Черная вдова

      Хосоку кажется, что вчерашний день в нем что-то поменял. Перевернул что-то с ног на голову. Или, возможно, наоборот, что-то поставил на место.       И поэтому сегодня он с самого утра не находит себе места, елозит на университетских стульях в ожидании окончания пар.       Потому что вчера он решил, что сегодня пойдет к бабушке Пак.       Трудно сказать, в какой части вчера он так решил.       Может быть, когда краснел и смущался под одобрительным взглядом мамы Тэхена, когда ректор Ким утащил всех — и Джулию, и инспектора Кима, и Хосока с Сокджином и Джинхо, и Чонгука с Тэхеном, и Юнги с Намджуном — к себе домой на ужин, чтобы отпраздновать свое счастливое возвращение к должности ректора. В тот момент Хосок так остро и болезненно ощутил, что такое большая семья, где каждый — горой за других, и поэтому немного шум и хаос, но и счастье поэтому тоже, хотя иногда даже через край.       Чонгук держал Тэхена за руку и не отпускал, просто вцепился как клещ, и поэтому сестренка Тэхена сначала фыркала и возмущенно поедала один за другим хоттоки, а потом успокоилась и даже начала подтрунивать над ними.       Джинхо тискали все по очереди, и она хохотала так счастливо и купалась в этом обожании так самозабвенно, что Джин вздыхал и констатировал, что, если ее продолжат баловать посторонние люди, он в итоге вырастит монстра, хотя он «не уверен, что этого УЖЕ не произошло».       Джулия и Джихун сидели рядышком как два голубка, и у них на лбу крупными буквами было написано, что они, конечно, безумно рады тут находиться и все такое, но вот остаться наедине им не терпится еще больше. И Хосок смотрел на них и точно знал (просто руку мог дать на отсечение), что у них явно что-то, наконец-то, в отношениях сдвинулось. Очень хочется верить, что в нужную сторону.       И поэтому потом, когда родители Тэхена наконец-то согласились всех отпустить домой, но только потому, что день был, действительно, трудным и эмоциональным, когда Тэхен буркнул отцу, что сегодня будет ночевать в кампусе, а Чонгук подошел к Хосоку сзади и что-то очень жалобно, таращась оленьим взглядом в хосоков затылок (Хосок, хоть и не видел, но ЧУВСТВОВАЛ), попросил ключи от квартиры «пока оставить» у себя, когда намджунов отец рассеянно буркнул, что должен «заскочить к себе домой», чтобы «взять кое-что, неважно», а Джулия сказала, что с удовольствием составит ему компанию, потому что «давно хотела посмотреть», как Джихун живет, — потом Хосок просто предложил отвезти Джина с Джинхо домой, надеясь еще хоть немного побыть внутри такого же домашнего семейного уюта, с которым (он уже вполне признал это сам себе) Джин у него стойко ассоциировался.       Может быть, Хосок как раз решил навестить бабушку Пак, когда автомобиль остановился во дворе дома Джина, и Джинхо отказывалась наотрез заходить домой, пока Хосок не увидит, как она умеет кататься на горке и считать одновременно. И Хосоку реально стало интересно, как, а главное, зачем она умеет это делать.       