Пепел к снегу
Ичиго сутулится, натягивает капюшон, переступает с ноги на ногу. Смотрит на часы и недовольно хмурится. Урахары нет. Где-то завывает ветер, метель кружит его белым, просачиваясь за ворот и стекая по горячей коже талой водой. Ичиго ёжится, смахивает ребром ладони намётший снег и тут же прячет мгновенно замёрзшие руки в карманы. Толстовка явно не рассчитана на такую погоду, но ему было не до этого – ни когда он выскакивал из дома, едва не забыв захлопнуть за собой дверь, ни когда бежал как полоумный в сторону парка. А теперь он на месте, а Урахары нет. Где-он-чёрт побери, – думает Ичиго. И – мы-же-договорились-на-пять. На улице стремительно темнеет. Небо, ещё недавно серое, теперь опухло тучами, потяжелело и нависло над городом зловещей сине-фиолетовой тушей. Ичиго с тоской вспоминает, что не догадался посмотреть прогноз – если по ощущениям, то сейчас где-то под минус десять. Не смертельно, конечно, но пронизывающий до костей ветер значительно усугубляет ситуацию. Как бы не слечь потом ещё... Ичиго представляет себе эту картину: как он, с дурной головой и в соплях, замотанный в плед валяется под двумя одеялами на разобранном диване Урахары, а тот, смеясь, поит его чаем с отваром каких-то трав. И пусть на языке от них остаётся неясная горечь, кровь бьёт в висках молотом, а кашель рвёт горло, но всё это так легко смыть поцелуями... Ичиго смаргивает, встряхиваясь, и тёплая волна воспоминаний сходит на нет, оставляя после себя только холод и пустоту. На часах – половина шестого. Вопрос, где его носит огненными буквами стоит у Ичиго в голове – он не привык ждать, он делает всё быстро, очень быстро, он не может долго стоять на одном месте! Тем более, если договорились встретиться. И, тем более, в такую погоду. К без четверти шесть он продрог настолько, что решается оставить свой пост у фонаря в полутёмной аллее, променяв его на чашку кофе в забегаловке напротив. Он пьёт горячий, слишком сладкий каппучино торопливыми глотками, обжигая нёбо и почти не чувствуя вкуса. За окном метёт уже по-настоящему, как зимой; снег налетает на провода и ветки, облепляет их толстым слоем, бьётся в равнодушные жёлтые глаза фонарей, падает ледяными окатышками на проходящих внизу людей. Ичиго не сводит взгляда с одного-единственного пятачка света в полутёмной аллее – место их встречи отсюда видно как на ладони, но ещё никто из прохожих не подошёл к нему ближе, чем на двадцать метров. Кофе тает на языке, как карамель, расползается приторной сладостью. Устав смотреть в одну точку, Ичиго прикрывает глаза, позволяя окутать себя тёплой дремотной слабостью. Перед глазами сами собой встают картинки-сценки из их жизни: извечный бардак в комнате, сломанный в первую же совместную ночь, и оттого постоянно разложенный диван, запах кофе и цитруса, россыпь гальки под стеклом журнального стола на трёх ножках – четвёртую они подкосили, когда, не в силах оторваться друг от друга, пробирались по комнате в темноте, пряный дым от сигарет – Урахара не курил обычный табак, и даже непременные носки на люстре – они снимали их по очереди, в зависимости от того, кто запульнул туда в прошлый раз... Как они познакомились, их первые, неловкие ещё встречи, смазанные, торопливые поцелуи – украдкой, пока никто не видит, спрятавшись за куртиной миндаля в парке или заскочив в проулок между домами, чувствуя спиной холод стены, когда впереди – горячее, живое тепло, и короткие, собственнически-жадные поцелуи, и пар от дыхания, и жар притиснутого к нему тела, и сплетённые руки в кожаных байкерских перчатках без «пальцев»... и страх, что их могут увидеть, вливающийся в острое удовольствие бесшабашной близости... И сладкое-сладкое, пьянящее чувство эйфории, когда они были вдвоём – занимались ли сексом или просто лежали друг на друге; Урахара курил, а Ичиго наблюдал за поднимающейся вверх струйкой дыма, и плевать на то, что там на улице, или кем он работает и почему иногда влипает в неприятности, из которых он, Ичиго, уже имел честь его вытаскивать. Киске в ответ на вопросы лишь смеялся и, вставая, открывал окно, потягивался и говорил, что это всё неважно, и что однажды, когда Ичиго доучится, они накопят достаточно денег и свалят из промозглого и прокуренного Нью-Йорка куда-нибудь, где тепло и солнечно, например, в Сан-Франциско. «Ты хочешь в Сан-Франциско?» – спрашивал Урахара, и его серые глаза смеялись. – «Там пальмы, пляж, океан под боком... и вообще, очень много зелени, не то, что тут. Мост Золотые