Призраки

Вечером в субботу Фельцман решил устроить аттракцион: все желающие катают свои программы — макетом или в полноценном варианте, какую угодно одну или обе. Было непонятно, на что он рассчитывал, но вскоре концепция изменилась: все, у кого хоть что-то готово, прежде всего питерские, катают это что-то в обязательном порядке — потому что желающей оказалась только Мона Томсон, которая ничтоже сумняшеся оставила проги с прошлого года. Ей не надо было ничего выигрывать, да и вообще, Юра сомневался, что она появится хоть на одном крупном старте в сезоне. Возможно, статус действующей спортсменки просто давал ей в Штатах какие-нибудь преимущества. Как бы то ни было, она сбегала в раздевалку и с торжественной улыбкой вручила Поповичу свою флэшку, а потом выехала в центр непривычно пустой арены и замерла там, согнув левую ногу и выставив правое бедро. — Короткую давай, — сказал Фельцман Гошке. — Мона! Шорт програм! Мона показала ему большой палец. Гошка запустил трек, и Фельцман тут же скривился. — Я и забыл, что там это. В короткой программе Мона каталась под «Je t’aime», и к концу Юра распустил хвост, поставил локти на колени и незаметно зажимал уши пальцами, которые спрятал под волосами. Программа была красивая, но шаблонная, не рисковая, без особых сложностей, с флип-тулупом, сальховом и дупелем, однако вкатанная, разумеется, безупречно. — Знаешь, — произнесла Мила, наклонившись к нему, — если бы она не была такая странная, я бы даже сказала, что она моя любимая фигуристка. — Все и так думают, что она твоя любимая фигуристка, — осадил ее Юра. — Она сто лет к Фельцману ездит всюду, куда только можно. И ты у него сколько уже. Ассоциация прочная, что хочешь делай. Мила состроила гримасу и отвернулась. Мона, несколько секунд простояв в финальной позе, расслабилась, подняла руки в стороны и чуть склонила голову. Ей сдержанно похлопали. Она снова засверкала улыбкой и громко спросила: — Теперь произвольную? — Нет-нет. — Фельцман замахал руками. — Фри скейт ноу. А то другие не успеют. Ну, кто еще хочет? В полной тишине, которая воцарилась после этих слов, был слышен только скрип лезвий возвращающейся к бортику Моны. Фельцман повернулся в одну сторону, в другую, раздраженно фыркнул и сказал: — Ну, давайте, давайте. Чего заскучали? Ваня, иди ты первый, чтобы у нас девочки с мальчиками чередовались. После Вани Фельцман указал на Милу, которая поднялась со вздохом и довольно бледно откатала свою короткую программу под саундтрек из Бонда, а затем продолжил гнать на лед всех своих учеников по очереди. Особого энтузиазма никто не выказывал, все как один выбирали короткую и откатывали ее с артистизмом весь день пролежавшей на магазинном прилавке дохлой рыбины. Среди питерских вклинилась Сара, у которой было что-то джазовое, что Юра не опознал, — но неожиданно приятное. Его самого Фельцман не трогал, однако он не питал иллюзий: ему явно была уготована судьба десерта, потому что он был готов, пожалуй, больше остальных. Мероприятие затягивалось. Должно быть, Фельцман хотел похвалиться успехами своих учеников перед Дена, который появился впервые с понедельника, но ученики его явно обломали: двигались вяло, в акценты не попадали, прыжки обозначали одинарными и двойными и перезабыли половину шагов в дорожках. Фельцман проводил взглядом расширенных в гневе глаз откатавшуюся не лучше других Асю и наконец грянул: — Ужасно! Это стыдно должно быть! О чем вы только думаете! Не занимаетесь, когда я на вас не смотрю, а потом оказывается, что уже сентябрь наступил, а так ничего и не готово! На контрольных прокатах что будете делать? Юра приблизил лицо к уху Милы и шепнул: — То же самое. Как будто там когда-то что-то другое делали. Мила прыснула довольно громко, и, поскольку все остальные, потупившись, молчали, Фельцман тут же резко развернулся к ним. Лицо его было красным, а глаза опасно блестели. — Плисецкий! Мне кажется, твоя очередь. И давай «Планеты», пожалуйста, я от этих одинаковых наборов уже устал. Вы же сами эти одинаковые наборы ставили — этого Юра, конечно, не сказал. Ему и самому надоело смотреть, как спотыкаются от элемента к элементу одногруппники. Понятное дело, что к субботе все устали, уже изо всех сил мечтали о завтрашнем выходном и не обрадовались сомнительной возможности прилюдно показать свои сыроватые программы, но почему бы и не сделать все как следует, тем более что он это может? Однако выйдя на лед, Юра понял почему. Впервые он собирался катать свою новую программу перед таким количеством заинтересованных лиц. «Лиц», естественно, в смысле того, что на голове: вряд ли кто-то был действительно заинтересован, но пялились на него все так, будто он выкатился ставить мировой рекорд — свои из-за вспышки Фельцмана, иностранцы, скорее всего, из вежливости. Юра посмотрел на Дена, который уже заранее начал одобрительно кивать, на Милу, скептически заломившую бровь, на насупившихся питерских парней, на Сару, сложившую ладони у груди, и Микеле, склонившего голову к плечу, на Отабека, который по старой традиции показал ему большой палец, на Леруа… На Леруа он посмотреть уже не успел, поскольку в этот момент Гошка включил «Марса», и ему пришлось развернуться, обводя трибуны широким жестом. Трек был одновременно хорош и плох тем, что в нем не было четких акцентов. Хорош — это очевидно, потому что не надо было в них попадать. Плох, потому что прыжки приходилось делать абсолютно без потери скорости, как бы исподтишка, не ставить их галочками над ровной в остальном канвой, а вписывать в программу так, чтобы она казалась рекой, лишь изредка вздрагивающей короткими всплесками, не нарушающими плотности ее течения. И не просто рекой, а, видимо, рекой лавы, все-таки речь шла о Марсе. Это было непросто, но Юра воспринимал это как вызов. На нынешнем этапе карьеры он мог себе такое позволить, потому что не слишком боялся за вторую оценку: он держался в топе стабильно, компоненты работали на него и оставляли ему простор для экспериментов. Фельцман вообще не понимал, в чем проблема, сложнее было убедить Барановскую. Теперь она сидела выше всех на трибуне и смотрела, как он превращается одновременно в планету и в бога. Юра сделал четверной тулуп в каскаде и не собирался идти на четверной сальхов, но самолюбие заставило его собрать побольше сил, напрячь мышцы, сгруппироваться плотнее, выпрыгнуть выше. Он не мог начинать с поблажек. После акселя потоком струнных и труб его вынесло на вращения. Дорожка стартовала вкрадчиво, мягкой скрипичной поступью, и разрасталась до тяжелых шагов кого-то, кто умеет летать, но предпочитает ходить по земле, потому что та вздрагивает под его ногами и заставляет его чувствовать свою мощь. Кого-то, кем Юра хотел бы быть — и, может, тогда взгляды, которые он ловил с трибуны, не переворачивали бы ему внутренности. Он не мог отделаться от мысли о том, что кому-нибудь другому, да тому же Леруа, «Марс» подошел бы гораздо лучше. После осторожной дорожки начиналась триумфальная часть, где по замыслу он должен был прыгать особенно легко и свободно, но в действительности едва не свалился с лутца и после этого клал все прыжки максимально аккуратно, будто стеклянные фигурки в хрустальную вазу, и из-за этого пропустил половину связок. Ничего, когда он вкатает программу, она ляжет бриллиантом среди невзрачных самоцветов в шкатулке грядущего сезона. Не его слова, конечно, а Барановской. Слова, на которые он скривился, когда они были сказаны, и которые неожиданно для себя запомнил. На хореографической части музыка опять расходилась, раздавалась в стороны веером всеобъемлющего звука. Тройка, шассе, серия твизлов, ина-бауэр, тройка, два мохоука, опять тройка, развернуться на зубцах… Кажется, он до сих пор путался в шагах, но время до первого старта еще было. Он закончил дорожку длинным кораблем почти через весь каток. Предполагалось, что в этот момент он тяжело и задумчиво смотрит поверх голов судей на трибуны, но его взгляд опять застопорился на Леруа. Надо было начинать с другого края, где сидели Отабек и Мила. Ладно, уже неважно. Юра прыгнул в последнее вращение в либеле, сменил ногу, переходя в позицию сидя, поднялся на той же ноге. Здесь была мысль ставить бильман, но опасались обострения проблем со спиной, к тому же Фельцман с Барановской совместно решили, что бильман не соответствует образу. Правда, Юра почти не