Джинхо с визгом рванула на детскую площадку, вскарабкалась на самую высокую горку и крикнула звонко: — Ськойко? — Три, — ответит Джин серьезно, а сам обернулся к Хосоку и подмигнул, мол, смотри. — Ясь! — взвизгнула Джинхо, плюхнулась на попку и покатилась с хохотом с горки. Уткнулась ботиночками в зеленое мягкое покрытие, доехав до конца пластикового полотна, вскочила на ноги и побежала снова карабкаться по лесенке. — Это что у вас, игра какая-то? — Хосок вздрогнул, наблюдая, как Джинхо, оступившись, почти ткнулась носом в ступеньку лестницы, но тут же ухватилась цепче за перила и продолжила подниматься. — Ага, — кивнул Джин, и лицо его осветила мягкая улыбка, такая теплая, что Хосоку пришлось сморгнуть морок от нее — так она затапливала. — Учимся считать. — Дьва! — выкрикнула Джинхо и снова понеслась вниз, что-то комментируя сквозь хохот. — Каждый день мы учим новое число. Вчера было «три», — продолжил Джин, наблюдая, как Джинхо вскакивает на ноги и снова несется к лестнице. — Сегодня будет «четыре» — я попросил ее запомнить это число, если не вспомнит — не поедет еще один раз. — Тьи! — крикнула Джинхо и понесла вниз. Ей это развлечение доставляло такое удовольствие, что Хосоку захотелось присоединиться. — Отлично, — кивнул ей Джин, когда она скатилась вниз. — А дальше?       Джинхо приоткрыла рот и замерла — задумалась. — Ну что? Поедешь еще раз? — наклонился к ней Хосок.       Джинхо поморгала — видимо, сложное слово никак не могла вспомнить. Она опустила голову и медленно побрела к горке. — Подсказать? — расстроенно проводил ее взглядом Хосок. — Не надо, — покачал головой Джин. — У нас уговор: сама вспомнит — поедет с горки. Не вспомнит — я подскажу, но тогда мы пойдем домой. — Цитыи! — завопила с горки Джинхо. Вспомнила.       Хосок расхохотался, глядя на торжествующе потрясающую кулачком в воздухе мелкую, вопящую на весь двор «Цитыи! Цитыи-цитыи-цитыи!». — Молодец, — кивнул Джин, глядя, как она скатывается с горки. — Умничка.       Умничка подбежала к брату, уцепилась пальцами за его штанину и начала, балансируя на одной ноге, поправлять ботиночек на другой. — Дайсе? — прозвучал ее требовательный вопрос, как только с обувью были улажены все проблемы. — Дайсе циво? — Пять, — кивнул Джин — Раз-два-три-четыре-пять. Запомнишь? Сегодня ты каталась четыре раза. Завтра будешь кататься четыре плюс еще один раз — будешь кататься пять раз. На один раз больше.       Они потихоньку двинулись в сторону подъезда. Хосок взглянул на сидящую в машине охрану: Джейкобу вряд ли доставляло особое удовольствие торчать здесь и ждать, пока его подопечный нагуляется на детской площадке. Хосок подумал с радостью, что, когда мама уедет, к нему вернется его Намджун, и тогда снова все станет как прежде, только еще лучше. — Пяць… — пыхтела где-то сзади Джинхо, — пяць-пяць-пяць… — Пять — это легко, — хмыкнул смешливо Джин. — Запомнит.       Он остановился у входа в подъезд, пропуская Джинхо. — Поднимешься? — спросил он, глядя на Хосок, и покраснел слегка.       Хосок покачал головой: — Нам всем нужно отдохнуть. К тому же, Джейкоб уже, кажется, ненавидит меня и свою работу.       Джин шагнул в подъезд следом за Джинхо, которая уже старательно взбиралась по ступенькам, держась руками за решетку перил. Хосок, неожиданно для самого себя, шагнул следом.       И Джин почувствовал, как сзади его обхватили горячие тонкие руки.

