ли ты, что такое граница на самом деле? И для чего она? Что это – стремление к совершенству? Открытие? Или же стоп-кран? На этот счёт есть одна теория. Лет сто назад жил некий Фредерик Тернер. Он был историком и известен тем, что придумал так называемую «теорию о границе». Граница, как говорил Тернер, это что-то вроде «предохранительного клапана» цивилизации, чтобы мы совсем не сошли с ума. Когда появляются люди, неспособные жить как все – экстремисты, безумцы, недовольные, – они устремляются на границу. Вот так, по мнению Тернера, и рождалась Америка – сначала появились тринадцать колоний, затем еще большие безумцы пошли дальше, и, наконец, все психи оказались в Калифорнии. Тернер умер в тридцать втором, так что он не увидел, что стало с миром, в котором кончились границы. Люди придумали ложные границы с компьютерами, что позволило им думать, что они сбежали, но это очередной самообман – та же граница, только с платой за доступ. Нет… настоящая граница здесь, в наших сердцах, наших душах и наших жизнях. Как жаль, что так понимают жизнь очень немногие... Это те люди, в сердцах которых еще сохранилось добро, любовь к людям, любовь к красоте... Это люди, которые хотят жить по-другому... Не так, как весь мир». ** Начавшись как сумбурный склад мыслей и рисунков, в конце концов тетрадь эволюционировала до этакого ежедневника, многие рассказы в котором, на первый взгляд сугубо техничные, способные отпугнуть менее придирчивого читателя, подчас скрывали в себе весьма творческий подход и не лишённый сарказма взгляд на те или иные вещи – надо было только вчитаться. Сборник размышлений и цитат, переиначивание с ног на голову давно знакомого и известного так, что оно начинало играть в новом свете, меткое высмеивание себя и окружающих... Непростой дневник непростого человека. Увидит ли он его ещё раз?.. Ичиго отложил папку, намереваясь отдохнуть, но потом передумал и убрал в сумку, подальше от посторонних глаз. Он чувствовал, что вторгается в чужую жизнь, и это немного напрягало, даже если учесть, что дневник ему отдали. Но вот на сохранение ли? «И о Калифорнии... Там, когда отдыхаешь на пляже, нужно внимательно следить за своими вещами: местные чайки хуже ворон – тащат всё, что плохо лежит, и твои плавки в том числе... – скачки от серьёзных наблюдений на придуривание были у Урахары в порядке вещей. – Ай! Стой, скотина такая! – дальше неразборчиво: страница заляпана грязью и надорвана в нескольких местах, – ...так вот, о монстрочайках! Одна из этих тварей чуть было не унесла к себе в гнездо мою панамку! Я уж не говорю про вырванный прямо из рук рожок мороженого!» – тут Ичиго откинул голову и невольно рассмеялся, представив сцену. Нет, ну он точно неисправим! «...а если забраться во-о-он на тот холм, на бухту открывается чудесный вид. Не забудь сфотографировать его на память, а то старая открытка давно потеряна... Кстати говоря, когда будешь в Сан-Франциско, зайди в пекарню к миссис Олдридж – у неё одна из самых лучших кафешек, и с самыми лучшими булочками! Заодно передавай ей привет (только не говори, что я потерял открытку!)...» На границе Небраски и Канзаса Ичиго пересел на автобус. Так было спокойней, и без надоедливого стука под ногами: Ичиго ехал в обычном поезде, не экспрессе, и постоянный лязг вагонов изрядно утомил. Автобус попался двухэтажный; он ехал, пусть и не так быстро, зато плавно. Шоссе текло под колёса ровной серой лентой, когда они достигли Колорадо. И тут у Ичиго просто захватило дух. В отличие от Северо-Востока, где уже вовсю лили зимние дожди, здесь осень только-только вступала в свои права, и местами начавший желтеть лес казался присыпанным золотом. Ближе к высокогорью лиственный массив уступил место хвойникам, и красно-оранжевая гамма исчезла, растворившись в сплошном чёрно-зелёном частоколе елей. Полегшая, но ещё кое-где зелёная трава смазывалась за окном охристо-коричневым, а тёмные, сине-серые пики гор подпирали тяжёлое, покоившееся на их вершинах небо. На хайвее автобус слегка покачивало, и Ичиго, убаюканный его движением, не заметил, как задремал. Ему снилось солнце через облака, запах свежих листьев и тёплой древесины и бескрайнее, заросшее