***
У Хенсана все всегда разложено по полочкам, все аккуратно, и он сторожит этот свой порядок как коршун, прикрикивая на каждого, кто хотя бы подумывает над тем, как бы нарушить привычный ход вещей. Хенсан и сам знает, насколько тошнотворен в этой своей дотошности, и его самого временами (правда, он в этом никогда никому не признается) от себя самого подташнивает. И тогда он злится, и от этого становится только более тошнотворен. — Ладно, угомонись, — мягко похлопывает по плечу Сокджин. Сокджин понимает, не одобряет, наверное, но улыбается и не перечит. Ему, наверное, Хенсан бы мог позволить переставить местами в своей жизни значимые предметы, вещи и события, но Джин не пытается. Просто понимает вот так. И улыбается. — Я не могу угомониться, — фыркает Хенсан. — Ты обещал прийти в восемь, а сейчас уже десять! — Мы задержались с Джинхо, она влезла в лужу ботиночками, и нам пришлось возвращаться домой, — пожимает плечами Сокджин. — Мы опоздали в детский сад, а это куда более важно, чем-то, что я предстал пред твои светлы очи на два часа позже, согласись? Хенсан нервно теребит салфетку, но ничего не говорит. Да, наверное, это важнее. Все в жизни Сокджина гораздо важнее, чем Хенсан, и это немного обидно, но, наверное, таков порядок вещей, а спорить с порядком Хенсан не может. — Ты уже подготовился к экзамену? Почему не приходишь больше по утрам? Сокджин отворачивается к окну и застывает на мгновение. — А? Хенсан не любит, когда на его вопросы нет ответа, а когда Сокджин вот так замолкает, это обычно означает, что ответа не последует. — Да, почти уже все готово, — кивает Сокджин. — В последний раз корзинки почти не распались, так что, наверное, я все делаю правильно. — Ты можешь приходить по утрам, как раньше, — Хенсан подходит сзади и останавливается. Втягивает носом воздух. От Сокджина всегда пахнет приятно, пахнет домом. Чистым бельем, жареным тестом, молоком, конфетами, иногда — каким-то сладким лекарством, которое обычно дают детям от кашля, иногда — травами. Но это всегда домашнее, всегда едва уловимое и уютное. Сокджин и сам весь такой. В жизни Хенсана уже давно не пахнет домом: с тех самых пор, как мама обзавелась домохозяйкой и прекратила готовить сама, а стирать белье и стелить постели в их доме начала чужая женщина, приходящая по утрам. Раньше пахло еще папиным табаком и свежими газетами, но кто сейчас читает газеты? И папа давно бросил курить. А Сокджин пахнет. Хенсан закрывает глаза и молится, чтобы Сокджин пошевелился и чтобы снова долетел до него этот слабый запах чего-то… — Чем от тебя пахнет? Сокджин оборачивается: — Что? — От тебя чем-то пахнет таким… лекарством? — Маслом эвкалипта. Я брызгаю Джинхо на одежду, чтобы ей было легче дышать, это Хосок… — Сокджин осекается. — Кто такой Хосок? — встревоженно поднимает глаза Хенсан и вглядывается в как-то неуловимо изменившееся лицо Сокджина. — Это врач? — Типа того, — кивает Сокджин. — Я не могу приходить больше по утрам, мне не с кем оставить Джинхо. А с Джинхо ты приходить сюда не позволяешь. — Она в прошлый раз обмотала ножки столиков цветным скотчем! — возмущенно вспыхивает Хенсан. — От него остались липкие следы! Кафе — не место для ребенка, мы уже говорили об этом. — Ну вот, — кивает Сокджин. — Что же мне делать? У дверей кафе останавливается серебристый автомобиль представительского класса. — Смотри, посетитель, — кивает Сокджин и уходит на кухню, опустив низко голову, и Хенсану хочется сказать ему что-то… нет, конечно, ребенку в кафе не место, но, может, Сокджин что-то придумает, и будет снова приходить сюда, и… На двери звякает колокольчик, и порог переступает высокий подтянутый мужчина в строгом дорогом костюме. У Сокджина шумит в ушах, и ему хочется думать, что это просто холодильная камера начала барахлить, поэтому тарахтит громче обычного, но голову сдавливает непонятная тревога и, кажется, шум в ушах — это от тягостных мыслей. — Сокджин, — доносится как из-под толщи воды голос Хенсана. — Это к тебе. — Я сейчас, — кричит Сокджин и включает кофемашину. — Капуччино? Латте? — Нет, — Хенсан заглядывает на кухню, и у него недоумение вперемешку с тревогой на лице. — Этот посетитель. Он — к тебе. Сокджин выходит в зал и видит человека, от которого у него до сих пор ноет кулак и чувство вины где-то поглубже костяшек. — Вы? — он хмурится, разглядывая этого человека, и, кажется, предчувствие его не обмануло, и сейчас начнутся неприятности. — Здравствуйте, Ким Сокджин, — кивает мужчина. — Я бы хотел побеседовать с вами. Присядем? Могу я попросить кофе? Он оборачивается к Хенсану и кладет на стол золотую кредитку. Хенсана как ветром сдувает с места. — Мы с вами толком не познакомились, — усмехается мужчина. — Не успели. Меня зовут Чон Гонсок. — Я… — Сокджин не знает, начинать ли с извинений или не унижаться и принять претензии с высоко поднятой головой. — Скажу сразу: я не в обиде на вас, — смеется мужчина. — Может, я и сам на вашем месте поступил бы так же. Но я хочу поговорить с вами о Хосоке. Мне показалось, что ваше мнение важно для него, что он относится к вам хорошо и прислушается, если вы постараетесь мне помочь. — В чем? — Сокджин почему-то начинает злиться на этого человека, и это уже второй раз и совершенно неразумно, но что-то в глубине души ему подсказывает, что этот человек опасен… для Хосока… — Присядем? — кивает мужчина на ближайший стул.***
