***
— Э-м, Пак Чимин? — этот окрик раздается так внезапно, что Чимин, закрывающий двери своей танцевальной школы, вздрагивает, и пока он оборачивается, сердце заполошно бьется о ребра, предчувствуя опасность. — Ох, извините, не хотел вас напугать. Из темноты на освещенный пятачок у двери делает шаг высокий парень. И как только он выходит на свет и Чимин может его разглядеть, у него спирает дыхание от того, какой он весь… — статный, элегантный, благоухающий дорогим терпким парфюмом, затянутый в светлое стильное пальто, в очках в толстой модной оправе, красивый как фотомодель. — Чем могу помочь? — Чимин настолько ниже него, что ему приходится почти запрокидывать голову во время разговора, и он на всякий случай не отпускает ручку двери, все еще немного чувствуя опасность. — Здравствуйте, — протягивает руку парень. — Меня зовут Чхве Сынхен. Я сомневался, что это вы: я видел вас только в концертном костюме, и сейчас вы выглядите немного иначе. Чимин краснеет, вспоминая, что на нем растянутые джинсы и объемная старая куртка (которую уже давно пора бы выбросить, но она теплая и Чимин ее любит, так что), но этот Чхве Сынхен добавляет торопливо: — Нет-нет, не подумайте, вы прекрасно выглядите и сейчас, просто немного по-другому. — Вы видели мое выступление? — еще больше краснеет Чимин. — Да, и не только я, но и мой шеф, и он был очень впечатлен, правда. Собственно, именно поэтому я здесь. Вы не откажетесь выпить со мной кофе? Здесь есть неподалеку уютная кофейня, там бы и поговорили. Чимин немного медлит: этот незнакомец кажется ему каким-то слишком: слишком хорошо одетым, слишком красивым, слишком высоким, слишком внезапно появившимся. Или просто Чимин сильно устал и не готов к подобным встречам именно этим вечером? — Соглашайтесь, — Чхве Сынхен берет Чимина за руку. — Вам будет интересно послушать меня, обещаю. Чимин все еще сомневается, но любопытство все-таки берет верх. — Хорошо, — кивает он. — Правда, у меня не так много времени (кого он обманывает, времени у него — куча: сегодня Намджун у Хосока, так что Чимин коротает вечер в одиночестве), так что, если можно, побыстрее. В кафе напротив Чимин выбирает столик на улице, присаживается, и, пока Чхве Сынхен уходит к стойке, чтобы сделать заказ, рассматривает рассеянно мелькающих мимо людей, и ему в какую-то секунду кажется, что в проезжающем автомобиле он видит профиль Чонгука. Он хочет помахать, но автомобиль уже загораживают подъехавшие к перекрестку машины, а этот странный Чхве Сынхен садится рядом с двумя кружками капучино. — Итак? — поднимает глаза Чимин. — Итак, — улыбается господин Чхве, — вы очень понравились моему шефу. И он готов сделать вам выгодное предложение. А мой шеф — из тех людей, от предложений которых не отказываются.***
Джинхо. Вот мама Чонгука говорит, что Джинхо — ангелочек. Ну это понятно, ей положено, она же врач. Мама Намджуна тоже говорит, что ангелочек, просто сегодня у нее слишком игривое настроение. И что, если бы ей не нужно было возвращаться в отель и собирать чемоданы, она бы с удовольствием осталась еще и помогла присмотреть за Джинхо. Но во взгляде у мамы Намджуна в этот момент полицейской сиреной мигает, что, мол, ребята, я вас, конечно, люблю, но сегодня это ваш крест, и вам его нести. Присматривать за Джинхо? Кто вообще придумал такую глупость? Неизвестно еще, кто за кем присматривает. Начав говорить, Джинхо словно преодолела какой-то барьер бессмертия, который дает человеку флаер на любые слова и поступки. Потому что столько слов, замечаний, предложений, констатаций, критических доводов и инструкций, а главное — ВОПРОСОВ! , сколько выдала Джинхо за один только этот вечер, Хосок с Намджуном не слышали за всю свою жизнь. — Сёк-а, а ти таелоцьки лязьние в скапцик ськладиваесь? — Складываю. — А цё? — Ну, это не шкафчик, это посудомойка, я кладу грязные тарелочки, а она их помоет. — А сям не помоесь? — Нет, сам не помою. — А цё? — Ну, сам я… другое что-нибудь буду делать. Вот, с тобой порисую. Хочешь? — Неть. — Почему? — Ти не умеесь. И пока Хосок возмущенно хлопает ресницами, перечисляя, какие оценки в школе у него были по соответствующим предметам, Джинхо выдирает из рук Намджуна листок, на котором попросила изобразить мяч, а Намджун успел только обвести кружку простым карандашом, и протягивает Хосоку. — Она хочет сказать, — смеется Намджун, — что вот я умею рисовать, а ты — нет. Да, Джинхо? — Дя. Хосок растерянно смотрит на свой листочек, на котором изобразил красивый футбольный мяч, тщательно прорисовав все светотени и перспективу, и вздыхает: этих женщин, даже еще совсем маленьких, понять трудно. — Кусяць, — тычет Джинхо пальцем в сторону холодильника. — Она есть хочет, — кивает Хосок. — Будешь рис и мяско, Джинхо? Что обычно Сокджинни дает тебе на ужин? Джинхо смотрит на Хосока как на непроходимого тупицу, наклонив голову к плечу совсем как Джин, и говорит тоном человека, втолковывающего идиоту очевидные вещи: — Ципсики. — Что? — уточняет