***

      Намджун ведет себя как обычно.       Чимин это видит, наблюдал это весь вчерашний вечер и все утро, и это его, мягко говоря, настораживает.       Намджун ничего не говорит об университете и забастовке, никакой досады или обиды не выражает. Собственно, он никогда бы и виду не показал, Чимин это знает. Вот только Чимину от этого еще больше не по себе. Лучше бы Намджун что-то, да высказал. — Джуни, — Чимин пытается вывести Намджуна на разговор, стоит позади него в ванной, облокотясь на стиралку, заглядывает через зеркала в глаза. Но у Намджуна рот вымазан зубной пастой, глаза добрые, и вид такой, будто ничего не произошло.       Но Чимин-то знает, что… — Почему ты ничего мне не говоришь? — не выдерживает Чимин, когда они вдвоем наспех завтракают: Чимин торопится в агентство на запись, а Намджун сегодня после обеда заступает на работу к Хосоку. — Почему я должен что-то говорить? — вздыхает Намджун в который раз. — Обвини меня, — агрессивно тычет Чимин маленьким пальцем в намджунье плечо. — Я не виню тебя, — улыбается Намджун.       Но Чимин даже в улыбке Намджуна видит отблески собственной вины. — Но я виноват, я же чувствую, — не выдерживает он. — Ты сам себя винишь, при чем тут я? — Намджун смотрит с беспокойством: он лучше, чем кто-либо, знает, до чего может довести Чимина привычка корить самого себя в каждой мелочи. — Я не помог другу, — у Чимина уже глаза на мокром месте, он крутит в руках черную бутафорскую флейту (откуда она тут взялась?), — я — плохой друг. — Не говори ерунды, — не выдерживает Намджун. — Ты помогал друзьям во многих сложных ситуациях, но в этот раз помог кто-то другой. Никто не винит тебя. Твоя проблема не в том, что весь мир смотрит на тебя с осуждением — твоя проблема в том, что ты не знаешь, как встретиться с Юнги, потому что не знаешь, как Юнги будет себя вести. — Мне плевать на Юнги, — вспыхивает румянцем до корней волос Чимин. — Тебе не плевать на Юнги, — Намджун уже даже не улыбается. Он обозначил проблему, которую нужно решать. — Ты работаешь с Юнги. Тебе НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ плевать на Юнги. И откуда у тебя эта дудка? — Это флейта, — рассматривает рассеянно Чимин черную флейту в руках. — Я хотел сегодня танцевать с ней, придумал концепцию номера, а теперь… — Ты придумал что-то особенное? — Намджун накрывает своими большими ладонями черную флейту в чиминовых руках.       Чимин смотрит на него своими влажными глазами и кивает, как будто боится произнести это вслух, как будто не уверен, сбудется ли теперь то, что он задумывал и планировал. — Обязательно сделай это, — наклоняется Намджун. — И ни о чем не думай. Это твоя мечта. Люди вокруг могут думать все, что угодно, иметь самые разные мнения, и их, как правило, не переубедить, да и пытаться не стоит. Но у тебя есть эта флейта и эта мечта, так что не думай — просто иди и сделай так, как задумал.       Чимин встречает своими губами его губы и вжимается всем собой в крепкую плотную грудь Намджуна, обхватывает руками его шею и притягивает его еще ближе, мешая поцелуй со сдерживаемыми рыданиями. Он так долго и много думал — весь сегодняшний день, постоянно думал об этом и винил себя, и боялся, что не увидит в глазах Намджуна хоть чего-то, к чему он уже привык и без чего уже и не смог бы.       Намджун сжимает ладони на его пояснице, подтягивает к себе Чимина и усаживает на колени. Его губы горячие и жаркие, торопливые, и весь он как температурит, торопится, и Намджуну немного не по себе от того, с какой готовностью Чимин принимает его утешающие слова — как отпущение грехов, на которое и не рассчитывал.       