Призраки

— Но мы точно вернемся к вечерней тренировке? — снова спросила Нина. — Я не хочу пропускать. Юра хотел ответить ей, что у нее по крайней мере есть возможность пропустить, и никто ей ничего не скажет, в то время как его самого и Милу Фельцман, судя по его настрою в нынешнем году, за прогул вывозит мордами об лед, но промолчал и только тоскливо посмотрел на Отабека. Отабек ответил ему понимающим взглядом. Они хотели сбегать на озеро вдвоем, что было бы гораздо быстрее, но Юра, сам не зная зачем, позвал Милу и не рассчитал при этом, что недалеко от Милы всегда будет Сара, от Сары — Микеле, а от них обоих — Нина и Франческо. — Брось, мы только туда и назад, — сказала Сара. — И решай быстрее. Юра в который раз обратил внимание на то, что отношения между двумя итальянками довольно прохладные. Нина, в противоположность веселой и беззаботной Саре, была серьезной, осторожной и вечно всем недовольной. Сара явно ее не жаловала, но избегать не старалась, заставляя Юру чувствовать нечто вроде вины за собственное нежелание общаться с большинством одногруппников. — Хорошо, пойдемте, — безучастно произнесла Нина, будто делая им одолжение. Услышав это, Юра сразу же развернулся и направился по выложенной камнем дорожке с заднего двора в обход здания гостиницы. Синьор Мацца, муж Фредерики, имени которого никто не помнил, худой и сгорбленный старик с резко выступающим вперед комически длинным подбородком, поливал из шланга уже напоминающие болото грядки возле забора, но прервался, когда они проходили мимо, улыбнулся одними губами, покивал, отчего стекла его маленьких круглых очков несколько раз блеснули на солнце, и поправил свой неизменный коричневый жилет с четырьмя карманами, в которых всегда лежало что-то объемное. Повисший в его руке шланг продолжал лить воду на утопающие грядки. Юра присмотрелся, но так и не понял, растет ли на них что-то, кроме сорняков. Синьор Мацца казался в целом поприятней своей жены, однако с головой у него явно не все было в порядке: гостиницей Фредерика занималась одна с помощью Анны, а ее муж, когда бы Юра его ни увидел, вечно был занят чем-то на первый взгляд бесполезным. Хотя не исключено, что грядки действительно нуждались в тоннах жидкости. В конце концов, сам он ничего не понимал в растениях. Они уже были у боковой калитки, когда Мила вдруг замахала руками и закричала: — Стойте, стойте! Мне надо взять санскрин. — Юра остановился и посмотрел на нее с укоризной. Мила выставила перед собой ладонь. — Я мигом. — Мы так только к закату дойдем, — пробормотал Юра, провожая взглядом ее удаляющуюся спину. Синьор Мацца опять опустил шланг и выпрямился, улыбаясь ей вслед. — И зачем ей санскрин? Мы только искупаться и сразу назад. — Пойдемте на улицу, — предложил Отабек. — Напиши ей, что мы будем там? Юра написал, и Мила почти сразу ответила, что уже спускается, однако после этого прошло не меньше двух минут, но она так и не появилась. На персиковой вилле напротив кто-то был: бесформенные тени, намеки на силуэты двигались за сеткой изгороди, увитой щупальцами какого-то ползучего куста, а в глубине участка слышались высокие голоса то ли девушек, то ли детей. Юра, наверное, около минуты смотрел туда, медленно закипая, а потом запрокинул голову и спросил по-русски у голубого неба: — Вот почему девчонки всегда говорят, что уже выходят, когда только накрасили правый глаз? — Не думаю, что она там глаза красит, — сказал Отабек. — Может, пришлось еще за чем-то вернуться. Не суетись, мы все успеем. Юра качнул головой. Воображение внезапно нарисовало ему Милу, которая, глядя в телефон и обеими руками набирая сообщение, оступается на лестнице и летит вниз. Конечно, это было маловероятно, но что если она и впрямь лежит