Намджун. — Чипсики? Да ну не может быть! — Может, и правда? — прищуривается Хосок. — Точно чипсики? — Сомневаюсь, — качает головой Намджун. — Давай Сокджину позвоним, спросим. — Тоцьно-тоцьно, — кладет Джинхо маленькую ручонку на телефон в руке Намджуна. — Ципсики. — А по-моему, кто-то здесь — маленький жулик. Не знаешь, кто, Джинхо? — смеется Хосок. Джинхо пожимает плечами и тоже смеется. — В любом случае, — разводит руками Хосок, — у меня нет чипсиков. Джинхо вздыхает, упирается руками в бока и заявляет: — Низяда, — потом еще раз вздыхает и добавляет, — виять. Хосок оборачивается к Намджуну: — Чеееегооо? — А что ты у меня спрашиваешь? — ржет Намджун. — Я тоже не все понимаю. Хотя, думаю, это она обезьянничает любимую джинову фразу про «нельзя доверять». — В смысле? — Ну знаешь, это его постоянное «Человеку, который не может отличить карбонару от болоньезе, нельзя доверять» или «Разве можно доверять корейцу, который не добавляет в рамен сырое яйцо? Нельзя доверять!» и в том же духе. Видимо, Джинхо считает, что человеку, у которого нет в доме чипсиков, «низяда виять»! — Глупости! — возмущается Хосок. Когда Сокджин возвращается, Хосок с Джинхо уже спят в обнимку на огромной кровати Хосока, и на Джинхо — длинная белая хосокова футболка как ночная сорочка, а у Хосока изможденный, но достаточно счастливый вид. — Я постелил тебе в гостевой спальне, — сообщает Намджун. — Хосок распорядился. Ты же не против? Джин смотрит на спящую сестренку, на то, как обнимает ее рукой во сне Хосок, и что-то внутри, там, где за пуговицами рубашки так часто сжималось и трепетало от страха и беспокойства, вдруг разливается теплым и сладким. А минут через десять, когда Намджун уходит к себе, а Джин после душа устраивается на свежих хрустящих простынях и с удовольствием вытягивает уставшие за день ноги под легким покрывалом, рядом шлепается что-то тяжеленькое, и по мерному мурчанию и теплой тяжести на животе он понимает, что гремлин Мони решил составить ему сегодня компанию. Джин протягивает руку, касается холодного мокрого носика, вздыхает с облегчением и засыпает так быстро, что даже не успевает покраснеть от внезапной мысли, что впервые остался у Хосока на ночь.***
Почему Юнги, устроившись после душа и «глубокого» ужина (так они с соседом по комнате в кампусе называли безответственное поедание рамёна в полночь) с ноутбуком на коленках в кровати, вдруг вбивает в строку поиска «философия в музыке», ему и самому, если честно, непонятно. Юнги даже склонен считать, что его на этот идиотский поступок подтолкнула нечистая сила (в которую Юнги, так-то, не верит, двадцать первый век на дворе и вообще цивилизация), но факт остается фактом: результаты списком уже светятся в браузере, и Юнги цепляет взглядом первую строчку: «В природе все поет, вибрирует, каждое создание передает вибрации, которые распространяются как музыкальные волны. Вот почему можно сказать, что все в природе является музыкой» и ему кажется, что он прыгает с огромной скалы в бурлящий водопад слов, рассуждений, истин, никогда раньше ему не открывавшихся. Его проносит мимо Нарады с неизменной виной в руках, ему улыбается Кришну с его флейтой, он ежится, словно в реальности слыша слова «Моисей, внемли», а затем ему кажется, что это его, его, а не библейского пророка, сшибает с ног божественным откровением, льющимся не словами, а переплетением тонов и ритмов — музыкой. Юнги выныривает из этого потока новой для него информации и с удивлением видит, что за окном занимается рассвет, видит, и понимает, что сон, который снился ему, задремавшему над включенным ноутбуком, — это и не сон вовсе, а… вдруг, это тоже откровение, которое ему удастся разгадать? Почему Юнги, проспавший начало занятий вдрызг и влетевший в аудиторию уже после начала лекции, так густо краснеет, втискиваясь за свой стол, он не то что не понимает — он не успевает даже задуматься над этим. Потому что в руках у госпожи Юн Ынчжи список тем для курсовых работ, а в глазах — не просто укор, а настоящая обида, как у человека, который возлагал такие надежды на кого-то, кто их недостоин, а этот кто-то вдруг взял и опоздал на лекцию. Почему Юнги вписывает в конце списка тем свою тему, собственную, приснившуюся или нашептанную ему вселенной прошлой ночью, он осознает очень хорошо. Потому что теперь ему хочется понять, и не просто понять — зарыться глубоко-глубоко в эту тайну, раскрыть ее истину, доказать, от бога она или от дьявола, а потом положить на клавиши и показать остальным. Теперь Юнги точно знает, чего ему хочется. Госпожа Юн Ынчжи смотрит на корявую строчку в конце списка тем и улыбается. И улыбка у нее какая-то дурацкая, как будто вместе с улыбкой у нее по щекам расплываются капли розовой краски. Юнги смотрит на эти щеки, и ему кажется, что будет очень правильным протянуть сейчас руку и стереть эту розовую краску со щек. И если бы не звонкий окрик Тэхёна где-то в конце аудитории, Юнги, кажется, так и сделал бы.