Намджун понимает, что с Юнги просто не будет. Не теперь. У Юнги есть золотое сердце, но у него есть цепкий аналитический ум, забитый упрямыми принципами под завязку, поэтому Юнги… в общем… с ним не будет просто. И пережить это «непросто» Чимину еще предстоит. — Квон-пиди говорит, что во главу угла надо ставить сейчас наш проект, — сладко шепчет Чимин, выцеловывая дорожки на оголенных плечах Намджуна. — Наверное, он прав, ты тоже так думаешь, Джуни? Что надо искать компромиссы, потому что оно того стоит.       Намджун отстраняется: — Это, конечно, так…       Глаза Чимина снова испуганные, он вскакивает с намджуновых колен, и Намджуну невыносимо думать о том, что его слова, его интонация — причина тому. — Но… Наверное, во главе угла всегда должен стоять сам ты, разве нет? — М-м-м… — Чимин пожимает плечами. — Квон-пиди сказал, что не стоит преувеличивать собственную ценность. Не будет тебя, придет на твое место кто-то другой. Это он вчера так про Юнги сказал. — Вот говнюк! — фыркает Намджун.       И встает. — Намджун, — тянется следом Чимин. — Когда-то давно мать сказала мне одну вещь, — Намджун отходит к холодильнику и складывает руки на груди, — и я только по прошествии многих лет начал понимать суть ее слов. Мама сказала, что она разводится с моим отцом, что любой проект, любая идея, любая работа или любые отношения в этом мире хороши до тех пор, пока они не начинают менять тебя. Как только начинают менять — надо уходить, бросать и менять. А знаешь, почему?       Чимин смотрит во все глаза и качает головой. — Потому что работа, проект, идея или отношения будут следующие и следующие, еще и еще, а ты у себя был и останешься один. И заменить тебе себя некем. Поэтому себя следует сохранить в целости. И никогда не разменивать на медяки. — Я не понимаю, Джуни, причем тут это? — бормочет Чимин, но его телефон начинает ерзать по столу раздражающим звонком. Чимин смотрит на экран, понимает, что его уже ждет машина с охраной внизу, а он пока даже не оделся, и уносится в комнату.       И Намджун снова думает, что с Юнги просто не будет.       За Чимином захлопывается дверь.       Намджун рассеянно выходит из кухни, одевается, рассовывает документы и ключи по карманам, и только потом, перед самым выходом из дома он замечает забытую на кухонном столе черную флейту.

***

      Странное это чувство — впервые за столько лет просыпаться в постели с мужчиной. С которым у тебя вчера был… секс, да. Стыдливый и поспешный, а потом какой-то… неторопливый, словно долгожданный и тот, который, кто знает? , может и не повториться, поэтому такой — когда смакуешь каждую секундочку, каждый порыв тяжелого дыхания на коже мурашками.       Джулия просыпается и боится открыть глаза: ровное дыхание слева едва слышно шелестит, а от руки, обхватившей ее за талию, тепло, но и это тепло не помогает сердцу сдержаться и не пуститься вскачь.       Джихун.       Джулия лежит с закрытыми глазами и вспоминает, какая оторопь, тотальное смущение накрыло ее вчера, как только она переступила порог дома Джихуна. В голову сразу полезло все: и что здесь он жил со своей женой и когда-то (был же когда-нибудь?) был счастлив, и что сейчас они остались катастрофически наедине, и у Джулии совершенно не было времени к этому подготовиться, но она почему-то ни секунды не сомневалась в том, что должна провести эту ночь здесь, рядом с ним.       