Ворота, тюрьма Алькатрас... Сам город стоит на холмах с выходом на залив, с аккуратными жилыми кварталами и узкими улочками, по которым ездят красивые канатные трамвайчики...» Ичиго лежал на спине, подложив под голову руки и закрыв глаза. Слова Урахары заставили уголки его губ дёрнуться в улыбке: «Может быть... ты думаешь, это избавит нас от пробок?» «От пробок нас может избавить только существенное понижение численности жителей на квадратный метр площади», – в тон ему мурлыкал Киске. – «Идея, конечно, здравая, но вряд ли осуществимая, как ты понимаешь». Ичиго в ответ фыркал, подсекал его, вынуждая упасть обратно на диван, а после залезал сверху, задирал футболку и целовал живот и кубики пресса, постепенно перебираясь к груди и выше... А потом Урахара ловил его за шиворот, вздергивая на уровень глаз, и целовал уже в губы – долго и с упоением, и вкус кофе и сигарет смешивался со вкусом Ичиго... и вот тогда им уже точно не было дела ни до чего. Ичиго опускает подбородок на левую руку, почти ложась на столик, устало трёт виски. Ветер снаружи завывает всё сильней. Голова раскалывается. К началу седьмого его начинает трясти от плохого предчувствия. Нет, Урахара и раньше не отличался пунктуальностью и вполне мог опоздать и на десять-пятнадцать минут, и на полчаса... но вот чтобы на час... Такого у Ичиго за всё время его знакомства с Киске не случалось. Ичиго раскрывает мобильник, перечитывая посланную смс: просто место и время, ни слова больше. Так, словно оно и не нужно. Так, словно у него не было времени сказать что-то ещё. Так, словно... Что? Дрожь становится нестерпимой, всё внутри буквально кричит о том, что что-то не так. Ичиго ищет, прокручивает в памяти то, что было вчера – и короткое «Я перезвоню», брошенное Урахарой в трубку с помехами на заднем плане, и отказ принять вечером у себя, и не разговор даже – а так, перекличка в скайпе. И эта сегодняшняя смс-ка... Догадка пронзила мозг, как молния посреди ясного неба: он что-то разнюхал. Что-то, чего знать не следовало. Отсюда все эти меры предосторожности, невысказанные слова и прочее... А значит... Расплатившись за кофе, он выскакивает в исхлёстанную снегом вечернюю темноту и опрометью несётся прочь, навстречу тому, что ждёт – или не ждёт? его за знакомым переулком. Он успевает почти вовремя. Почти – потому что крыльцо оцеплено жёлтыми лентами, потому что снег стынет в красно-голубом свете мигалок, а люди в тёмно-синей форме с белой надписью «NYPD» торопливо выносят из почерневшего разлома в стене, что когда-то было окном, вещи. В воздухе ощутимо тянет гарью и чем-то химическим; непоправимость и тяжёлый запах забиваются в нос и горло, и давят сверху, как свинец. И – обухом по голове: опоздал. Сухие, выжженные огнём и углекислотой ветви деревьев, кажется, врастают в лежащее прямо на его плечах небо – настолько тяжёлым оно ощущается. Ичиго ждёт, тем более если это всё, что ему осталось. Вскоре из дверного проёма показываются накрытые брезентом носилки. Он напрягается, вытягивается в струну, стремительно перемещаясь в толпе собравшихся зевак ближе. И успевает увидеть на том, что раньше было рукой, а теперь превратилось в обугленную плеть ярко вспыхнувшую в свете прожекторов искорку. То, чего он ждал и чего боялся. Кольцо. Струна со звоном лопается – вместе со сдавшими нервами. Осколки рёбер впиваются в сердце и рвут, раздирают на части то, что ещё совсем недавно было живым и целым. Ичиго отворачивается, натягивает на глаза капюшон и медленно, чеканя шаг, уходит в темноту. Ноги сами ведут его обратно – через сквер к парку и вглубь, мимо подсвеченных синим и жёлтым пушистых елей и скелетного переплетения кустарника. Он не замечает, как ускоряется, и как переходит на бег. Всё дальше и дальше, через проулки и какие-то трущобы, к гавани. Лишь там он останавливается, хватает ртом воздух. Толстовка противно липнет к разгорячённому телу, мороз дерёт нос и горло, и впереди – только река. Бежать некуда. Плечи поникают, и сам он словно сжимается, становится меньше. Его лицо мокрое от влаги, ресницы слиплись стрелками, перед глазами всё размыто. Он помнит – он никогда не забудет, когда Урахара пришёл к нему домой, и, встав на одно колено, извлёк из кармана брюк маленькую бархатную коробочку. В ответ на недоумённый взгляд Ичиго он раскрыл её, показывая содержимое. Ичиго пошутил, что «жена» из него та ещё, а Урахара, нимало не смутившись, взял его за руку, надев на палец одно из колец, пока он сам, скрючившись от