пшеницей поле, а позади – лес, у самой кромки которого высокий светловолосый мальчик запускает воздушного змея... Невада встретила Ичиго раскалёнными камнями и красным песком. От заснеженных великих гор не осталось и следа; теперь вместо них, куда ни глянь, простиралась поросшая клочковатой ржавой травой полупустыня. Ичиго невольно облизнул губы: жаркий сухой ветер колол кожу, забивался пылью в глаза. Он сошёл на конечной и, найдя небольшой мотель и наскоро передохнув, снялся с Рино на первом же грузовике. До Калифорнии оставалось рукой подать, и он не хотел терять ни минуты. Когда они въехали в округ столицы штата, внутри у Ичиго уже всё звенело от напряжения, он почти не мог усидеть на месте: настолько сильно смешались в нём воспоминания о рассказе Урахары и только что увиденное. Фриско раскрывался перед ним с каждой новой улицей, каждым поворотом, как диковинный цветок, и всех органов чувств Ичиго не хватало, чтобы охватить его целиком. Урахара был прав: город притягивал к себе, как магнит, и, хоть раз ступив на его землю, побродив по уютным зелёным кварталам с невысокими разноцветными домиками, уже не хотелось никуда уезжать. И Ичиго остался. Как-то сами собой нашлись общие знакомые: во время своего путешествия Урахара перевидался со множеством людей, и, походя по описанным в дневнике местам, Ичиго ещё быстрее с ними сдружился. Некоторые, узнав, что о них написали, тут же предлагали ему кров. У одной из них, той самой Марты Олдридж, пожилой, но всё ещё очень активной и жизнерадостной женщины, владелицы небольшой пекарни, он и остановился. Сначала подрабатывал в её в магазинчике, а чуть позже его переманил к себе конкурент с соседней улицы – слухи здесь расползались очень быстро, и буквально через пару дней уже весь квартал знал о приехавшем с Северо-Востока «племяннике» Урахары Киске. К чести миссис Олдридж, «смену локаций», как выражался Марио Риччи, бывший военный, а теперь заведующий той самой пиццерией, она приняла с пониманием. Чуть позже Ичиго узнал, что этот Марио уже неоднократно подкатывал к ней с предложением руки и сердца, но старушка оставалась тверда в своих намерениях и вежливо отклоняла его раз за разом. Словом, всё оказалось не так уж и плохо. Днём Ичиго работал, развозя заказы по адресам, по вечерам и в выходные – гулял по городу, снова и снова открывая его для себя. Особенно полюбились ему знаменитый мост Золотые Ворота, порт и Койт Тауэр – в основном потому, что в порту располагался корабельный музей, а с башни и моста открывалась прекрасная панорама. Музей он уже облазил вдоль и поперёк ещё в первые дни – там оказались парусник, буксир, старинный колёсный пароход, подводная лодка и сухогруз времён второй мировой. Надо ли говорить, что подлодку и парусник он осматривал дольше всех? В нём словно проснулся задорный мальчишеский дух того, «прежнего» Ичиго, который заставлял играть в индейцев в детстве или точно так же «исследовать» севшие на мель суда. Ну а то, что мать запрещала подходить к ним, лишь сильнее распаляло любопытство. Они редко добирались до океана, и каждый раз воспринимался Ичиго как праздник. Он не забыл, как однажды, когда он был маленьким и они приехали на побережье, на берег выбросило кита – Ичиго отчётливо помнил, какую гамму чувств пережил тогда: кит был ещё жив, но чайки уже здорово поклевали его сверху, и ничего нельзя было сделать, он был огромен – метров пятнадцать в длину, а день выдался прохладным и ветреным, народу на пляже отдыхало немного. Спасателей, конечно, вызвали, но к тому времени животное было уже на последнем издыхании – как объяснил потом сотрудник службы спасения, из-за своего же веса: пока кит в воде, она поддерживает его тело на плаву, но стоит ему заплыть на мелководье, как сила тяготения прижимает его к земле, внутренние органы не справляются с нагрузкой, и его буквально раздавливает собственной массой... Ичиго тогда навсегда запомнил это противоречивое чувство: с одной стороны, восхищение размерами кита и тем, с какими неповторимыми величием и грацией он ведёт себя в воде, с другой – его медленная и мучительная гибель на суше. И невозможность хоть чем-то помочь: то, что