Джулия вчера смотрела на Джихуна и думала, что когда-то этот человек настолько был близок и всегда рядом, что, наверное, сильно изменился за эти годы, но почему-то Джулии он видится таким же, каким был раньше, как будто она видит сразу что-то внутри него, минуя телесную оболочку. А что если Джихун тоже видит ее так: через изменения временем, через налет опыта и переживаний, через усталость и первые признаки морщин — видит все еще ту Джулию, красивую, юную и открытую всем ветрам девушку.       И от этих мыслей Джулия и сама не замечает, как по ее лицу разливается счастливая и солнечная улыбка. — Доброе утро, — раздается голос совсем рядом с ухом, и волоски предательски разделенной на две стороны челки щекотно задевают кожу. — Почему ты не открываешь глаза? — Боюсь увидеть в твоих глазах разочарование, — улыбается все так же, с закрытыми глазами, Джулия. — Я по утрам выгляжу не очень… Все-таки, я уже не та юная студентка, которую ты знал раньше, двадцать лет назад.       Джихун молчит, и Джулия приоткрывает осторожно один глаз, чтобы узнать, прочитать в его взгляде, о чем он думает. — Ты выглядишь как мечта, — мягко усмехается Джихун. — Как моя мечта. Ты и двадцать лет назад выглядела так же.       Джулия краснеет, но не успевает спрятаться смущенным лицом в подушку, потому что Джихун притягивает ее рукой и прижимает к себе, зарываясь лицом в рассыпанные по подушке волосы. — Я уезжаю сегодня, — шепчет она, устроившись подбородком на его плече. — Ты будешь скучать? — Только если ты скоро приедешь опять, — шепчет Джихун ей в макушку. — А если не приеду — не будешь? — уточняет Джулия, поднимая голову и вглядываясь в лицо Джихуна. — А если не приедешь, я поеду с тобой. — Вот как? — Джулия смеется и снова краснеет, совсем как девчонка, и у Джихуна немного сжимается горло от того, сколько сейчас той самой юной Джулии в красивой и взрослой женщине, лежащей рядом. — Да, я вчера так решил, — кивает инспектор Ким. — Ты уснула, а я подумал, что если проснусь утром, и ты не сбежишь и все еще будешь рядом со мной, то я больше никогда тебя не отпущу. Так что лучше бы тебе надолго не уезжать от меня.       Джулия рассеянно села на кровати, подтянув на себя тонкое покрывало, которым Джихун заботливо прикрыл ее вчера, когда она уснула, прижавшись к его боку. — Это значит… — она заглянула в лицо все еще лежавшего на спине и закинувшего руку за голову Джихуна, — что мы с тобой…теперь вместе?       Джихун посмотрел на нее взглядом, наполненным тяжелой нежностью, а еще искренним непониманием того, почему для Джулии эта тема все еще остается предметом вопроса. — Это значит, что мы теперь вместе, — кивнула Джулия. — Понятно. — Я люблю тебя, — тихо сказал Джихун. — Давно люблю. И хотел бы остаться рядом с тобой настолько долго, насколько ты позволишь. Желательно, навсегда. — Боже, мне как никогда катастрофически не хочется уезжать, — вздыхает Джулия, когда Джихун усаживает ее за стол в небольшой уютной кухне, а сам суетится у плиты, сооружая нехитрый завтрак. — Мне достаточно только кофе на завтрак, Джихун. — Не уверен, что у меня получится съедобным еще хоть что-то кроме кофе, но я попробую, — смеется инспектор Ким, — Тебе обязательно нужно? Я имею в виду, уезжать.       Джулия кивает, подходит к нему и мягко обнимает за пояс. — Это Парамаунт. У них всегда все очень жестко: сроки, графики. Но зато и выплаты тоже. Льюис говорит, что я разбогатею.       Джихун хмурится. — Льюис — это мой агент в Нью-Йорке, — поясняет Джулия и смеется.