сомневался в том, что если бы он все еще мог его делать, бильман бы соответствовал всему, чему надо. Заканчивая вращение, он поднял вверх правую руку и медленно сжал ее в кулак, изо всех сил напрягая пальцы, остановился и с силой двинул кулаком вверх, выше, одновременно опуская голову вниз. Это должно было символизировать смирение перед лицом собственной победы, понимание, что теперь необходимо двигаться дальше, что нет доблести в том, чтобы почивать на лаврах, — хотя он вовсе не был уверен, что идея транслируется. Но для идей и разговоров о них существовали интервью. Мила свистнула, все захлопали, а Юрины легкие вступили в борьбу за жизнь. Во время проката он всегда дышал очень экономно, потому что если дышать в полную силу, вся энергия будет уходить на это, и теперь его плечи судорожно вздымались и опадали, тело пульсировало, рот не закрывался, так как воздуха через нос не хватало. Он поехал к выходу, согнувшись и уперев ладони в колени, и выпрямился, только когда оказался у борта. Фельцман посмотрел на него без особого выражения. — Ну, ничего, — сказал он. — Ничего. Вполне себе. Со связками, конечно, беда, но это наверстаем. Руки уходят, когда вспоминаешь, какой дальше шаг. С Лилией на следующей неделе поработаешь. Но база есть, уже очень хорошо. Молодец, Юра, молодец. Юра знал, что ни в коем случае не услышал бы это «молодец», если бы до него Фельцману не пришлось высидеть несколько очень унылых прокатов. Он посмотрел на Гошку, который повалился плечом на стол рядом со своим ноутом и усердно закатывал глаза. За его спиной Мона по слогам повторила на русском: «Ма-ла-детс Юра» и сделала сердечко указательными и большими пальцами обеих рук. Возле Моны сидел Леруа, который без тени улыбки смотрел куда-то в область Юриного живота. Живот тут же скрутило, и Юра невольно прикрыл его рукой. Леруа, будто очнувшись, дернулся и поднял взгляд на его лицо. Сразу же Юре стало тревожно и неуютно. — Чего стоишь-то? — спросил Фельцман. — Короткую тоже нам показать хочешь? Он тяжело заухал, а Гошка, оттеняя его уханье, тоненько захихикал. Ебучий подхалим, все-таки должность и правда меняет человека. Юра мотнул головой и, повернувшись влево, доехал до дверцы. Отабек привстал и протянул ему чехлы. — Ну, что ж, — произнес Фельцман. — Если желающих больше нет, то на этой ноте… — Мистер Фельцман, — перебил Леруа. — Я бы тоже хотел произвольную, если можно. Фельцман крякнул, выдержал паузу не меньше, чем в пять секунд, а потом нехотя ответил: — Да. Да, разумеется. Флэшка с музыкой есть? Э-э, флэш… кард? Юра сел на свое место между Милой и Отабеком и наклонился вперед. Леруа выложил на стол флэшку и скрестил руки на груди, ожидая, пока Гошка вставит ее в разъем и откроет папку. Интересно, когда он успел за ней сходить? Или он просто все время носит ее в кармане олимпийки в надежде на то, что кто-нибудь попросит его показать хоть кусочек королевской программы? — Ты не знаешь, подо что у него? — спросила Мила у Юры. — Ты меня спрашиваешь? — Ну, мало ли. — Я знаю. — Отабек вытянул шею, чтобы видеть Милу за Юриной головой. — «Метаморфозы» и «Mad Rush»*. Филип Гласс. Он выкладывал в Инсте отрывок. Неплохо, мне показалось. — Посмотрим, — пробормотал Юра. Леруа поводил пальцем у Гошкиного экрана, кивнул, улыбнулся и направился вниз, к дверце. — Мы никогда отсюда не уйдем, — замогильным шепотом произнесла Мила. Отабек пожал плечами. Леруа выехал в центр катка и остановился, склонив голову и прижав одну руку к груди, а вторую расслабив и опустив вдоль туловища. — Готов что ли? — буркнул Фельцман. — Георгий, давай включай. Музыка после короткого вступления, за которое Леруа успел только поднять голову и будто бы осмотреться, метнувшись вправо, а затем влево, сразу начала движение вперед, но как-то странно, словно разбегалась и через несколько метров останавливалась, заметив препятствие. Леруа использовал пару таких моментов для прыжков. Юра был уверен, что он попробует квад-лутц, но Леруа, как и он сам, начал с четверного тулупа в каскаде с тройным, а лутц был следующим, но только в три оборота и с самым обычным выездом. Мелодия, сыгранная, кажется, на пианино и ни на чем больше, текла в одном направлении и в то же время будто немного раскачивалась из стороны в сторону. Леруа встал с тройного акселя в короткий кораблик по левой половине катка, а потом через бедуинский зашел на вращение: либела в кольцо, сидя с ногой вбок, стоя. После, развернувшись через мохоук, он взял секундную передышку — похоже, назревала дорожка. Музыка погнала вдруг с такой скоростью, что создавалось ощущение, будто ее наконец выпустили из тесной и захламленной комнаты, в которой она постоянно натыкалась на стены и мебель, на бескрайний простор, на огромный луг, и она от радости мчалась, мчалась, мчалась, больше не медля и не раскачиваясь, даже не задыхаясь, и только время от времени забиралась на попадающиеся по дороге холмики высоких нот, тут же спрыгивала с них и мчалась, мчалась, мчалась дальше. Юра понятия не имел, как Леруа будет успевать за ней на стартах. Пока что он не успевал, и дорожка казалась скомканной, торопливой, однако была полна сложных шагов: Юра насчитал два твизла в комбинациях, два чоктау в разных направлениях, крюки и выкрюки в невозможном количестве, скобки и две петли. Конечно, для спортсмена высокого уровня сложные шаги не так уж сложны, но, когда следом предстоит еще четыре прыжковых элемента и два из них каскады, поневоле задумаешься, сколько внимания ты хочешь уделить дорожке. Одно дело на тренировке, а на соревновании сил может и не хватить. Дорожка закончилась, и мелодия, на секунду прервавшись, снова покатилась, но теперь как-то иначе: не потоком, а ручейком, в темпе, но задумчиво, словно быстрым шагом человека, который торопится на встречу и уже немного волнуется о том, как она пройдет. Леруа осторожно приземлил еще один лутц, тройной аксель-двойной тулуп, флип-ойлер-сальхов, двойные ритт и флип — явно устал и решил не рисковать. Оставалось уже немного, однако сложные связки между прыжками наверняка отнимали много сил. На хорео-последовательности музыка возобновила бег, восстановила скорость, но теперь двигалась равномерно, без холмов, вся стремилась вперед. Сверху в нее вбивали колышки звенящие ноты акцентов, которые Леруа отмечал элементами, а когда акценты сошли на нет, он упал на колени, проехал по льду в слайде и прямо с него перешел в последние вращения. На них, однако, программа не закончилась: после было еще несколько связок, на которых акцентированные ноты вернулись, только больше не звенели, а звучали теперь совсем робко и нерешительно. Фраза пошла вверх, словно задавая вопрос: один раз, другой, а затем, не получив ответа, скатилась вниз и застыла, очевидно, у ног Леруа, который наконец замер, обняв себя руками и опустив голову. Мона крикнула: «Браво!», и громко захлопала, многие тут же присоединились к ней. Фельцман и Барановская, конечно, не хлопали вообще никому, Гошка нынче подражал Фельцману, однако Мила, не стесняясь, отчаянно била в ладоши, не глядя на Юру. Отабек на Юру поглядел и хлопать не стал, но у Юры было четкое ощущение, что он таки собирался это сделать. Сказать по правде, программа Леруа ему понравилась, и он уже сейчас понимал, что не сможет заглушить эту мысль. В плане вещей, которые он оценивал положительно, его сознание всегда было как бы разделено на два отсека: в передний попадало то, что казалось ему однозначно крутым, в задний — то, что чем-то его раздражало, но ценность чего он при том отлично понимал. В первом были такие бесспорно прекрасные штуки, как котики, дедовы пироги или Витькина последняя олимпийская прога, во втором — ну, например, тот период, когда он начал расти и Фельцман с Барановской заставляли его до бесконечности выполнять самые простые шаги и даже запрягли одну известную тренершу из танцев, чтобы она занималась с ним скольжением, так как именно скольжение потерпело основной ущерб, а сам он хотел только прыгать, потому что прыжки, как ни странно, почти не пострадали, но знал, что так ничего не выйдет, и нехотя подчинялся, а после изматывающих тренировок долго жаловался Отабеку. Отабек его неизменно поддерживал, но как бы между строк всегда добавлял, что хуже от работы над скольжением точно не будет. Хороший друг Отабек. Что ж, этой произвольной программе предстояло отправиться