смеха, надевал такое же Киске. Потом Урахара поднялся, поклонился церемонно и сказал, что, мол, теперь они «женаты». Ичиго рассмеялся и спросил, а как же распределение ролей, делёжка семейного бюджета, и, главное, кто, как «муж», будет сверху? Тогда это было смешно. А теперь... А теперь ничего. Ни-че-го. Злость и обида душат горячим плотным комком, сворачиваясь где-то внутри, как раз под старым шрамом. Злость – на себя. Потому что не узнал раньше, не уберёг. Обида... да на всё вместе! Ичиго мотает головой, размазывает по щекам воду и соль, пока ветер щедро умывает его снегом. К чёрту. К чёрту. К чёрту! Всё. И всех. След от позавчерашнего укуса горит как ожог, и он не знает, чем можно унять эту боль. Да даже если бы знал – не смог бы. Прокушенные губы тоже горят – там, где выступающая на тонкой коже кровь соприкасается с воздухом. Ичиго не слизывает её, позволяя свободно стекать по подбородку. Он не замечает, как к ней примешивается прозрачное, только трёт глаза – до тех пор, пока лицо не распухает окончательно, а грязно-серое под его ногами медленно, по каплям, не окрашивается розовым. Ветер бьёт ему навстречу со всей своей пред-зимней силой, но Ичиго словно не замечает этого. Его душа, его сердце остались там, в маленькой тесной квартирке на первом этаже старого кирпичного дома, за окнами которого растут каштаны... и листья которых Урахара любил класть ему на голову, пока он отсыпался после суток, а весеннее солнце текло сквозь лёгкие шторы, принося с собой тепло и запах розовых лепестков с клумбы. А теперь всё. Урахары нет. Есть только ноябрь, противный сырой холод и колючий снег в лицо. И часы в позолоченной оправе, подаренные на день рождения, время на которых замерло на девяти и двадцати двух минутах вечера. И кольцо на безымянном пальце, которое он так и не одел на себя ни разу с тех пор. Больше у тебя нет ничего, Ичиго. И не было. Никогда.* * *
– Когда-нибудь, когда меня не станет... – бывало, начинал Киске после, когда они оба, сытые и довольные, плевали в потолок, угадывая в тенях каких-нибудь чудищ. – Ты... – Опять ты за своё? Ты не уйдёшь раньше меня! – Какое же ты ещё дитя, а... – Всё равно, не уйдёшь. – Ичиго хмурился, сопел недовольно. – Не пущу. Урахара перекатился к нему, приложил большой палец между светлых бровей, разминая кожу: – Не хмурься... тебе не идёт. Так вот... однажды ты останешься один... не спорь! Это может быть по разным причинам. Например, ты во мне вообще разочаруешься и сбежишь без оглядки! – смешок в ладонь. – Но одному быть одиноко, не говоря уже о том, что тупо скучно... Может быть, это случится скоро, а может, и никогда – тут уж как повезёт, не угадаешь. Жизнь – она штука непредсказуемая, ещё хуже русской рулетки. Хватит ворчать, Куросаки!.. Просто представь себе это. Я не говорю, что так и будет, я говорю, что это воз-мож-но. Счастье порой слишком прекрасно и мимолётно, чтобы позволить себе растягивать его на годы. Так вот... однажды ты останешься один. Но я не хочу этого, и никогда не хотел. И если это случится... Ты дашь мне договорить?! И если это случится – я уйду, или ты, или ты разочаруешься, или найдёшь себе кого-то ещё, – возня и глухое, шипящее, сквозь зажимающие рот пальцы: «Не дождёшься!», – то я прошу тебя, Куросаки Ичиго, слышишь? Обещай мне, что, если это произойдёт, то ты сходишь кое-куда и возьмёшь там кое-что. Адрес, если что, я дам. Сделаешь так, как я прошу. Обещаешь? Пыхтение, сердитый взгляд из-под рыжей чёлки снизу вверх. И лишь затем, нехотя: – Хорошо. Я обещаю.* * *
Перестук колёс успокаивает, убаюкивает. Ичиго сидит, откинувшись в мягком удобном кресле, пока поезд стальной стрелой мчит его прочь. На коленях лежит толстая кожаная папка, смятые, наполовину прочитанные страницы Урахариного дневника греют изнутри предвкушением чего-то нового с надеждой пополам. Может быть, думает Ичиго, всё не так уж плохо. Может быть, это ещё не конец – он не знает наверняка, но сдаваться раньше времени было бы слишком глупо. Мимо проносятся дороги и машины, поля и реки, города и целые штаты. Закат светит ему в лицо, и кажется, что это не лучи щекочут кожу, а чьё-то нетерпеливое дыхание. В ответ Ичиго улыбается краем рта и лишь плотнее прижимает к себе папку с адресом. В ухо неспешно льётся тихий проигрыш пианино – в плеере стоит «Dire Straits – Telegraph Road», он подкручивает громкость до минимума и закрывает глаза. «Я обещал», думает он, засыпая. «Но и ты тоже». Поезд едет к солнцу. Поезд едет в Сан-Франциско.