***

      Джиён смотрит на Чимина, который сегодня почему-то оделся полностью в белое — белые джинсы, белая свободная, взлетающая при каждом движении футболка. Смотрит на Юнги, который сидит за белым роялем в простой черной рубашке и черных джинсах, и думает, что хорошо бы, если бы сегодня Юнги взял и сыграл что-то зимнее-зимнее, красивое.       Но Джиён не будет подсказывать ему. Он так решил, и пусть так оно и будет. — Говорил с ним? — похлопывает мягко по плечу Сынхен. — Нет пока, но собираюсь, — Джиён пристально смотрит на то, как готовится к трансляции Чимин. — Хочу сначала, чтобы всё отсняли. А уж потом. Этого так оставлять нельзя. — Придумал уже наказание? — менеджер Чхве явно развлекается, наблюдая за насупленным взглядом Джиёна, но понимает, что, да, оставлять неповиновение Мин Юнги безнаказанным нельзя ни в коем случае — в мире шоу-бизнеса нет более важной штуки, чем контроль, дисциплина.       Квон Джиён прищуривается, оборачивается и почти шепчет, наклонившись к самому уху Сынхёна: — Я ему ТАКОЕ наказание придумал — он меня будет в страшных снах вспоминать.       И менеджеру Чхве становится как-то не по себе от этого хищного выражения лица Квона-пиди. — Я забыл предупредить, — вдруг Юнги сам подходит ближе и начинает говорить с такими отсутствующим видом, будто и не к Джиёну обращается. — Я сегодня пригласил друга. Мне нужна скрипка. Он — мастер. — Уже придумал, что это будет? — одними глазами улыбается Сынхен. — Придумал, — кивает Юнги. — Ночью придумал. Так можно? Друга?       И кричит, не дождавшись ответа Квон Джиёна: — Генри, входи.       Паренек со скрипкой в руках тоже весь в черном, улыбчивый, тонкий и напряженный как перетянутая струна.       Чимин рассеянно скользит взглядом по вошедшему Генри (кажется, он видел его выступление на одном из концертов в университете), и вдруг замирает: флейта! Он забыл дома флейту.       Юнги на Чимина не смотрит совсем, и Чимин оглядывается в растерянности: все вдохновение просачивается сквозь пальцы, которые должны были сжимать флейту во время танца. Что же теперь делать? — Мне, конечно, крайне приятно, что ты настолько вдохновлен, что даже пытаешься приобщить друзей к нашему проекту, — медленно начинает Квон Джиён, провожая взглядом подходящего к роялю Генри, — но у нас проект-импровизация. А присутствие друга со скрипкой идет вразрез с самой идеей. Поэтому, Юнги, Генри, конечно, может сегодня играть. Но не с тобой. Вместо тебя — пожалуйста. В принципе, мне не принципиально, кто будет играть.       Юнги растерянно смотрит на него. Злоба вспыхивает в его черных глазах, но он, кажется, собирается сдержаться. Менеджер Сынхен наблюдает за тем, как сжимаются в кулаки тонкие пальцы Юнги, и видит во всей его сжавшейся фигуре четкое понимание того, что из-за подобных глупых ссор такие контракты не теряют. — Ладно, — кивает Юнги. — Я понял. Обойдемся без скрипки.       И отходит к роялю, говорит что-то Генри, и тот со своей скрипкой садится рядом с режиссером как зритель. — Он тебе этого не простит, — смеется тихо Сынхен. — Это такая мелкая месть… — Месть? — качает головой Джиён. — Да я еще даже не начинал мстить.       По площадке проносится команда к старту предзаписи, и Квон-пиди немного напрягается. Ему не нравится сегодня настроение Чимина, какое-то предчувствие не дает покоя. И он не ошибается.       Юнги играет внезапно вивальдиевскую «Зиму», и у Чимина впервые в жизни совершенно нет никаких идей, что танцевать. И как. Он замирает на краю круглой сцены и стоит, опустив голову.       Юнги фыркает где-то за фортепиано, и от этого фырканья у Чимина настроение портится еще сильнее.       