они с другими ребятами гоняли птиц и окатывали его водой из вёдер, ему было, что называется, как мёртвому припарки. Любая смерть тревожна, будь то знакомый или нет, будь он человеком или животным. Но если это ещё и кто-то близкий тебе... Ичиго тряхнул головой, отгоняя воспоминание. Он приехал сюда не для того, чтобы вспоминать о смерти. Он приехал, чтобы её опровергнуть. А опровергнуть смерть можно было только одним: жизнью. Конечно, это не было его единственным смыслом: здесь перед ним раскрылось множество дорог, каждая из которых манила по-своему. И ещё он не сидел на месте, ему почти жизненно необходимо было постоянно двигаться. Он достаточно быстро сошёлся с местной молодёжью, особенно с сёрферами – сначала наблюдая за их попытками покорить волны в качестве зрителя, а потом и участника. Атлантика для этого слишком холодна, а вот на Тихом океане климат был мягче, и в Калифорнию съезжались мастера со всего света. Конечно, оседлать волну получилось не сразу, но получилось же! В свой первый в жизни отпуск они с приятелями мотались по побережью от Сакраменто и до Лос-Анджелеса. «Если вдруг будешь в Лос-Анжелесе, – читал Ичиго в дневнике, пока его трясло в автобусе, – то, как истинный американец, можешь сходить поглазеть на Голливуд. Ну, на Аллею Славы там... хотя не сказал бы, что она так уж и интересна – улица как улица. А вот в парке Студии Юнивёрсал вполне себе... Помню, когда я был мальчишкой, она произвела на меня большое впечатление». Ичиго всё-таки доехал и заценил. Странное ощущение – будто чувствуешь себя героем всех фильмов одновременно... «А кстати, эта надпись "Hollywood" на холме – редкая безвкусица». Дальше компания разделилась: не догуляв в Лос-Анджелесе, народ ломанулся в Вегас, а Ичиго – обратно в Сан-Франциско. И где-то на подъезде к городу вдруг понял одну вещь: он слишком расслабился. Подобно окружающим её волнам, Калифорния медленно, но верно поглощала его, отвлекая от главного. А ведь всё это время он надеялся – если не встретить, то хотя бы узнать что-то, что могло бы помочь в поисках Киске. То, что произошло в Нью-Йорке, казалось ему до ужаса неправильным. При всей надёжности, Урахара слыл тем ещё пройдохой; Ичиго знал, что тот никогда ничего не делал просто так. А значит, у него ещё есть шанс. Пусть маленький, пусть ничтожный – да хоть бы один из миллиона! – но есть. И он приложит все усилия, чтобы воспользоваться им снова: слишком много было недосказано, слишком много белых пятен осталось тогда за спиной, чтобы просто бросать всё на самотёк. Он не знал, что это – судьба или самообман, но что-то внутри подсказывало ему, что только пройдя предначертанный путь, он найдёт то, что ищет. Только так и никак иначе. И он шёл. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем он жил ожиданием чуда. Интересно, а кто-нибудь когда-нибудь задумывался о том, каково это? Жить дальше, стараясь проживать каждый божий день по полной. Наперекор всему – логике, здравому смыслу, внутреннему голосу. Он хватался за соломинку, словно больной раком – за надежду на божественное исцеление, читал дневник и колесил по разным городам, надеясь найти если не самого Урахару, то хотя бы его следы. По сути, искал иголку в стоге сена. Но чем больше мотался, тем сильнее становилось ощущение, что он гоняется за тенью. Потому что следы были, и много. В отличие от конкретики. Он находил знакомых с Урахарой людей – да, они помнили Киске, зачастую вспоминая его с теплотой, передавали привет, но... и только. Ни один из них не знал его настоящего, ни один не мог подсказать Ичиго, что ему делать дальше. Они как были, так и остались просто незнакомцами, случайными попутчиками, встретившимися однажды на дороге жизни и перекинувшимися парой слов. Он не позволял себе думать о том «если», которое могло бы обрезать всё. Иначе зачем Урахара оставил ему свой дневник? Зачем просил, чтобы он забрал его? Зачем рассказывал ему о своей жизни и людях, с которыми его свело их путешествие? Вряд ли просто так. И эта самая вера в то, что всё неслучайно – именно она всё это время и поддерживала его на плаву, как того кита. По сути, только она и не давала ему утонуть в