там со сломанной шеей? Перспектива вдруг показалась настолько реальной, что он даже сделал шаг к крыльцу, однако в этот момент дверь распахнулась и на пороге показалась Мила. Лицо у нее было такое, словно она по пути забежала в столовую и случайно разбила там любимую вазу Фредерики. А следом за ней на улицу вышел Леруа, причем сделал он это так, будто собирался раскланиваться после идеально чистого проката. Юра не нашелся с комментарием, и Мила, чуть помявшись, произнесла: — Мы с Джей-Джеем встретились в коридоре. Я его позвала с нами. После первого дня, в котором Леруа было слишком много, Юра как-то потерял его из виду. Во вторник они все вместе бежали кросс, но Леруа держал дистанцию, а на вечерней тренировке большую часть времени почему-то провел в зале. В среду Барановская, которая опасалась слишком часто улыбающихся людей, на своем занятии поставила и его, и Мону Томсон в самый дальний угол и все полтора часа, кажется, делала вид, что их не существует. На льду в тот же день Леруа выставил в ряд несколько пластмассовых конусов и долго крутил между ними змейку, на что Юра, занятый своей короткой программой, обратил внимание лишь потому, что конусы загорались оранжевыми пятнами в поле его зрения всякий раз, как он поворачивался в их сторону. А сегодня утром Леруа… а был ли он вообще на тренировке? Юра дошел до катка пешком вместе с Отабеком, но они выдвинулись рано и оказались на льду прежде остальных. Фельцмана это вряд ли заботило, но если Леруа не приходил, то Гошка, наверное, был в курсе, иначе уже начался бы переполох о том, что они потеряли иностранного спортсмена. Можно было потом у него об этом спросить. Если бы, конечно, не было совершенно похуй. — Ну все, пойдем? — раздраженно бросил Микеле. Юра, так ничего и не сказав, повернул направо и зашагал прямо по дороге. Отабек быстро поравнялся с ним, а через сотню метров их догнала Мила. — Извини, — прошептала она, хотя по-русски никто, кроме нее, Юры и Отабека не понимал. — Я не хотела его звать. Я знаю, что ты его не любишь. — Зачем тогда позвала? — Минутная слабость. Мне показалось, что ему должно быть одиноко. — Одиноко? — усмехнулся Отабек. — Я в жизни не видел человека, более свободно идущего на контакт. Поверь мне, я с ним почти год тренировался на одном катке. — Да как это связано? Болтовня со всеми подряд и осмысленные, ну, отношения — это же вообще разные вещи. — То есть ты хочешь сказать, что под маской… как это? Под маской шута прячется человек с исключительно трагическим мироощущением? — Ничего я такого не хочу сказать. Может, он подружится с Микеле. Заодно Саре станет легче дышать. — По-моему, Микеле ее уже так не пасет, как раньше, — с сомнением в голосе произнес Отабек. — Но вряд ли они подружатся. Микеле как раз человек с трагическим мироощущением, он Леруа в принципе не воспринимает. — Ну, есть еще Франческо и Нина. — И кто из них, по-твоему, должен подружиться с Леруа? — Ой, какая разница. — Мила выбежала перед ними на дорогу и пошла спиной вперед. — Юр, ты меня простил? — Да все нормально, — сказал Юра. — Мне похуй на Леруа, я просто его игнорирую. Машина едет. Они отошли в сторону, пропустили красный «Фиат 500», плетущийся лениво, словно прижатый к земле грузом дневной жары, и дальше двигались уже по обочине. Вскоре перед ними оказалась развилка: асфальтированная дорога уходила вверх, обнимая с левой стороны стоящий на возвышении город, а вниз вела неширокая пыльная тропа, почти сразу пропадающая среди деревьев. По ней можно было срезать путь до озера и спуститься прямо на променад, с которого все каждый год делали по сотне одинаковых фотографий. Вид оттуда и впрямь был лучше, чем с берега, где казалось, что окружающие холмы, которые Юре, проведшему