туда же. Отличная программа, единственный недостаток которой крылся в том, что ее исполнял Леруа. Вот только Юра не верил в то, что Леруа сумеет обкатать прогу насколько хорошо, чтобы заблистать в ней даже хотя бы к концу сезона. Дорожку упростят, часть связок уберут, бантики в конце снимут. Главное, чтобы были квады. И получится всего лишь еще одна произвольная, где надо тупо ехать от прыжка к прыжку. А мог бы быть шедевр. — Впечатляет, — важно заявил Фельцман. — Георгий, скажи. — Импрессив, — безразлично бросил Гошка. — Лутц в начале, конечно, квад, — добавил Фельцман. Леруа, который стоял перед ним у борта, там же, где до этого стоял Юра, кивнул с улыбкой. Его обтянутая черной тканью грудь раздавалась вширь и снова опадала, волосы лежали неровно, лицо казалось влажным. Руки в перчатках он то и дело сводил вместе, прижимая ладони друг к другу, и разводил в стороны, опускал, крутил запястьями, сгибал и разгибал пальцы. Его явно накрывал адреналиновый приход — ощущение, знакомое Юре до боли. После него наступает достаточно неприятный отходняк, когда не хочется уже ничего, кроме как лежать и не шевелиться. — Очень хорошо, — произнес Фельцман. — Вери гуд. Достойный соперник для моих. Георгий, переведи. — Да чего там переводить-то, — проворчал Гошка. — Вообще-то он разве что тебе соперник, — заметила Мила, пока Гошка придумывал, как сказать «соперник» по-английски. — Остальные наши перед ним лягут, как трава под газонокосилку. Но ты-то хоть не подведешь? — Бабичева, отъебись. — Опять немотивированная агрессия. — Мила зацокала языком. — А я думала, это после пубертата пройдет. — Он переживает, что у Леруа прога насыщенная, — вмешался Отабек. — Видели, сколько там всего накручено в дорожке? Но, мне кажется, частично уберут: он за музлом не успевает, а если надо еще квад во второй половине, лучше будет силы поберечь. Юра, хоть и сам думал о том же, только заскрипел зубами и бросил: — Можно обо мне в третьем лице не говорить? — Извини, я больше не буду, — покаялся Отабек. Гошка наконец справился с переводом, и Фельцман тут же выдал очередную бессмысленную похвалу. — Ну когда они уже. — Мила принялась дергать ногой. — Мне пописать надо. И я хочу апероль, в конце концов. Сейчас стемнеет вообще. — Потерпи, — сказал Отабек. — Больше никто катать не будет, наверное. — А ты? — спросил Юра. — Ну, точно не после вас с Леруа, — усмехнулся Отабек, отводя взгляд. — У меня все не так радужно, обе проги сырые. Я же поздно готовиться начал из-за растяжения, прыгать какое-то время не мог. — Бедный. — Мила сложила брови домиком. — Да все нормально, я в этом году сразу на Гран-при, до октября успею, — скороговоркой ответил Отабек, глядя в собственные колени. Юра ткнул его кулаком в плечо. Надо было что-нибудь сказать, но все, что приходило в голову, прозвучало бы довольно глупо. Выручил Фельцман, который громко произнес: — Господа, всем спасибо! Они втроем повернули головы. Леруа по-прежнему стоял на льду и дышал уже достаточно ровно, однако его тело, если присмотреться, до сих пор мелко раздергивало во все стороны, и его побелевшие пальцы с силой сжимали бортик. — Завтра у нас с вами свободный день, — продолжал Фельцман, — но я надеюсь, что какой-то физической активностью вы все же займетесь. Поплаваете, например, погода хорошая. Так, автобус у нас… Фельцман оглянулся на Гошку, и тот меланхолично кивнул. — Стоит уже. — Автобус у нас уже стоит. Ждем до… — Фельцман посмотрел на наручные часы. — До семи, потом уезжаем. Кто не успеет, своим ходом, идти тут недалеко. Всем хорошего вечера, свободны. — Наконец! Мила обернулась, взяла свою сумку с сиденья в верхнем ряду, достала оттуда кроссовки и принялась переобуваться. Юра и Отабек последовали ее примеру, но она справилась быстрее них и, вскочив, напутствовала: — Давайте в темпе, чуваки. Мы с Сарой и Ниной вас на улице ждем. — Да мы раньше вас соберемся, — пообещал Отабек. Мила недоверчиво покачала головой и побежала вверх по лестнице. Мила оказалась права: собирались они достаточно долго, и главным образом из-за Юры, который не смог заставить себя пойти в душ после того, как туда отправился Леруа. Кабинок в душевой было всего четыре, и слово «кабинка» для них звучало слишком громко. Помещение было просто разделено двумя полустенками на четыре загончика, и если бы Леруа… если бы кто-то захотел подойти к нему там, проблемы бы это не составило. Но Юра не мог лгать самому себе — он не боялся Микеле и Франческо и уж тем более питерских парней или Отабека. Однако Леруа вызывал у него непонятное беспокойство, которое лишь усилилось после той ночи, когда гроза прошла стороной. И после сегодняшнего взгляда в живот. Наверное, так же ощущался бы взгляд монстра из фильма ужасов, у которого что-нибудь жуткое с глазами: если они полностью черные или полностью белые. У Леруа с глазами все было в порядке, но смотрел он так, будто хотел его уничтожить, причем без ярости или жестокости, а спокойно и неторопливо, одним только этим взглядом. И без одежды Юра себя чувствовал особенно уязвимым, словно воин без привычного ему доспеха. Так он объяснил это себе. Другим он ничего объяснять не стал и, сделав вид, что у него безнадежно запутались волосы, дождался, пока вся душевая будет занята. Франческо туда сунулся, вышел и, улыбнувшись Юре, развел руками. Юра дернул плечом. Франческо привалился к шкафу с его стороны и сказал: — У тебя классная произвольная. — Спасибо. — Юра оставил в покое волосы и, вздохнув, взялся снизу за кофту. — Какие-то новые квады планируешь? — Нет, только то, что было. Тулуп и сальхов. — Я тулуп делаю на тренировках. И ритт еще. Он, кстати, лучше получается. Может, я стану первым фигуристом, который из квадов делает только ритт? Не станешь, подумал Юра, но вслух ответил: — Может быть. Франческо хмыкнул. Из душевой вышел не удосужившийся прикрыться полотенцем Ваня, и Юра мотнул головой: — Иди, ты первым собирался. Франческо не заставил себя уговаривать и, подхватив со скамейки свой пакет с мочалкой и гелем, скрылся в душевой. Юра разделся и обернулся полотенцем, однако ему пришлось еще минут пять потоптаться возле шкафчика, потому что сначала вышел Микеле, а затем Отабек, который посмотрел на него, недоуменно хмурясь, и спросил: — Ты был уже в душе что ли? Когда успел? — Я… — протянул Юра, не зная, как продолжить. Его спасло долгожданное явление Леруа, слава богу, в полотенце. — Нет, почему, не был. Иду вот. Он сунул под мышку несессер, рванул мимо Отабека и едва не врезался в Леруа, который отчего-то задержался на пороге. Юрин взгляд немедленно прилип к капле воды, зависшей на границе между сравнительно белой кожей груди и темным пятнышком соска. Господи, какая религия не позволяет всем этим людям вытереться прежде чем вываливаться в общую раздевалку? — Прости, — сказал Леруа и сделал маленький шаг влево. Это прозвучало неожиданно тоскливо, и Юра сам не заметил, как поднял голову и посмотрел ему в лицо. Даже в слабом электрическом свете было видно, что глаза у него теплые, светло-синие, будто закрашенные пастельным мелком, и Юра вдруг вспомнил, что дома вытирает столы и раковину на кухне тряпкой примерно такого же цвета. Самое странное, что мысль про тряпку показалась ему неуместной. — Мне очень понравилась твоя программа, — сказал Леруа. — Правда, очень крутая. И тебе она подходит, хотя поначалу… — Может, еще в душе поболтаем? — перебил Юра. Леруа немного помолчал, а потом ответил серьезным голосом: — Когда люди встречаются взглядами, им лучше о чем-нибудь заговорить. Иначе ситуация становится неоднозначной. — Какая такая, блядь, ситуация? Юра сделал большие глаза и покачал головой, будто был не в силах поверить в чужую то ли глупость, то ли наглость, и прошмыгнул в душевую боком, не задев Леруа ни единой клеточкой своего тела, хотя это было непросто. Вода оказалась даже холоднее, чем обычно, и, торопясь вымыться побыстрее, Юра подумал о том, что ему уже хочется уехать. Да, из-за воды, из-за Леруа, из-за того, что не было Джины, из-за того, что Фельцман ебнулся и превратил их ленивый солнечный лагерь в интенсив по подготовке к сезону за две недели, из-за того, что его момент, золотой момент, момент краткого равновесия на пике между двух пропастей в этот раз не приходит и, возможно, уже не придет. Из-за того, что все, абсолютно все в этом году идет неправильно и не