Он пытается. Правда, пытается. И ощущает буквально физически, как на него наваливается творческий ступор, и ноги и руки становятся ватными и тяжелыми. — Господи, ну что? — наконец, не выдерживает и ерошит себе волосы расстроенный вдрызг Квон Джиен, — Что у нас опять не получается? — Я не могу — сникает Чимин. — Не знаю, что… не танцуется… — Это я вижу, — кивает продюсер. — А почему? В прошлый раз же танцевалось? Что было иначе? — Не знаю, тогда же была не студия… — Ну, а теперь студия: тот же Юнги за роялем, сцена такая же, камеры… — Не знаю, — пожимает плечами Чимин. — Не перед кем танцевать… Тогда был зал… — Боже… — А, знаешь, — встречает в разговор менеджер Чхве. — Может, как раз в этом все и дело? — В смысле? — Ну, насколько я понимаю… артисту нужен зритель… Ты же сам говорил: на самые серьезные репетиции обязательно зовут хоть кого-то в зрительный зал, иначе в полную силу актер не заработает. Ты же сам говорил. Нужна отдача из зала. — Ну и что нам теперь, пригласить сюда зрителей? Тогда весь концепт к черту. Поехали еще раз…       Чимин вздыхает и поднимает глаза на камеру. — Хорошо, я постараюсь.       В таком унылом настроении — только танцевать, конечно.       Разговор с Намджуном, начатый и незавершенный, стоит плотным комом в горле. Сегодня Намджун заступает снова на работу. Это значит, что в ближайшее время домой он не вернется, и Чимин не увидится с ним. И от понимания этого накатывает такая тоска, что желание одно — сесть на край сцены и разреветься.       Чимин пытается искать поддержку в Юнги, но Юнги нацепил на себя такой ледяной покерфейс, как будто они с Чимином и знакомы никогда не были. Друзья для Юнги всегда были главным, приоритетным. И он не понимает и не желает понимать, как может быть по-другому.       Чимину нужна поддержка. Не чья-нибудь, а любящих глаз, которые бы смотрели бы и любили бы несмотря ни на что. Такие глаза у Намджуна — всегда, в любое время, но Намджун, конечно, здесь не появится.       И словно в опровержение его мыслям в дверном проеме студии появляется сначала любимая высветленная макушка, а потом и сам Намджун протискивается между техниками в студию. — Джуни, — зовет Чимин и вдруг улыбается так ярко, что Джиён наступает на ногу оператору, семафоря, чтобы тот начинал снимать. Мало ли, кадры с такой улыбкой можно в любой тизер вставить — не прогадаешь. — Я здесь!       Чимин улыбается немного встревоженно, видя, как Намджун вертит в руках флейту: ну конечно, он здесь, чтобы просто принести забытый дома реквизит. Не для того, чтобы поддержать и побыть рядом, смотреть вот этими своими глазами, а просто… он… заботится о Чимине, вот и все. Хотя это так много, на самом деле. От этой мысли сжимается горло. — Привет, — машет Намджун. — Ты флейту свою забыл… — Ой, ну я надеюсь, теперь мы что-нибудь вымучим уже наконец? — ворчит из-за рояля Юнги, но осекается, напоровшись на укор в глазах Намджуна.       И Чимин вспархивает как маленькая яркая птичка на первых же решительных нотах.       Он смотрит Намджуну в глаза и танцует так, что все присутствующие выдыхают только тогда, когда звучит последний аккорд. — Так, чтобы этот его Намжун был на каждой записи, понял? — говорит менеджеру Чхве Квон Джиен. — Раз он так вдохновляет нашего мальчика, надо держать его поблизости.       Эти его слова раздаются слишком громко, и Намджун, конечно, их слышит.       Чимин замирает.       Зря Квон-пиди это сказал.       Зря он ТАК это сказал.       «Этот его Намджун»…       Зря. — Хм, — Намджун смотрит под ноги, словно собираясь с мыслями, а затем медленно поднимает глаза на Квон Джиёна. — Спасибо за такое лестное приглашение, конечно…       Чимин зажмуривается. — Но у меня есть своя работа и своя профессия, — говорит Намджун такими ледяным тоном, что Чимину кажется, что на белом рояле даже иней оседает. — И меня устраивает и то, и другое.       Кивает Чимину.       И резкими широкими шагами выходит из студии. — Намджуни! — вскрикивает Чимин и выскакивает следом. Он танцевал босиком, и так босиком он несется по длинному коридору вдоль съемочных павильонов. — Подожди, Намджун.       Намджун останавливается только в конце коридора, опускает глаза на босые ноги Чимина и произносит осторожно, медленно, как будто боясь выпустить наружу ярость: — Иди назад, Чимини, пожалуйста. У тебя съемки еще не закончились. У тебя же работа. Иди.       Голос его звучит мягко, но Чимину кажется, что он сейчас разрыдается: ощущение чего-то неотвратимого наползает с каждым произносимым словом. — Иди, — кивает Намджун еще раз. — Ноги застудишь. Давай, каждый займется своей работой.       И Чимину остается только смотреть, как за ним захлопывается тяжелая железная дверь.

