***
— Джуни, вот только не начинай это свое… — Чим, не злись, я говорю вполне разумные вещи, — Намджун пытается успокоить воодушевленного Чимина, пытается усадить его рядом с собой на диван, он растворяется в уюте их общей квартирки, где ему удается в последнее время бывать нечасто, но Чимин явно на взводе и слушать не хочет разумные доводы. — Я все проверил, вот, у них на сайте — менеджер Сынхен, посмотри, — тычет он в лицо Намджуну смартфоном. — Он мне визитку дал. — Я позвоню в это Джиди Интертейнмент и все сам проверю, — рассматривает Намджун визитку. — Не позорь меня, Джуни, — взвизгивает Чимин. — Что они обо мне подумают? Этот менеджер Сынхен назначил мне послезавтра встречу на Итевоне, он расскажет мне об их программах, пояснит, какие именно у агентства планы на меня… Они заинтересованы во мне, Джуни! — Хорошо, — кивает Намджун, наконец, поймав егозящего Чимина и усадив его себе на колени, — хорошо. Он аккуратно ведет рукой по животу Чимина, чувствуя, как вздрагивает и подбирается пресс, легонько проходится пальцами по кромке домашних шорт и ныряет кончиками пальцев под резинку. — Перестань, — все еще дуется Чимин. — Тебе на работу не пора? Видишь, я беспокоюсь о твоей карьере. Почему же ты не принимаешь всерьез мою? Намджун прижимает Чимина к себе сильнее, вдыхает его терпкий запах у линии роста волос: — Я просто очень сильно беспокоюсь о тебе, Чимини. Поэтому я предельно осторожен. Чимин оборачивается, смотрит на него с подозрением, а потом откидывает голову на широкое плечо Намджуна и легонько целует за ухом. — Ты что, правда, взял выходной на весь день? — шепчет он, прищурившись. — Точно, — кивает Намджун и улыбается, вспыхивая сразу обеими своими ямочками. — Тогда почему ты до сих пор не в душе? — хихикает Чимин. — Потому что я хотел бы отправиться туда с тобой, — в тон ему мурлычет Намджун. Чимин разворачивается и стягивает с него просторный свитер, легонько царапая ноготками кожу на боках. — Тогда запасись терпением, мой герой, — шепчет он, спускаясь поцелуями по чуть шершавой коже шеи к ключицам, и ниже, выцеловывая узоры вокруг сосков, — из душа ты выйдешь нескоро. — Ты собираешься пристегнуть меня наручниками к водопроводной трубе? — на резком вдохе сипит Намджун, выгибаясь и подставляясь под поцелуи. — Мне такое и в голову не приходило, — поднимает глаза Чимин. — Пока ты не подсказал. В душе еще прохладно, и Чимин толкает Намджуна под горячие струи, падающие с потолка, и сам жмется ближе. Но по тому, как напряжены мышцы его плеча, которое сейчас исследуют губы Джуна, понятно, что виной тому, что распаренный теплый Чимин никак не может выдохнуть и расслабиться, вовсе не размолвка на фоне гипертрофированного беспокойства Намджуна, а что-то другое. — Ты мне расскажешь, что случилось? — Намджун опускается на колени и аккуратно пробегается кончиками пальцев по мокрому животу Чимина, мимо пупка, ныряя к курчавым черным коротким волосам на лобке. — Что тебя беспокоит. Помимо того менеджера с его агентством. Чимин подается вперед, впечатывая Намджуна носом в тонкую нежную кожу своего паха, и тихонько стонет: — Ох, Джуни, давай, не сейчас, а? Намджун поднимает снизу глаза на Чимина, а затем резко встает и, подхватив его под ягодицы, прижимает к запотевшей стенке душевой, одновременно подсаживая на себя: — Если мой мальчик занимается со мной сексом, я хочу, чтобы все его мысли в этот момент были только со мной, хорошо? — у Намджуна взгляд строгий, и ломаная складка на лбу, как всегда, когда он расстроен. — Мама звонила, — сдается Чимин, обхватывая ногами талию Намджуна. — Завтра она будет в Сеуле. Хотела повидаться. — Все понятно, — кивает