исключено, что сезон теперь продолжится в том же ключе. Юра коротко всхлипнул и тут же сам этого испугался. Он набрал в ладони воды и яростно растер лицо, высморкался и, помогая себе руками, быстро смыл отовсюду хлопья мыльной пены. Я Марс, сказал он себе. Я энергия и мощь. Я вышел из дикого леса и впитал в себя силу его темноты. Я возьму эту «ситуацию», как выражаются некоторые, за жопу, разверну ее к себе лицом и как следует по этому лицу вмажу. Потому что мне все подвластно. Когда Юра вернулся в раздевалку, там оставался только Отабек. Он, уже в футболке и шортах, сидел на скамейке и что-то читал с телефона, но при виде Юры погасил экран и спросил: — Ты что, не хочешь со всеми идти? Скажи только честно. — Ну, — отозвался Юра. — Да нет. Все норм. То есть я, конечно, предпочел бы пойти с тобой и с Милой. Может, еще с Сарой, она ничего. — Угу. Мне Мила тогда, а тебе Сара? — Отабек усмехнулся и заметно расслабился сразу всем телом. Видимо, он собирался, если бы Юра ответил, что и правда не хочет никуда идти, пожертвовать планами и отправиться с ним вдвоем куда-нибудь в другое место — в городе они в свое время заглядывали еще в несколько баров, хотя нигде не было так атмосферно, как на площади. Но самому Отабеку явно хотелось общения. Когда они только начинали дружить, Юра считал Отабека замкнутым, однако впоследствие понял, что он скорее сдержанный — и даже довольно компанейский в хорошей компании. — Почему это? — спросил он, быстро натягивая чистые трусы и одновременно другой рукой разматывая полотенце. — Ну, тебе же Мила как сестра, ты сам так говорил. — Это да. — Юра сунул полотенце в сумку. — Но зная, как некоторые относятся к сестрам. Фу, нет, бля, забудь, что я это сказал. Сара так Сара. Отабек за его спиной рассмеялся. Юра собрал со скамейки и рассовал по карманам сумки всякую мелочь, сложил и убрал тренировочную одежду, оглянулся в поисках чехла с коньками и обнаружил его прямо у себя в ногах. — Стоп, мы же для тебя Мону определили, — пробормотал он, шаря рукой в шкафчике, чтобы проверить, не осталось ли там чего-то важного. — И вообще, заводить роман в тренировочном лагере это не ок, ты вроде так считаешь. — А ты так не считаешь? — Да я не задумывался никогда об этом. — Юра уронил в карман шортов пачку жвачки и закрыл шкафчик. — Ну, и времени мало осталось для романа прям, неделя всего. Максимум интрижечка. Пойдем? На крыльце их встретил хор недовольных голосов: «Ну, наконец-то!», «Не прошло и года!», «Плисецкий, ты там ванну с пеной что ли принимал во всю душевую?». Последнее было от Супьяна, который тоже, видимо, собирался идти с ними. Юра закатил глаза, но промолчал. Мила одной рукой взяла его за запястье, а другой подхватила локоть Сары и потащила их обоих вниз по лестнице к дороге. Остальные медленно потянулись следом. Автобус давно ушел — была почти половина восьмого. Юра и Отабек в итоге оказались ближе к хвосту процессии. Впереди шли Мила, Сара и Супьян, к которым пристроился Микеле, на полшага отставали Нина и Франческо, прямо перед Юрой и Отабеком дружно вышагивали все остальные питерские фигуристы и Гошка. В самом конце плелись Мона и Леруа. Юра предпочел бы, чтобы Леруа не смотрел ему в спину, но надеялся, что его отвлекает Мона, которая громко рассказывала о том, как ее мама переехала в Джорджию, приобрела там дом с огромным дубом на участке и первым делом купила антикварный комод. Леруа почему-то очень интересовался комодом и задал про него много вопросов: а цвет такой ли, а ножки такие ли, а вот такая хуйня приделана наперекосяк или навыворот (здесь Юра немного поплыл в английской терминологии). — Ты слушаешь? — спросил Отабек. Юра коротко кивнул. — Как интересно люди живут. Даже захотелось комод купить. — Я предпочел бы участок с дубом. — Участок само собой. Для хорошего комода нужен хороший антураж. Отабек произнес это так мечтательно, что Юра фыркнул, представив его на комоде под деревом. Гошка обернулся и вопросительно посмотрел на них. Юра покачал головой, а потом задрал подбородок как можно выше и глубоко вдохнул пахнущий травой и цветами воздух. Закрыл глаза, рискуя споткнуться. Леруа спросил у Моны, были ли в комоде потайные ящики, и Мона резко и раскатисто засмеялась. Когда они добрались до площади, уже почти совсем стемнело. В субботу даже здесь, даже в августе ночная жизнь била ключом, тем более что ночь еще и не начиналась. Все скамейки были заняты. Люди сидели и на стульях, которые кто-то вытащил из бара и поставил рядом с тем единственным, что стоял на улице в среду, и на бордюре, и на краю клумбы — девушка в длинном черном платье закрывала собой то место, где находилась античная рожа. Их компания остановилась на краю площади, как бы зависла на границе шумной толпы, уже прочно к ней прилепившись, но пока не позволяя ей себя поглотить. Парень, одетый в обрезанные джинсовые шорты, коричневые ботинки и ничего больше окинул долгим взглядом Милу, которая решила сегодня пощеголять голым животом. Конечно, Мила, случись чего, вполне могла за себя постоять. Юра тронул плечо Отабека и сказал: — Я пойду. Ты мне колу брал в прошлый раз. Тебе апероль? — Лучше пива. Кола-то дешевле стоила. Юра отмахнулся и направился к бару. Оказалось, что Ваня и Матвей уже там, но перед ними в очереди стояло еще человек пять. Сын Джины быстро метал вокруг себя бутылки и стаканы, крутился и бегал от одного края стойки к другому, хотя на скорости обслуживания все это как-то не отражалось. Сегодня он был не в гавайской рубашке, а в зеленой майке, и, когда он поднимал руку, чтобы достать что-нибудь с полки, сбоку было видно длинную прореху по шву. Юра огляделся. На столике у окна гроздью винограда висела группка загорелых девиц, трое парней с бутылками пива в руках стояли у стены — этого хватило, чтобы в маленьком помещении стало тесно. В бар зашла Мила, которая пристроилась за Юрой и сказала ему: — Вот, ты-то мне и поможешь. Я должна взять апероль для себя и Сары, что-нибудь некрепкое, прости господи, для Нины, пиво для Франческо, вино для Микеле… вроде все. Я одна это не унесу. — А чего ты сама пошла? — Мне сотню надо разменять. — Мила похлопала ладонью по поясной сумке. — Ну, взяла бы кого-нибудь просто помочь. — Ой, ты такой зануда. — Мила оглянулась. — Да и ладно, я вот Джей-Джея попрошу. Ты ведь мне поможешь, Джей-Джей? — Конечно. — Леруа, появления которого Юра не заметил, остановился рядом с Милой. — А что надо делать? — Вот настоящий мужчина, Юра. — Мила встала вполоборота к ним обоим и положила руку на плечо Леруа. — Сначала обещает помочь и только потом спрашивает, что надо делать. Юра мрачно посмотрел на нее исподлобья, и она, наверное, осознав, что перегнула палку, потупилась, кашлянула, перестала лапать Леруа, придвинулась чуть ближе к Юре и сказала: — Но ты тоже ничего, Плисец. — Бля, не называй меня так. Кринжово звучит. Мила состроила гримасу, пожала плечами и отвернулась к окну. Подошла очередь Матвея с Ваней, которые принялись наперебой на ломаном английском объяснять, что им нужно. Нужно им было явно что-то изъебское, потому что сын Джины принялся вертеть головой, тыча в бутылки на полке за своей спиной и то и дело бросая на трудных клиентов вопросительные взгляды. Дело шло плохо. Наконец Матвей решил объясняться по-итальянски с помощью Гугла и достал телефон. Это к чему-то привело: бармен, мельком глянув на экран, разразился очередью отрывистых фраз, сверкнул улыбкой, взял с полки пару бутылок и достал еще одну из-под стойки. — Ну слава богу, — сказала Мила. — Что это вы такое берете? — Что-то с бурбоном, — ответил Матвей. — Это для Супьяна. Коктейль, который делают только в одном баре в Питере. — Вот в Питере и пил бы его, — проворчала Мила. — Слушайте, — обратилась она к Юре и Леруа, — давайте я вам тоже возьму? А то мне с сотни не дадут сдачу. А потом рассчитаемся. Не дожидаясь ответа, она пролезла вперед, оттеснив Юру себе за спину. Сын Джины подвинул к Матвею и Ване нечто медового цвета в хайболле, а затем вытащил из холодильника и одну за другой открыл несколько бутылок местного пива. Ваня выложил на стойку комок бумажек и монет, и они с Матвеем, похватав стаканы и бутылки, развернулись к выходу. В это же время девицы у окна решили коллективно отправиться то ли в туалет, то ли на улицу, то ли за добавкой — во всяком случае, они вылезли из-за своего стола, сразу забив