***

      Обратный путь от аэропорта домой всегда кажется короче. Но только не сегодня: находиться в автомобиле рядом с инспектором Кимом Хосоку очень некомфортно.       И хотя он понимает, что это глупо, но мысли о том, что с этим человеком была его мать сегодня ночью и, возможно, останется на всю свою жизнь, не вызывает в нем ничего, кроме ревности. — Мне кажется, ты злишься на меня, — нарушает молчание Джихун. — И, мне кажется, я могу это понять. — Не можете, наверное, — качает головой Хосок. — Я неприятен тебе? — чуть поворачивает голову к Хосоку инспектор Ким и тут же снова отворачивается, смотрит на дорогу. — Мне кажется, неприятен. — Я не могу так сказать, но мысль о том, что вы с моей мамой, возможно, станете парой, не дает мне покоя. Но я все-таки хотел бы услышать от вас, какие у вас планы.       Джихун улыбается и сжимает руль крепче. — Ну… я хочу попробовать, — кивает Джихун. — Я люблю ее настолько давно, что, кажется, уже сросся с этим чувством. И вот впервые за все это долгое время у меня выпал реальный шанс быть рядом. Я хочу любить ее, заботиться о ней. А еще защищать. Ее и тебя. — Меня? — Хосок смеется. — Я уже не маленький. — Согласен, — кивает инспектор Ким.       Он молчит какое-то время, только бросает быстрые взгляды в зеркало заднего вида. — Согласен, ты уже большой. Но нуждаешься в защите не меньше. Видишь, вот тот автомобиль за нами — третий в нашем ряду, черный?       Хосок рассматривает автомобиль и кивает. — Он висит у тебя на хвосте со вчерашнего вечера. Джейкоб его засек, а я за ним наблюдаю. — У меня? — недоумевает Хосок. — Зачем? — Можем порассуждать с тобой на этот счет, со временем мы выясним это, конечно. Но, думаю, ты все-таки знаешь, кто послал его. — Чон Гонсок? — кивает Хосок. — Думаю, больше некому. — Думаю, это он, — кивает Джихун. — Я не стал говорить об этом твоей матери, потому что забочусь о ней и не хочу, чтобы она изводила себе переживаниями там, за океаном. Но, если позволишь, я хотел бы лично заняться выяснением того, что именно тебе угрожает. Чон       Гонсок — не совсем здоровый психически человек, поэтому может быть непредсказуем. Внешне мы не будем ничего менять: Намджун выйдет на работу и будет везде тебе сопровождать. Но ты будешь знать, что я всегда рядом и слежу за тем, чтобы никто не причинил тебе вреда. И маме твоей мы, конечно, об этом рассказывать пока не будем. — Чего он хочет от меня? — Хосок вздрагивает и пристально всматривается в сменяющийся за окном пейзаж, уже наполовину смазанный спускающимися ранними позднеосенними сумерками. — Трудно сказать, — пожимает плечами Джихун. — Мы постараемся это выяснить. Но я попрошу перенести твой визит к бабушке Пак на завтра. — Откуда вы знаете, что я собирался… — изумленно оборачивается к Джихуну Хосок. — Я должен пойти, я обещал ей… — Работа такая, — улыбается Джихун. — Знать. Не переживай, ограничивать твою личную жизнь я, конечно, не буду. Но должен подготовить все, чтобы этот визит прошел безопасно для тебя. И для госпожи Пак, конечно, тоже.