Намджун и аккуратно раздвигает ягодицы Чимина, нащупывая кончиками пальца плотно сжатый сморщенный участок кожи, — снова говорила все эти вещи про правильный выбор? Чимин запрокидывает голову и стонет, немного дергаясь, когда кончик пальца Намджуна проникает внутрь него. — Снова шантажировала тебя тем, что не даст видеться с братом, если ты не возьмешься за ум и не будешь вести «нормальную» личную жизнь? — уточняет Намджун, легонько прикусывая кожу на шее, чтобы отвлечь, входя в Чимина аккуратно и плавно. — Да, боже, — Чимин легонько бьется затылком о стену и выгибается, стараясь насадить самого себя немного под другим углом. — Ты же сам все знаешь, зачем ты… ай, зачем сейчас… — Я хочу, чтобы мой мальчик не сомневался в своем выборе, — шипит Намджун, прижимаясь к Чимину еще сильнее и постепенно ускоряя толчки, — чтобы знал, что я не подведу, что я стою… стою того, сколько ты всего пережил ради того, чтобы быть со мной… — Вот дурак, — фыркает Чимин в плечо Намджуна. — Да я никогда и не сомневался…***
— Итак, — у Тэхёна в руках рюкзак, к рюкзаку привязан скрученный в трубу коврик для йоги, и он совершенно не понимает, как вся эта экипировка связана с приглашением Чонгука «погонять на великах в парке». — Мы в парке… — Да! — кричит Чонгук, устанавливая оба велосипеда у дерева. — Классная погода, скажи? — Отличная, — кивает Тэхён. — Но что ты делаешь? — Я? — оборачивается Чонгук, недоумевая, что может быть непонятного в его действиях. — Готовлю место для пикника. А ты чего стоишь, хён? Тэхён опускает рюкзак, садится рядом на траву и вздыхает: — Чонгукки, ты же говорил, что мы идем гонять на великах… — Ну… — Чонгук пожимает плечами, — мы и погоняем. Потом. До вечера же еще далеко. И аккуратно укладывает коврики вокруг расстеленного покрывала. Тэхён оглядывается, отмечая, что Чонгук выбрал для пикника очень живописное место: с горы открывается роскошный вид на стильный широкий двор какого-то пафосного ресторана и дальше, на мигающую огоньками Гуам-ро. Позади них гора круто берет вверх, ее склоны утянуты в зеленую сетку, предотвращающую осыпание, а справа и слева только узенькая тропинка, вьющаяся вокруг горы. — Садись, хён, — хлопает Чонгук по покрывалу. — Я принес с собой острую курочку, керанпаны и чурросы — все, что удалось купить по дороге. Тэхён садится аккуратно, скидывает обувь, подставляя солнышку голые ступни. — Я вчера проезжал мимо студии Чимина и видел, как он сидит в кафе с каким-то незнакомым парнем, — вспоминает Чонгук, откупоривая баночки с колой. — Хотел помахать ему, но он смотрел в другую сторону. Почему ты ничего не ешь, Тэ? И ничего не говоришь почему? А что Тэхён может сказать, если у Чонгука сквозь челку просвечивает солнце, и кончик носа забавно поблескивает. Если над его верхней губой застыла капелька колы, запуталась в пробивающейся щетинке, и ее так нестерпимо хочется слизнуть оттуда языком… Что может сказать Тэхён, если до сих пор помнит вкус чонгуковых губ, и когда он вот так сидит рядом, думать о чем-то еще, кроме как о поцелуе, вообще нереально. Вокруг высыхает позднеосенняя трава, что-то назойливо стрекочет у самой земли, и запоздалые ромашки покачивают своими головками так, будто подбадривают или подначивают. Внизу, по шумной Гуам-ро несутся желтые и черные такси, степенно протягивают свои вздрагивающие тела автобусы, и весь этот шум долетает сюда словно из другого измерения, будто сквозь вату пробирается, не в силах разрушить тишину. И неловкость. — О чем ты думаешь, хён? — поворачивается к Тэхёну Чонгук. — Прямо сейчас? — О неловкости, — выпаливает Тэ, не успевая подумать, стоит ли. И Чонгук вдруг становится сразу таким