всю жизнь в Москве и Питере, всегда хотелось называть горами, смотрят на тебя с насмешливым презрением и где уже было заметно, что вода на самом деле вовсе не такая кристально чистая, какой выглядела с высоты. Зато, стоя на берегу, можно было почувствовать, что ты из того же теста, что и камешек у тебя под ногами, ветка над головой или рыба, притаившаяся в глубине, а стоя на мосту, которым в одном месте прерывался променад и с которого, по всеобщему мнению, открывался самый красивый вид, — только знать, что ты просто прохожий, заглянувший в чужое окно. Под деревьями было ничуть не тише, чем на дороге: отчетливо переговаривались птицы, громко шепталась листва, хотя совсем не слышны стали машины и редкие голоса — кроме, конечно, болтовни тех, кто шел сзади. Юра прислушался. Леруа рассказывал о каком-то поселении инуитов и о том, как там было холодно, пустынно и валялся скелет лося — если Юра правильно все понял, — но с его интонациями это звучало, как реклама незабываемого путешествия. Его перебила Сара, но она говорила слишком тихо. Микеле в ответ сказал: да, но это хотя бы большой город. Юра оглянулся, и его нога тут же за что-то зацепилась. Он бы точно полетел кубарем вниз, если бы не Мила, которая успела схватить его за руку, выдохнув запоздалое: — Осторожно! — У вас там все в порядке? — немедленно крикнул Леруа. — Все отлично! — отозвалась Мила. — Пошли, — сквозь зубы процедил Юра, делая шаг вперед. Он чувствовал себя ужасно неловко. — Если все время будем останавливаться, вообще никогда не дойдем. — Как будто это я споткнулась. — Ладно, извини. — Все-таки ты на меня злишься из-за Леруа. Юра не ответил. То, что Леруа идет сзади, заставляло его нервничать, но исподтишка, примерно как на второстепенных соревнованиях, где ты выходишь ближе к концу дня, этаким слабым нервяком, который давит на тебя с самого утра и который ты почти не чувствуешь, и только вечером понимаешь, что от него у тебя разболелась голова, дрожат руки и дергаются мышцы. Может, это происходило из-за того, что Леруа не затыкался и его голос постоянно зудел за недостаточно плотной стеной прочих звуков, а может, ему просто не нравилось, когда все шло поперек планов. Хотя его личные планы не пострадали: он по-прежнему собирался немного посидеть на берегу, один раз искупаться и бежать назад, потому что на опоздание Фельцман мог отреагировать неадекватно. Минут через пять они вышли на променад, и оттуда было уже недалеко — пройти пару сотен метров влево, преодолеть мост, перекинутый через поросшую травой низину, которую когда-то давно, наверное, тоже скрывали воды озера, еще через сотню метров спуститься по ступенькам и попасть на очередную, уже совсем узкую тропинку, которая идет по периметру озера и кое-где открывается на небольшие пятачки отмелей, а затем становится настоящей дорогой и наконец плавно перетекает в широкий луг с песчаным пляжем по кромке, — но так далеко они, разумеется, идти не собирались. Когда они добрались до моста, Юра усомнился уже и в том, что они вообще попадут на озеро. Мила, естественно, остановилась, достала телефон и начала снимать, посмотрела на Юру, поджала губы, перевела взгляд на Отабека и попросила его сделать фотку, а потом выбирала позу так долго, что итальянцы и Леруа успели их догнать. Франческо тут же завопил, что это слишком красиво, он просто не может, увидеть это и умереть, и даже Нина заулыбалась, хотя оба круглый год жили в своей Италии, где было дохрена подобных пейзажей. С другой стороны, в России тоже хватало красивых мест — много он их видел? Во всяком случае, торопить Юра больше никого не стал и, пока все снимали фотки и сториз, чуть поодаль облокотился о перила и посмотрел вперед. Озеро лежало между двух