У ректора Кима с утра творится в кабинете непонятный хаос. И ладно бы, если бы его спровоцировал Тэхён — это было бы хотя бы привычное зло. Но нет же: сегодня как с ума все посходили в этом университете. Ректор Ким запивает одно лекарство другим, а проблемы нарастают, как ручьи сливаются в один сплошной бурлящий поток. И голова вот-вот лопнет от мыслей и необходимости принимать решения. — Ректор Ким, к вам посетитель, — осторожно сообщает секретарь по коммуникатору. — Можно? — Кто там еще? — стонет в трубку бедняга. — Если это декан лингвистов, то я отказываюсь обсуждать с ним расширение факультетской библиотеки, так и передай, сколько же можно уже, ну? Он еще даже не издал свою монографию, а мне она скоро сниться будет. Секретарь молчит, выслушивая этот стон, полный боли и безысходности, а потом осторожно продолжает: — Это… инспектор Ким… — Кто? — ректор Ким даже задыхается от неожиданности. — Инспектор Ким? Эм… ну пусть войдет… Как только приоткрывается дверь и в кабинет входит немолодой человек в легкой ветровке и джинсах, ректор вскакивает из-за своего стола, хватает вошедшего за рукав и тянет вглубь кабинета, туда, где скрыта стеллажами неприметная дверь. — Пошли, — шипит он. — Если ты сейчас не выпьешь со мной виски, я с собой что-нибудь сделаю! — Вот поэтому я и ушел с работы на вольные хлеба, — смеется инспектор и входит следом за ректором в небольшую комнату, оборудованную для отдыха, присаживается на диван. — Что, достали? — Не то слово! — хватается за голову ректор. — Привет, старый друг! — Ну привет, привет… Мужчины молча выпивают виски из пузатых бокалов, вздыхают. — Давно тебя не видно было, — улыбается, наконец, ректор. — Да, знаешь, этот мой бизнес… столько всего еще нужно наладить… наработать базу… — Ой, не прибедняйся, — машет рукой ректор. — У тебя вся база под контролем, я же знаю, еще со службы, поди, осталась — и связи, и данные. Серый кардинал Сеула — так тебя, кажется, называл Чон? — Кстати, о Чоне я и пришел с тобой поговорить, — кивает инспектор и становится серьезным. — Ну, я знал, что рано или поздно мы поговорим об этом, — кивает ректор. — Я виделся с Джулией. — Чон тоже виделся с Джулией, — невесело смеется инспектор. — Она приезжала с сыном, ты знаешь? — Очень хорошо знаю, — теперь очередь ректора смеяться, — я тебе больше скажу: этот мальчик учится теперь у меня в университете. — Скажи, похож? — Потрясающе похож, — вздыхает ректор Ким. — И что Чон? Он с ним виделся? — Вот как раз об этом я и хочу с тобой поговорить. Виделся. И, кажется, у него паранойя. Как тогда, помнишь? — Еще бы не помнить… Мужчины молчат какое-то время. — Его стремление встретиться с мальчиком и рассказать, кто он есть и какова история его рождения, мне понятно, — говорит инспектор Ким. — Вот только мальчик, кажется, к этому не готов. Джулия решила пустить все на самотек и представила Гонсоку возможность все объяснить самому, но я боюсь, что Чон наломает дров. Он привык действовать деньгами и силой, и его нужно остановить. Иначе он сделает себя еще несчастней. А заодно и ребенка тоже. — Ты говорил ему это? — Мы не общаемся так, как раньше, Ким, — вздыхает инспектор. — Только деловые отношения. — Так и не простил ему? — А ты бы простил? — Наверное, нет, — кивает ректор. — Хосок был тебе как брат… — Именно так. У инспектора глубокая складка через весь лоб, и глаза вдруг блестят нервно, словно вот-вот прольются на щеки чувствами, которые долго держали взаперти. — Он же не знал, не думал, просто не подумал… Наверное, пора уже простить, а? — Знаешь, — инспектор Ким встает, отворачивается к окну и цепляется пальцами за подоконник, — ему просто нужно было ответить на звонок, нужно было позвонить мне, в конце концов, всего лишь позвонить… и Хосок, может, был бы жив. — Он любил его не меньше, чем ты, — ректор подходит и встает рядом, — ему тоже тяжело. Может, не стоит столько лет копить горечь? И, понимая, что инспектор молчит, не находя в себе силы продолжать этот разговор, уточняет: — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — Ты прости, что я прошу тебя об этом, если бы я мог сам, то я сделал бы это, но… Намджун сейчас работает на Джулию, и я не могу позволить себе помешать работе сына. Да и мне так спокойнее: когда Намджун рядом, я уверен, что с этим ребенком все будет в порядке. Но… ты не мог бы поговорить с ним сам? До того, как до него доберется Гонсок?