маленький пятачок свободного пространства между ним и очередью. Когда Матвей с Ваней начали пробираться к выходу, Юра был вынужден сделать шаг назад, чтобы уберечь ноги и, самое главное, белые кроссы, и уперся спиной прямо в Леруа, о котором, естественно, не забывал, но старался все-таки не думать. Леруа, надо отдать ему должное, немедленно отодвинулся. Проблема была в том, что Юра, повинуясь, наверное, какому-то древнему инстинкту, заставляющему человека всегда искать опоры, успел перенести на него часть своего веса и начал заваливаться, когда эта опора исчезла. Все произошло в доли секунды, иначе он бы, конечно, успел сориентироваться. Леруа поймал его за плечи. Его пальцы впились в Юрину кожу через футболку, а мизинцы — ниже, там, где уже заканчивались рукава, напрямую, безо всяких даже мнимых преград. Ладони, жаркие пятна горячей лавы, обхватили его так плотно и так крепко, что могли бы, пожалуй, приподнять его над полом. Тогда он всего этого не осознавал, но удивлялся потом, уже в Питере, насколько хорошо запомнил не только это, но и короткое массирующее движение вверх-вниз, и вздох, пролетевший над его головой, задев только волосы, и молниеносное ощущение, похожее одновременно на боль и на сладость предчувствия, которое пронеслось между его собственных лопаток, подвинутых чужими ладонями друг к другу ближе, чем было комфортно. Он рванулся вперед, но Леруа и сам уже разжимал пальцы. Юра не смог вовремя остановиться и случайно ударил локтем Милу. Та нахмурилась, не переставая кивать в ответ на болтовню разливающего оранжевый ликер по бокалам бармена, у которого при виде нее и ее голого живота, похоже, прорезались скрытые знания английского. — Извини, — пробормотал Юра. — Здесь тесно. — Да ладно. Тебе апероль и пиво? А тебе, Джей-Джей, чего? Мила выгнулась назад, чтобы посмотреть на Леруа, который попросил два апероля: себе и, наверное, Моне. Девицы наконец решили все неотложные вопросы, которые, очевидно, можно было решить только стоя посередине бара, и вышли на улицу. Их стол заняли парни, стоявшие у стены. Стало чуть посвободней, и Юра шагнул ближе к центру помещения. Он чувствовал, что Леруа на него смотрит, старается поймать его взгляд, но отказывался как-либо реагировать, глядя себе под ноги, в стену, в потолок. Что ему нужно? Ничего особенного не случилось. Не ждет же он извинений? Или ждет? — Эй, ну вы чего? — недовольным голосом позвала Мила. — Обещали же помочь. Юра, спохватившись, повернул голову. Мила пыталась двумя руками поднять одновременно пять бокалов. Леруа уже влез справа, и Юра обошел ее с левой стороны, бегло кивнул бармену, взял одной рукой пару бутылок пива, а другой — бокал с аперолем, помедлил, дожидаясь, пока Леруа с Милой отойдут на некоторое расстояние, и только потом двинулся за ними. Когда он вернулся к Отабеку, отдав по дороге одно пиво Франческо, тот слушал Супьяна, который и в принципе-то любил попиздеть, а перед благодарным слушателем и вовсе не мог заткнуться. Обсуждали, как закачиваться, чтобы добиться стабильности в прыжках. Юра отнюдь не был уверен, что Супьян сможет чем-то посодействовать Отабеку, не поработав с ним подольше, чем две недели в год, но Отабек, конечно, был уже большой мальчик и мог разобраться сам. Отабек, взяв у него бутылку, сказал: — Спасибо. Вы чего так долго? — Очередь, — лаконично объяснил Юра. Отабек кивнул и снова обратил внимание на Супьяна. Тот даже не прервался и продолжал говорить, размахивая стаканом, о стенки которого мелодично звенел лед. Юра отвернулся и посмотрел на площадь. У дверей бара на стульях и без расположились завсегдатаи, с которыми Джина, когда она была здесь, все время перебрасывалась короткими фразами, из-за тона и громкости звучавшими, как оскорбления, но бывшими, наверное, всего лишь дружеской пикировкой. Все они были мужчины примерно от сорока до пятидесяти — Юре показалось, что некоторых он даже узнал. Дальше по тротуару рассыпались парни и девушки, возраст которых было уже не так-то легко определить. Все выглядели молодо, но некоторые были с детьми, которые носились по площади, шныряли между скамеек, прятались за клумбой, а потом возвращались обратно к родителям, и родители трепали их по волосам, не прекращая разговора. Толпа выплеснулась даже на лучи-улицы, под закрытые ставнями окна и к безжизненной парикмахерской. Многие держались за велосипеды, остановившись поболтать с друзьями по дороге с пляжа в какой-нибудь ресторанчик на ужин — или, скорее, с работы домой. В тусклом уличном свете границы отдельных групп размывались, и оказывалось, что все стоят как бы вместе, одной большой компанией. Однако Юрин взгляд все равно сразу зацепился за Леруа и Мону, которые отошли в сторону и встали прямо под фонарем, отделившим их от остальных. Леруа говорил, жестикулируя правой рукой. В левой он держал бокал, из которого как будто вообще ничего не отпил. В отличие от большинства спортсменов, он был не в шортах, а в бежевых чиносах, подвернутых снизу, так что на лодыжках оставались полоски открытой кожи. На фоне белой футболки сероватыми казались его лицо, шея и руки. Руки, давление которых Юра до сих пор чувствовал на своих плечах — до сих пор его лопатки были словно смещены к позвоночнику, создавая напряжение в центре спины. Он попытался сознательным усилием расслабить одну мышцу за другой, но этому мешал полный бокал в его пальцах. Он поднял его повыше: оранжевый апероль напомнил ему о том закатном солнце, которое висело над городом в среду. Лед успел немного подтаять, и жидкость плескалась почти под самым ободком. Юра прикрыл веки и взял ободок губами, слегка наклонил бокал, и шипучая горечь затопила рот. Он поболтал ее от щеки к щеке, прижал языком к небу, заставляя растечься водопадом, проглотил, а потом открыл глаза и увидел, что Леруа опять на него смотрит. Ему сразу вспомнилось: когда люди встречаются взглядами… Он помотал головой и уставился в бокал. Льдинки медленно кружились, стукаясь друг о друга, поверхность колыхалась: у него дрожала рука. Он отпил еще и подумал вдруг, что Леруа, наверное, ни разу в жизни до этого его не трогал, даже случайно не задел локтем, не похлопал по плечу, не оказывался рядом, если они попадали в один лифт в каком-нибудь отеле. Здравый смысл подсказывал ему, что это не может быть правдой, что они должны были касаться друг друга хотя бы стоя у бортика в ожидании выхода на лед в одной разминке, или на пресске, или уж точно когда фотографировались на первой ступени пьедестала после награждения. Но не так, не настолько далеко ото льда и не голой кожей по голой коже. Это выбило его из колеи. Он не предполагал, что до сих пор ненавидит Леруа настолько сильно, более того, ему казалось, что с возрастом ненависть проходит, превращается в безразличие, перестает застить его взгляд, позволяет ему смотреть на Леруа точно так же, как на других соперников: холодно и реалистично. Однако стоило Леруа что-нибудь выкинуть, и ненависть тут же с готовностью возвращалась. Правда, на этот раз он ничего не выкидывал. Юра врезался в него сам и сам же потом начал падать, он просто сделал то, что сделал бы на его месте любой. Схватил за плечи, подумаешь, не за жопу же он тебя схватил. От злости на себя Юра сделал особенно крупный глоток и закашлялся. — Что такое? — спросил Отабек, едва обернувшись. — Поперхнулся, — ответил Юра сдавленным голосом, глубоко вдохнул, но тут же принялся кхекать снова. Отабек посмотрел на него с сомнением, и он покачал половой, стуча себя кулаком по груди. — Подержишь мой бокал? Мне отлить надо. И сумку я оставлю? — Да, давай. — Отабек протянул руку ладонью вверх, и Юра вставил ножку между его указательным и средним пальцем. Сумку он опустил на тротуар, под ноги Отабеку. — И чего этот пацан, встал? — Полгода провалялся, а потом начал потихоньку, — сказал Супьян. Речь, видимо, шла уже не о фигуристах. — Мы вот по такой системе и занимались. В этом деле главное — терпение. Если хочешь все и сразу за один день, ничего не получится, надо рассчитывать свои силы. Дальше Юра уже не услышал. Продолжая покашливать, он перешел дорогу, увернувшись от велосипеда, и протиснулся между двух курящих мужиков внутрь бара. Очередь рассосалась, как это часто бывает, когда ты свое уже отстоял, и сын Джины, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону на высоком крутящемся стуле, с ухмылкой