холмов, словно в лодочке, образованной их сцепленными руками. Почти идеальный овал, с одного конца оно все-таки загибалось в сторону, оборачивая «хвост» вокруг левого холма. Сверху его вода казалась нежно-зеленой у отмели и темно-синей ближе к центру. Покрытый голубым лесом берег понизу, особенно с правой стороны, был плотно усыпан виллами и отелями. Многие имели собственные причалы, у которых неподвижно стояли лодки — для водных прогулок днем было слишком жарко. Некоторые дома, впрочем, забрались дальше по склону и с высоты гордо взирали на своих несчастных собратьев, вынужденных тесниться у воды. Юра протянул руку вперед, зажмурил один глаз и большим пальцем закрыл самую наглую виллу, которая оказалась выше всех остальных. Вид из ее окон наверняка был потрясающий. — Юра, — произнес рядом с ним Леруа. — Встань? На этот раз Юра был готов — по крайней мере, он знал, что Леруа поблизости. Он опустил руку и обернулся. Итальянцы и Отабек с Милой выстроились у перил по центру моста, а Леруа стоял между ними и Юрой, держа телефон горизонтально. На язык просилось короткое и емкое «нет» — или что-нибудь менее короткое, но более емкое, — однако Отабек и Мила в этом участвовали, и ему не хотелось, чтобы они или, там, Сара или эта Нина думали, что он ведет себя, как ребенок. Поэтому он молча встал с краю возле Отабека. Леруа повернулся к ним спиной и поднял телефон повыше. — Не страдай, — сказал Отабек. — Сейчас вылетит птичка. — И клюнет Леруа в макушку, — пробормотал Юра, стараясь не размыкать губ. Он не возражал против того, чтобы выглядеть на фото слишком серьезным, однако совсем не хотел выглядеть смешным. Леруа, когда они наконец двинулись дальше, зашагал вперед, глядя в телефон. Юра сделал мысленную заметку проверить потом, куда он выложит фотку: в аккаунт или в сториз. Хотя какая разница? Он теперь шел позади всех и остановился у нужной лестницы, когда остальные, даже Отабек и Мила, которые вместе с ним ходили этим путем в прошлом году, ее уже миновали. — Эй! — окликнул он. — Далеко собрались? — Блин, точно, это же здесь. — Отабек развернулся и постучал себя открытой ладонью по виску. — Совсем забыл. Юра сосредоточился на его лице, чтобы не смотреть куда-либо еще. Его голову сверлило нарастающее желание повернуть назад и вернуться потом, с ним, а лучше даже в одиночестве. Дело было не столько в Леруа, сколько в том, что ему не нравилось зависеть от такого большого количества людей. Как международный спортсмен он зависел только от себя лишь в те несколько минут, которые длилась его соревновательная программа, и, понимая, что это нормально, что иначе невозможно, что все люди так или иначе завязаны друг на друга, он тем не менее нуждался в моменте, просто чтобы выдохнуть, осмотреться, убедиться в том, что это все еще его собственное сознание и его собственное тело. Однако сейчас эта нужда была острее, чем когда-либо раньше. Когда они спустились, Юра решил не идти дальше первой же отмели и свернул к воде сразу, как только деревья расступились. Никаких восхищенных возгласов на этот раз не последовало: отмель выглядела невзрачно — это был просто травяной островок с усыпанной мелкими и крупными камнями песочной каймой, который солнце освещало только в середине дня, когда практически сходили на нет тени. Сейчас освещенной оставалась лишь небольшая полоска слева, куда Мила тут же бросила свою сумку. Только теперь Юре пришло в голову, что разместиться здесь ввосьмером будет сложно. Остановившись, все немного замешкались, как будто никто не хотел раздеваться и лезть в воду первым. Наконец Сара, сбросив сандалии, подошла к озеру и, сначала осторожно коснувшись пальцами поверхности воды, медленно опустила туда ступню, а потом храбро