взрослым, таким… строгим, когда наклоняется к Тэхёну и спрашивает: — Тебе неловко, хён? Тебе СО МНОЙ неловко? Тэхён смотрит на него и не знает, как сказать ему что-то, чтобы ничего не сказать. Потому что от вранья уже тошнит, у Тэхёна всегда на вранье в больших количествах была аллергия, но сказать что-то надо. — Немного, — кивает Тэхён. — Это после того… — Чонгук, кажется, немного хрипит, поэтому откашливается, — после того поцелуя, да? Тэхён вздрагивает. — Давай есть, Чонгукки, курочка выглядит такой аппетитной, — он пытается перевести разговор (а как еще отвлечь внимание Чонгука, если не едой), но Чонгук почему-то не отводит взгляда. — Хён… — И керанпаны уже совсем остыли, они теперь будут как резина… — Хён! — О, я люблю чуррос, но я знаю того, кто… — Хён! — пальцы Чонгука на запястье Тэхёна сжаты сильно, так, что даже больно, — Ответь мне. Я теперь противен тебе, да? Почему тебе неловко? Тэхён смотрит на то, как пальцы Чонгука сжимаются и разжимаются вокруг его запястья, как хмурит Чонгук свой открытый лоб, как не боится смотреть в глаза Тэхёну открыто, честно, и задавать вопросы. Почему же боится Тэхён? — Ты пожалел об этом, да? — не унимается Чонгук. — Тебе теперь противно, да? Я так и знал! — Замолчи, Гукки, — Тэхён кладет указательный палец, запечатывая гуковы губы, — не говори так. Я и сам не знаю, почему. — А я знаю, — улыбается Чонгук во все щеки. — Хочешь, я расскажу тебе? Я тут загуглил: оказывается, когда человек обнаруживает в себе, ну… блин, как бы это так… как-то так там было сказано…. необидно как-то… А! Другую сторону сексуальности! Вот! Когда, значит, парень, обнаруживает в себе другую сторону сексуальности, он начинает постепенно открывать новые горизонты. И ему интересен не столько кто-то конкретный, а сколько сам… ну, процесс… Поэтому он начинает… как бы… экспериментировать… И чем больше практики, тем меньше смущения. Тэхён слушает все это, краснея дико, но Чонгук так увлечен, что Тэ не удивится, если узнает, что Чонгук где-нибудь все это законспектировал. — Да, но, знаешь, как-то это… — наконец решается перебить Чонгука Тэхён. — Я знаю, что ты сейчас скажешь! — вскрикивает Чонгук и подвигается поближе, усаживается, почти касаясь бедром тэхенова бедра. — Там про это тоже написано. Тебя может коробить моральная подоплека всего этого: мол, нормально ли это целоваться, к примеру, с одним, а думать в этот момент о другом. Тебя не должно это беспокоить, хён! Главное, чтобы партнер понимал твои ощущения, чувства и сомнения, и постепенно неловкость сойдет на нет. — Зачем ты все это гуглил, Гук? — Тэхён физически ощущает растекающийся под кожей румянец. — Ну что за вопрос? — возмущается Чонгук. — Ты же мой лучший друг, я должен знать, что с тобой происходит. — Но почему ты сейчас мне все это говоришь, Гукки? — бормочет уже совсем красный Тэхён, утыкаясь взглядом в покрывало. — Чтобы ты знал, что вполне можешь и дальше тренироваться на мне, в этом нет ничего такого, и нечего испытывать неловкость! — победно подводит итог своей пламенной речи Чонгук. — Я, пожалуй, откажусь, — машет рукой Тэхён. — Спасибо за предложение, Чонгукки, но… — Не сворачивай с полдороги, хён, — как-то очень поспешно перехватывает его руку Чонгук. — Ты уже на пути к своей мечте… Потренируешься со мной еще пару раз, лучше три-четыре, можно пять… но не больше… лучше семь-восемь… — Перестань, Гукки, — Тэхён высвобождает руку из чонгукова захвата и поднимается, но сильная рука вдруг резко дергает его за рукав вниз так, что Тэхён не удерживает равновесие и падает на покрывало. — Потренируйся со мной, хён, — вдруг как-то грубо, словно сквозь зубы, выпаливает Чонгук, и голос, и