смотрел в телефон. Юра дождался, пока из туалета выйдет девочка с ярко-красными губами и огромными кольцами в маленьких ушах, зашел, закрыл за собой дверь, повернул замок и вздохнул с облегчением. Кашель отступил, но он все равно прополоскал рот водой из-под крана, которую по слухам можно было пить, хотя никто не рисковал, а потом умылся, вытерся салфеткой и посмотрел в зеркало, изъеденное с правого края точками черного налета. Неровные красные пятна на его щеках выглядели нездорово. Под нижними веками залегли тени, а глаза блестели так, будто он выпил гораздо больше, чем треть бокала. Было бы глупо сейчас заболеть. Как только он об этом подумал, в голове зашумело, ребра с обоих боков заломило, а в носу начало пощипывать. Он снова открыл кран и плеснул воды на лицо, на этот раз похлопал мокрыми ладонями еще и по шее и под воротом футболки. Лихорадка бы многое объяснила: болезнь всегда заставляла его относиться к самым обыденным вещам с излишним раздражением. Кто-то снаружи попробовал открыть дверь, послышались голоса. Юра быстро вытер руки и лицо, спустил воду, хотя туалетом так и не воспользовался, и вышел в бар. Его место занял какой-то кудрявый итальянец, а сам он вернулся на площадь к Отабеку, по дороге мельком глянув в сторону фонаря. Моны и Леруа там уже не было. Отабек, когда он приблизился, протянул ему руку с бокалом, но Юра помотал головой. — Слушай. — Он встал боком к Супьяну, показывая, что обращается только к Отабеку. Супьян успел обрасти дополнительной аудиторией из питерских и, кажется, все равно ничего не заметил. — Ты сможешь это Миле отдать или кому-нибудь еще из них? — А в чем дело? — Отабек нахмурился. — Ты в порядке? — Да, но не очень. — Юра криво улыбнулся. — Есть такая тема, что я, может, заболеваю. — Да ладно? — Отабек почесал висок ребром ладони, в которой была бутылка пива. — Температура что ли? — Не понятно. Или да или мне кажется. Насморк, — Юра несколько раз шмыгнул носом, — вроде бы немного. — В отель пойдем? — Ты оставайся, — быстро произнес Юра, наклоняясь за сумкой. — Я все равно приду и, наверное, сразу лягу, чтобы за ночь эта хуйня прошла. — А ты нормально дойдешь? — Блин, ты мне бро или мамаша? Если со мной что-то не так, это всего лишь простуда. — Ну смотри, бро. — Отабек сделал круговое движение рукой, в которой держал его бокал. — А твой апероль я отдам Саре. И передам, что это от тебя специально ей. Юра вздернул брови. Ему хотелось попросить Отабека не делать этого, но он не мог сформулировать достойной причины и поэтому сказал только: — Не сгущай краски, если что, скажи, я просто устал. — Окей. Насчет завтра… — Завтра все в силе, — перебил Юра. — Ну, если меня совсем не разберет. Но меня не разберет, надо просто отоспаться. Может закинусь чем, у меня вроде есть какое-то терафлю. — Ну давай, — сказал Отабек. — Напиши, как придешь? — Напишу. — Не забудь только. Юра двинулся в правую сторону, чтобы не проходить мимо фонаря, под которым раньше стояли Леруа и Мона (конечно, их там больше не было, но они наверняка оставались поблизости), хотя это означало, что придется сделать крюк. Однако городские улочки были довольно короткими, и где-то через полкилометра он вышел к площадке, огороженной каменным барьером высотой примерно ему по пояс. Здесь заканчивалась центральная и самая верхняя часть города, который состоял как бы из нескольких ярусов, разделенных между собой полосами вьющейся серпантином дороги, с обеих сторон обсаженной деревьями. Вокруг не было ни души. Юра подошел к барьеру, погладил ладонью шершавый камень и вгляделся вдаль, однако склон был слишком пологим, чтобы он мог почувствовать высоту, а свет фонарей мешал разглядеть что-либо на темном полотне, лишь кое-где расшитом звездочками огней, горящих в окнах. Внизу, очень близко, так что почти можно было достать рукой, едва заметно колыхались на теплом вечернем ветру верхушки разлапистых кучерявых деревьев. Еще чуть ниже, через дорогу, бесконечным рядом шли двухэтажные и трехэтажные дома, стоящие вплотную друг к другу. Почти все они были выкрашены в песочный желтый, хотя попадались и оригинальные расцветки, типа пастельного розового или зеленого. Ни одного здания голубого цвета Юра в городе, кстати, припомнить не мог: наверное, когда большую часть года смотришь на голубое небо, это несколько приедается. Он посмотрел влево, на балкон дома, в который упирался каменный барьер. Должно быть, те, кто там жил, ощущали себя словно в замке на холме. Каково было бы проснуться утром и выйти на такой балкон с чашкой кофе, посмотреть на черепичные крыши, на сонные рощи, пересчитать редкие облака? Мда, а потом собрать вещи и волочиться на каток? Как-то не очень складно. Это была бы просто другая жизнь. Однако он свою жизнь уже выбрал и ни на что ее менять не собирался: ни лед, ни друзей, ни хмурый Питер, чопорный и надменный, но очень уютный, если знать, как к нему подступиться. Все, что ему было нужно, — это один момент, одна секунда, может быть, даже меньше, чем секунда, один вдох и один выдох, один удар сердца или, напротив, один миг, в который сердце пропустит удар. Ничего, ничего больше. Но похоже было, что опять не сегодня. Юра вернулся немного назад и нырнул в переулок, а оттуда выбрался на улицу, параллельную первой, и пошел по ней в обратную сторону. Она провела его мимо площади, краешек которой он зацепил взглядом, когда переходил дорогу: у бара по-прежнему было людно, но никого из знакомых он не увидел. Дальше он следовал переулками, ориентируясь по карте, позволившей ему обойти самый центр, где находились магазины покруче и рестораны, в которых все было очень дорого и не очень вкусно. Более демократичные, чаще всего семейные заведения попадались ему по дороге: свободных мест не было ни в одном из них. И где, спрашивается, все эти люди пропадают днем? Он слышал не только итальянскую, но и французскую, и испанскую, и иногда английскую речь: вероятно, иностранцы, купившие или снявшие в окрестностях виллы, чтобы отдыхать летом. А ведь здесь не было даже моря. Тем не менее центр у города был совсем небольшой, и это средоточие жизни, узел, в котором к вечеру неизбежно сходились пути тех, кто не хотел сидеть дома, Юра покинул достаточно быстро. Очередной поворот, и перед ним открылась улица, на которой уже не было ни баров, ни ресторанов, ни даже людей. Он помнил ее: она заканчивалась широкой лестницей, ведущей на следующий ярус, а от лестницы ее отделяла окружная дорога — и пешеходный переход, светофор на котором, когда Юра приблизился, горел красным светом. Машины здесь проезжали редко и двигались медленно из-за того, что дорога выгибалась дугой и обзор водителям загораживали крайние дома, однако он все равно остановился и нажал на кнопку: было нечто приятное в том, чтобы соблюдать правила именно тогда, когда этого не требовалось. Секунд через пять слева вырулили двое велосипедистов, парень и девушка, которые проехали мимо Юры, лениво перебрасываясь короткими репликами. Юра проводил их взглядом и едва успел осознать, что к нему приближается громоздкая тень, едва успел сделать быстрый и глубокий от испуга вдох, когда тень остановилась и произнесла: — О. Это прозвучало непонятно — скорее нерадостно, как будто говоривший ожидал с ним встретиться, но уж точно не сегодня, и сегодня он к этой встрече был совершенно не готов. Юрин взгляд потянулся вверх от красных найков по бежевой ткани брюк к белой футболке, заправленной с одной стороны и небрежно выпущенной с другой, — и отказался следовать дальше. Юре не хотелось верить, что судьба могла поступить так жестоко, столкнув его с тем, от чего он бежал буквально тридцать минут назад. Однако не слишком ли много чести? Это всего лишь ебучий Леруа, досадная помеха, ошибка природы, но не более того. И бежал он не от него и вообще не от, а к: к своей постели в номере гостиницы, чтобы лечь в нее и выспать любые зачатки простуды. Потому что у него была температура, про которую он забыл, покинув площадь, но которая теперь определенно вернулась и давала о себе знать липким жаром в потяжелевшей голове. — Я не шел за тобой, — сказал Леруа. — Это случайность. — Я надеюсь, ты шел нахуй, — ответил Юра, — и продолжай, пожалуйста, следовать тем же маршрутом. Не оборачиваясь, он шагнул влево, собираясь перейти дорогу и спуститься по лестнице. Леруа схватил его за руку выше локтя и дернул