прошлом. Нелепая, слепая, страшная в своей наивности вера. «Умеем ли мы видеть всё или же видим лишь то, что хотим увидеть? – читал Ичиго на ветхих, пожелтевших от времени страницах. – Главное – не видение, а понимание того, что видишь. И принятие его как единственно важного – заметь, я не говорю «верного»: истинность каждый определяет сам. Но то, что оно важно – это несомненно». Где-то через год после своего приезда Ичиго понял, что живёт иллюзией. И всё, что его окружает – просто красивая обёртка, скрывающая от глаз горькую, обидную истину Так, может быть, настало время взглянуть ей в глаза?.. И тогда он, движимый какой-то необъяснимой силой, рванул в Аризону. Сыграли ли роль в этом рассказы очевидцев или уже успевшие выцвести фотографии Урахары, но после одной заметки о Гранд-Каньоне его прямо-таки потянуло к скалам – увидеть всё своими глазами... Увидеть – чтобы понять. «А ещё там самые красивые рассветы из всех, что я видел. Если будешь проезжать мимо – обязательно задержись! Там, как нигде понимаешь, что земля, на которой мы живём, дана нам одна. Она большая, необъятная – и невозможно разная; одно и то же небо в противоположных уголках света кардинально отличается, и дело тут даже не в часовых поясах. Именно в том месте человек понимает бесконечное многообразие того, что его окружает. Это как Зазеркалье – за каждой новой гранью раскрывается следующая, ещё прекраснее предыдущей». Гранд-Каньон встретил потрясающими воображение отвесными скалами, причудливо выточенными в породе миллионами лет, и игрой фиолетово-синих теней на красных камнях, особенно сильно контрастирующих с общим терракотовым фоном на рассвете. Всё здесь прямо-таки пропиталось ощущением древности и безграничного простора, но не забвением или дряхлостью, а увековечиванием величия и мощи. Где-то далеко внизу, на почти километровой высоте змеилась в расщелинах река Колорадо. Тут Ичиго, наконец, почувствовал себя свободным и подобным ветру, тому самому, что высек в породе все эти линии и узоры. Всё его прошлое, всё то, чем он жил и за что цеплялся, словно разделилось на «до» и «после» – здесь, на вершинах скал, он слишком ясно увидел, насколько ничтожна жизнь и смерть человека рядом с монументальностью гор. По сравнению с каньоном волны и спесь Тихого океана казались далёкими и размытыми. Да, вода точит камень и способна смыть целые города, но это длится недолго – море текуче и постоянно меняется, а следом за ним меняется и ландшафт... но не камень. Река уходит вниз, подмывая пещеры, мелеет и высыхает. А скалы остаются. Ичиго стоял на плато, раскинув руки и чувствуя, как его заполняет восторгом и эйфорией от того мира, что необъятно простилался перед ним – должно быть, так видят землю птицы, кружащие где-то высоко в синеве. И одновременно с этим же появилось желание сравняться и покорить горы, доказать себе, что он тоже способен на что-то большее. Может быть, это правда, и ему не на что надеяться. Может быть, Урахара и впрямь умер той промозглой ноябрьской ночью. Но смерть ещё не означает конец, и останавливаться сейчас – значит предать память о нём. О них. «Когда стоишь у развилки, выбирая, куда свернуть – помни, что верного и неверного не существует, как нет абсолютно чёрного и абсолютно белого, они бесцветны. Прозрачность в сумме даёт белизну. Чёрный – смешение всех цветов. Иными словами, спрашивая у кого-нибудь совета, как тебе быть или куда свернуть – направо или налево, ты лишь уходишь от ответа, который должен найти сам. Что бы ты ни выбрал, результат не изменится: если тебе куда-то надо, ты туда попадёшь. И неважно, какими путями». Рано или поздно. Так или иначе. Улыбнувшись про себя, Ичиго вытащил дневник из обложки, затем расшнуровал переплёт и, раскрыв, подкинул тетрадь вверх. Порыв ветра тотчас же подхватил карту; затрепетала, отрываясь, под его натиском тонкая бумага... и вот уже страницы летят вверх, к небу и стремительно блекнущим утренним звёздам, всё выше и выше, а ветер рвёт листы дальше, и вместе с ними уносится в небытие чья-то прожитая жизнь... Жизнь, но не память. Сказал просто: – Спасибо. Над каньоном занималось солнце, рождая начало нового дня. Пора было возвращаться.