взгляд у него сейчас совсем другие. И добавляет очень тихо: — Пожалуйста. И Тэхён чувствует, как гуковы влажные губы касаются тэхёновых губ сначала дуновением мягкого вкуса съеденной выпечки, а затем теплом чуть подрагивающей кожи. Тэхён замирает. Зажмуривается, думая, что, может, Чонгук удовлетворится еще одним таким детсадовским поцелуем, а после отпрянет, и Тэхёну надо только набраться выдержки и не шевельнуться, не податься навстречу, не вздрогнуть губами так, чтобы кончиком языка не почувствовать чонгуков вкус, чтобы Чонгук не услышал, не понял, не почувствовал все его рвущееся навстречу желание, чтобы не знал… чтобы Чонгук не знал… Но Чонгук подается навстречу сам. Он цепляет губами нижнюю тэхёнову губу, оттягивает ее, а потом Тэхён чувствует, как его горячий язык раздвигает губы и проходится несмело по передним зубам. Это так… желанно, так долгожданно, что Тэхёну приходится стиснуть горло, чтобы не выпустить наружу стон облегчения, и он, этот стон, оседает шершаво на внутренней поверхности горла. Чонгук вздрагивает. Отстраняется. Тэхён не слышит вздохов, потому что собственное сердцебиение закладывает уши. Он только ждет, когда Чонгук откроет глаза, потому что от того, что Тэхён увидит там, в этих глазах, зависит вся его гребанная жизнь. Но Чонгук глаза не открывает. Он замирает на секунду, вздыхает и притягивает Тэхёна за плечи к себе, набрасываясь на его губы своими губами жадно и настойчиво.***
— А почему «Черная вдова»? — интересуется Хосок, взгромоздившись на высокий табурет за барной стойкой и наблюдающий, как Сокджин, повязав широкое белое полотенце вместо фартука, тщательно мелет зерна миндаля в каменной ступке. В спальне сладко спит в обнимку с гремлином Мони уставшая от беготни по супермаркету Джинхо. В квартире тихо, тепло и сладко пахнет пряностями. — То есть, такое название странное. Вот и бабушку мою… ну, вот эту женщину, мать моей матери биологической, ее тоже так называют. Что это значит вообще? Джин пожимает плечами: — Как я понял, так называют женщин, которые пережили своего мужа, всех своих детей и всех своих внуков, и доживают свой век в одиночестве. Десерт, который я готовлю, наверное, называют так неслучайно. Я размышлял над этим, и вот, что придумал. У нас есть груша, которая символизирует сердце женщины. Она очищена от кожуры, так, как сердце женщины обнажено и беззащитно. Груша пропитана красным вином, словно сердце Черной вдовы пропитано горем. Мы укладываем грушу в корзинки из миндального теста и соединяем их, склеиваем, будто прячем это сердце от всего мира, защищаем его, чтобы никто не смог больше ранить его. А потом покрываем тремя слоями шоколада: черным шоколадом — горьким, как ее самая первая потеря, молочным шоколадом — как тенью ее второй потери, белым шоколадом — как саваном ее третьей потери, как символом вечного траура. Но сколько бы слоев горя ни покрывало снаружи, внутри это все еще нежное женское сердце, обнаженное и нуждающееся в защите. И только искренняя и преданная любовь и забота смогут пробраться к этому сердцу и не причинить ему вреда. Джин замолкает и начинает аккуратно укладывать корзинки из миндального теста в форму для выпечки. — Как красиво, — вздыхает Хосок. — И так печально. Мне даже плакать захотелось. — Поплачь, — кивает Джин. — Иногда нужно. Сразу становится легче. — Не буду, — улыбается Хосок. — Но мне сейчас вот подумалось: это же, и правда, несправедливо, что мою бабушку так называют. Как ей, наверное, горько каждый раз слышать в свою сторону «Черная вдова!». — Особенно если учесть, что она — никакая не Черная вдова, — добавляет Джин и закрывает дверцу духовки. — У нее же есть ты.