на себя, а в следующее мгновение мимо них пронесся красный кабриолет с откинутым верхом, который два раза резко просигналил и скрылся за поворотом, визжа шинами. Сердце в Юриной груди отчаянно колотилось, подпрыгивая из живота в горло. Мозг, осознав, что опасность миновала, немедленно попытался расслабить все, что только можно. Юра с трудом напряг ноги, не позволяя облегчению взять верх. — Пьяные уроды на тачках, — произнес Леруа прямо у него над ухом. — Даже тут они есть. Вся правая сторона Юриного тела касалась Леруа: в районе груди, бедра, колена. Он собрался с силами и вырвал руку из судорожно сжатых пальцев, которые наверняка оставили следы на его коже, и сделал шаг назад. Наверное, ему следовало сказать спасибо, но язык его не слушался. Его не слушались руки, которые сами собой сошлись крест накрест и обхватили его за плечи, словно вдруг стало холодно, хотя он приказывал им оставаться на месте. — Ладно, я шел за тобой, — сказал Леруа. — Точнее, не совсем так. Я пошел за тобой, когда услышал, как Отабек говорит Миле и Саре, что ты идешь спать, потому что плохо себя чувствуешь. Но тебя нигде не было, я подумал, что ты уже слишком далеко. Я не хотел возвращаться, решил просто пойти в гостиницу и немного заблудился. Вышел сюда по картам. Я тебя не преследовал, это случайность. — Мне все равно, — ответил Юра и тут же, противореча самому себе, спросил: — Зачем ты шел… за мной? — Глупость. — Леруа засмеялся, и Юрин взгляд, который так и оставался прикован к его белой футболке, невольно метнулся вверх за кратким снимком его еще более белых зубов. — Глупость. Я думал, что нам, возможно, стоит поговорить. Даже, может быть, что ты ушел специально ради этого. Ты почти никогда не бываешь один, но Отабек пошел бы с тобой, если бы ты захотел, а значит, ты не захотел. Ты хотел пойти один. И ты смотрел на меня, а потом исчез. Я надеялся, что ты меня ждешь. Принял за тебя какого-то парня, хотя он выглядел совсем непохоже. Ужасная глупость. Юра опять поднял взгляд и на этот раз на несколько секунд задержал его в нижней части сероватого лица, на котором застыла непривычно косая и невеселая, но максимально широкая улыбка. Такая бывает от нервов или когда выслушиваешь плохие новости. Юра представил себе, как замахивается и бьет прямо по ней, и она рассыпается, превращается в гримасу удивления и ужаса за секунду до удара. Станет ли Леруа драться с ним здесь, на пустой улице? И насколько это разумно? На катке, где он впервые об этом подумал, их бы тут же разняли, но сейчас никто не придет ему на помощь. Потому что он не строил иллюзий: даже если ему удастся застать Леруа врасплох, тот в итоге все равно его одолеет просто за счет большей массы и физической силы. Прижмет его спиной к стене дома или даже прямо к брусчатке, навалится сверху всем телом, чтобы помешать ему двигаться, и ударит… хотя нет, Леруа не станет его добивать. Он отведет голову назад, дыша тяжело и жарко, поймает его взгляд и посмотрит на него с недоумением и обидой, делая вид, что ничего не понимает, что не понимает, из-за чего все это, и скажет: «Юра». — Юра, — сказал Леруа. В этот момент мысленно Юра, наверное, был ближе всего к тому, чтобы действительно ударить. Возможно, все сложилось бы по-другому. Но где бы ни находилось его сознание, его тело было полностью обездвижено видением того, как Леруа вдавливает его в жесткую брусчатку, каждая неровность которой впивается в его многострадальную спину, будто видение уже оказалось мощней, чем то, что могло произойти с ним наяву. Наяву он бы, наверное, хоть чуточку сопротивлялся. Как бы то ни было, оно рождало в нем тяжелое, тошнотворное чувство, от которого хотелось опуститься на колени и сложиться пополам. Ощущение надвигающейся опасности. Словно предчувствие грозы. Словно у него в животе шевелились те самые крылья стрекоз и хвосты ящериц, о которых он должен был вспомнить, разумеется, именно сейчас. — Иди, — сказал Леруа. — Я подожду здесь. — Чего? — хрипло произнес Юра и откашлялся. — Чего ты подождешь? — Пока ты отойдешь на безопасное расстояние. — На безопасное? — Юра не рассмеялся лишь потому, что не чувствовал себя способным на необходимое для этого усилие. Никакое расстояние больше не казалось ему безопасным. — Просто уходи, — жалобно попросил Леруа. Впоследствии, вспоминая, как все началось, Юра задавался в том числе и вопросом о том, когда он сделал выбор — и когда понял. Иногда ему казалось, что выбор он сделал еще до того, как понял, а иногда даже — что выбор вообще был сделан за него и, может быть, задолго до его рождения. Во всяком случае, и то, и другое произошло гораздо раньше, чем в те две секунды, которые у него ушли на то, чтобы произнести: — Нам в одну сторону. Но если бы он когда-либо отважился кому-нибудь об этом рассказать, то непременно соврал бы, что все изменилось именно после этих слов. По крайней мере, это было бы красиво. Леруа медленно кивнул и развернулся лицом к дороге. На светофоре опять или все еще горел красный: Юра так и не увидел, включался ли зеленый за то время, что они стояли у перехода. Леруа посмотрел направо и налево, а потом, еле заметно мотнув головой, устремился вперед. Юра последовал за ним слепо, полный отчаянной уверенности в том, что с ним не может ничего случиться теперь, пока не завершится запущенный виток. Это было глупо, но дорога оставалась пустой, и они, благополучно оказавшись по ту сторону, ступили на лестницу. Лестница состояла из трех пролетов, которые были разделены двумя небольшими площадками, усыпанными по краям сухими листьями и трухой. По обеим сторонам от нее росли высокие кусты и деревья, которые в некоторых местах свешивались так низко, что создавали подобие крыши и даже в дневное время погружали лестницу в глухую тень. Между первой и второй площадкой было совсем темно, и белые ступени, которые всегда находили, вбирали в себя и отражали малейшие крупицы света, были уже почти не видны. Но темнота казалась другом, помощником, соучастником. Юра остановился. Леруа, спустившись еще на несколько ступеней, понял, что он за ним не идет, и тоже застыл, однако вместо того, чтобы подняться обратно и встать рядом, обернулся, протянул ему руку и сказал: — Здесь темно. Его глазам, видимо, достался весь тот свет, которого лишилась лестница, потому что они совершенно явно и неприкрыто блестели. Юра отвернулся и, чувствуя себя по-дурацки, начал спускаться дальше, задел его протянутую руку плечом. Он переставлял ноги практически наугад и надеялся, что теперь уже Леруа за ним не пойдет и даст ему возможность вернуться, но Леруа, помедлив всего пару секунд, двинулся следом. В темноте они сошли на нижний ярус, где их путь осветили развешанные на домах фонари. Они шли в полном молчании, на расстоянии, может быть, метра друг от друга, и Юра обращал внимание на каждую деталь, с особой остротой подмечал все мелочи, которые раньше ускользали от его взгляда: ручку в форме уродливой головы на чьей-то двери, разноцветную вертушку в окне первого этажа, ржавый велосипед без переднего колеса, до сих пор привязанный к железной скобе на маленькой парковке. Его занимало все: как давно выкрашен тот или иной дом (большинство — очевидно, лет сто назад), сколько окон наглухо закрыты ставнями (ужасающе много), что написано на тэгах граффити, изредка попадающихся на металлических загородках, скрывающих двери магазинчиков (зачем вообще их ставить, если невозможно прочитать?). Леруа время от времени пинал с тротуара какие-то камешки и мусор, но в остальном было очень тихо — если не считать того шума, который не заканчивается никогда. Дорога загибалась влево и постоянно уходила вниз: в некоторых местах резко, в других — едва заметно. Примерно через пятнадцать минут они были уже недалеко от отеля. Городские дома на несколько семей уступили место виллам, тонущим среди деревьев в глубинах своих участков. Юрино сердце больше не билось быстрее его шагов, не пыталось вырваться из груди, а висело на одном месте и оплывало горечью. После лестницы он начал думать, что ничего не случится, и с каждым пройденным метром укреплялся в этой мысли. Когда они повернули в последний раз, он решил, что так будет лучше для него и что ему все равно, будет ли это лучше для Леруа. Однако Леруа намертво встал у казавшейся пустой виллы за два дома до гостиницы, и Юра испытал невероятно сильное желание оставить его там и продолжить движение до дверей, на второй этаж, в их с Гошкой номер, и непременно запереться на ключ. Помогло ему сдержаться только то, что это желание было очевидно трусливым, потому что теперь он уже не мог прятаться и притворяться, он знал и знал, что Леруа тоже знает. И он никогда не был трусом. Сделав еще два небольших шага, он остановился, оказавшись к Леруа спиной. — Мы почти пришли, — сказал Леруа. — Поэтому именно сейчас ты решил отдохнуть. — Это довольно тяжело. — Идти пешком из центра? Это минут сорок, не больше. — Не притворяйся, будто мы говорим о чем-то другом. — Леруа глухо рассмеялся. — Хотя я должен быть рад, что ты вообще со мной разговариваешь. — Я никогда не отказывался с тобой разговаривать, — произнес Юра с некоторым удивлением, потому что это была чистая правда. Он всегда отвечал, когда Леруа к нему обращался. Не ответить значило проиграть. — Да, но ты понимаешь. Это немного похоже на диалог, в конце которого ты не пошлешь меня нахуй. — Не обольщайся так сразу, — вяло огрызнулся Юра. Леруа будто не услышал. — Еще в первый день, — сказал он, — когда я вышел, а ты стоял под тем деревом… — Под грецким орехом. — Что? — Это был грецкий орех. — Допустим. Хотя ты прав, это может быть важно. Так вот, мы говорили… я даже не помню о чем. О чем? — О ящерицах, — ответил Юра. — О стрекозах. — Правда? Наверное, я нес какой-то бред. Но я понял тогда. Сколько лет я тебя знаю? В юниорах мы встречались. — Я не попал в финал Гран-при, когда мне было тринадцать, — сказал Юра. — В следующем году попал, но ты уже шел по взрослым. На этапах мы не пересекались. На чемпионаты мира меня еще не брали. — На первенстве среди юниоров? Я был и там, и по взрослым. — Я там тебя не помню. — Я плохо выступил. Девятое место, четырнадцатое в короткой программе. Мой первый приступ ничем не оправданной паники. Хотя меня тянули как могли, и я знал, что будут тянуть. — Не помню, — повторил Юра. Странно, но он и впрямь не помнил Леруа на том первенстве, которое без особых усилий выиграл. — Ну, это неважно. Важно то, что прошло уже почти пять лет, и я мог бы догадаться раньше. Возможно, Изабелла сохранила бы несколько нервных клеток. Наверное, соревнования — просто не тот контекст. Юра не знал, что случилось с Изабеллой. Точнее, он знал, что что-то пошло не так, однако разошлись они мирно и общаются до сих пор. Кажется, Леруа говорил об этом подробно в интервью, но в его интервью Юра заглядывал, только чтобы узнать про новые программы или прыжки. В любом случае, он не хотел слушать про Изабеллу или соревнования. Он хотел слушать про то, что произошло под грецким орехом. — То есть раньше ты не знал? — спросил он. — Про себя, я имею в виду. — Почему? Знал. Но есть влечение и есть влечение. Юра. Юра был уверен, что у него покраснела шея и что это видно даже сквозь волосы, хотя сомневался в том, что понимает все правильно. — Я даже не думал что-либо делать. Продержался один день с тобой на катке и понял, что все очень плохо. Мила позвала меня купаться с вами, я очень не хотел видеть тебя без одежды вне стен раздевалки, но, как ты мог бы справедливо заметить, у меня была возможность отказаться. Конечно, я хотел видеть тебя без одежды и, конечно, не увидел. Я даже молился. Потом собирался уехать. Изобретал предлоги. Потом решил, что не смогу убедительно соврать. На самом деле мне хотелось остаться. Я ловил на себе твои взгляды. И запрещал себе додумывать или реагировать. — Чушь, — отрезал Юра. — Ты знал уже в среду. Когда я выходил во двор, ты… — Ничего я не знал, — перебил Леруа. — Хотел знать, хотел, чтобы ты сказал мне, что я знаю. Люди, которые все знают про тебя до тебя самого, встречаются только в книжках, Юра. Но сегодня я решил, что с тобой поговорю. Как получится, когда получится. Ты все равно не мог меня ненавидеть сильнее, а я не мог смотреть на твои губы, щеки, глаза. Волосы, уши. Плечи. Бедра. А сегодня… повернись, или я не буду говорить дальше. Юра помедлил, но повернулся, предварительно уронив на землю свою сумку. Он собирался перехватить и держать чужой взгляд, но его голова сама собой стыдливо склонилась, и подбородок почти прижался к груди. — Сегодня, — сказал Леруа, — твой живот… — Живот? — переспросил Юра, невольно поднимая взгляд. Леруа кивнул и вдруг быстро шагнул вперед и сунул два согнутых пальца под его подбородок. Костяшки ощутимо надавили на шею. — После того, как ты откатал свою произвольную, — продолжил он, — и подъехал к борту. Ты не мог отдышаться, твой живот двигался, дрожал, вот так. — Леруа свободной рукой в воздухе, в стороне от них обоих, показал, как именно двигался и дрожал его живот. — Ты говорил что-то Фельцману, и от этого твое дыхание еще сильнее прерывалось. А я никогда не видел ничего настолько… живого. Я и не жил, может быть, до того, как это увидел. Юра знал, что произойдет, и все равно дернулся, когда Леруа положил ладонь ему на живот. Он снова дышал с трудом: короткий вдох, чуть более долгий выдох, — и чувствовал, как под этой ладонью бьется все, что в нем готово было биться. Казалось, что в живот сползло и сердце, которое ухватилось там за какой-то аппендикс и принялось крутить «солнышко», будто на качелях. Между ног все было болезненно твердым, чуть выше, внутри — мягким и скользким, словно сливочное масло. И каждая мышца его тела мелко тряслась. Подбородок в пальцах Леруа ходил ходуном, зубы стучали о зубы. Пресс и вовсе превратился в студень. Ему было очень страшно, и он боялся, что Леруа пойдет на попятную, если это заметит. Хотя как он мог еще не заметить, было выше его понимания. — Брось, Юра, — прошептал Леруа. — Разве ты не Марс? В этот момент его губы были уже совсем близко, буквально в миллиметрах от Юриного лица, которое горело так, будто по нему прошлись пучком крапивы. Юра закрыл рот, чтобы сглотнуть слюну, открыл его снова, двигая челюстью, словно рыба, пытающаяся схватить яркую наживку и не подозревающая, чем ей это грозит. Ох, он не хотел думать, чем это грозит. Он чувствовал искусственный мятный запах жвачки или леденца. Рука, которая лежала у него на животе, подняла низ его футболки и коснулась голой кожи, заставив все его мышцы в этом месте поджаться от ужаса и предвкушения, обняла его за пояс и притянула вплотную к телу, которое не казалось таким уж огромным теперь, когда они были совсем близко. Вторая рука скользнула по линии его скулы за ухо, и, остановившись на затылке, осторожно пролезла под волосы. По позвоночнику между двумя этими руками вверх неслись железные копья и тек вниз расплавленный металл. Черты лица Леруа двоились, казалось, что у него два прямых и широких носа, четыре длинные густые брови и четыре же сверкающих безумным синим блеском глаза. Как четыре шаровые молнии, которых Юра никогда не видел, но которые, конечно, не могли выглядеть никак иначе. Он не понял, когда они начали целоваться. Это случилось очень плавно: вот они дышат друг другу в рот, а вот их губы уже соприкасаются, и переход настолько незаметен, что можно сделать вид, будто ничего и не произошло. Точнее, будто всегда и было именно так. Именно так они всегда и стояли: прижавшись всем, чем можно, от носа до колена, язык под языком, руки Леруа — одна на его затылке, а другая наполовину под резинкой шортов, и его собственные — продеты под мышками, лежат ладонями на чужих лопатках и легли туда сами, без какого-либо мысленного или физического усилия с его стороны. Живот к животу. И если Леруа никогда не видел ничего настолько живого, то он никогда не чувствовал себя настолько живым. Он летел среди звезд, глядя на себя сверху, и его ноги казались ватными, и руки покалывало, и живот подводило, однако все это было правильно и хорошо, и он не сразу осознал, что это и есть то самое ощущение, которое не могло найти его всю неделю, а когда осознал, то впервые пожелал, чтобы оно длилось не одну минуту и не две, а дольше, намного дольше, а потом проросло в нем и осталось навсегда или хотя бы оставило что-то, что он мог бы считать безоговорочно, безусловно своим. Но Леруа отстранился и покрыл короткими поцелуями его щеку ото рта до уха, прижал губы у виска и спросил: — Слышишь? — Слышу, — сказал Юра. Он и правда слышал. Как двигаются камни. Как бьет на дне далекого озера источник. Как нежно шелестит на ветру паутина. Леруа вздохнул и осторожно прижался щекой к его щеке.