зашла внутрь по щиколотку. Ниже широких белых шортов ее стройные ноги покрылись мурашками. — Холодно? — спросила Нина. — Да нет, ничего. — Сара наклонилась и поболтала в воде руками. — Уже привыкаю. — Я сто лет не купался. — Отабек одним движением стянул футболку. — Бассейн не в счет, наверное. — И ванна не в счет, — добавил Юра. А потом схватился за карман и вытащил телефон, притворяясь, что ему пришло сообщение. Краем глаза он видел, как Мила расстилает по траве нечто вроде тонкого платка, прижимает ткань сумкой, а потом снимает свой розовый сарафан и скидывает шлепанцы. Кто-то, судя по звуку, плюхнулся в воду с разбега. Плеск перекликался со смехом и воплями, то ли радостными, то ли испуганными. — Ты идешь? — спросил Отабек. Юра поднял голову. Отабек был в черных плавках и уже стоял по колено в воде. — А, ща, — Юра помахал телефоном, — мне надо тут, — и замолчал, чтобы не соврать. — Слушай, — начал Отабек, но потом коротко выдохнул и кивнул. — Ну ладно, давай. Юра снова опустил голову к экрану, однако поднял глаза, глядя на озеро исподлобья. Нина, стоя недалеко от берега, черпала воду ладонями и растирала себе бедра и живот, но остальные были уже на приличном расстоянии. Отабек нырнул, едва сделав несколько шагов, и поплыл, широко загребая руками. Озеро считалось неглубоким, но угол наклона от берега был довольно резким, и через пятнадцать метров ноги уже не доставали до дна. Юра хорошо различил рыжую голову Милы, Микеле был рядом с ней, чуть подальше — видимо, Сара и Франческо. Леруа быстро уплывал от них к центру озера. Несмотря на то, что собственно до центра ему, конечно, было еще плыть и плыть, Юра ощутил укол тупого раздражения. Зачем выебываться и отрываться от всех в незнакомой воде? Отабек миновал итальянцев и Милу и продолжил в том же направлении, что и Леруа. Еще один. Юра, окончательно решив, что в озеро он не полезет, отошел подальше от берега, за тропинку, поднялся по склону, нашел неровное место, где земля образовывала небольшой выступ, и, сев на него, посмотрел поверх качающихся на воде голов. Отсюда холмы казались выше, чем с моста, и заметно темнее. Дома и гостиницы, по крайней мере те, что находились ближе, стали видны более отчетливо, и все они выглядели покинутыми, полными тишины: то ли люди попрятались от жары, то ли они пустовали уже давно. Юра оперся на локти, а потом осторожно лег спиной на траву и закинул руки за голову. В голубое небо как будто плеснули молока, настолько оно было светлым: размешали тщательно, но несколько облачных лепестков все-таки осталось безмятежно плавать по огромной кружке небосвода. Юра лениво попытался придумать, на что они похожи, однако в действительности они, слишком тонкие и мелкие, не были похожи ни на что: словно кто-то начал рисунок и бросил, сделав всего пару движений кистью. Он задрал голову выше, и травинка пощекотала ему лоб. До него доносились плеск воды, обрывки слов и вспышки смеха, деловитое и однообразное уханье птицы и множество других звуков, которые он не мог привязать к источнику и даже достоверно отделить один от другого. Ему казалось, что он слышит и то, что человеческое ухо не могло уловить: стук беличьих лапок по стволу дерева, копошение гусеницы в траве, треск древесных корней, медленно пробивающих землю… шелест крыльев вьющихся над озером стрекоз. — Тебе сейчас в волосы какая-нибудь херня заползет. Отабек вырос над ним внезапно. Он был мокрый, с него текла вода, плавки смешно облепили его ноги. Юра приподнялся на локтях и отклонился в сторону, уворачиваясь от капель, когда Отабек наклонился и постелил на траву рядом с ним белое махровое полотенце из гостиницы. — Фредерика тебя съест, — сказал Юра. — Если узнает, что ты сидел на земле на ее полотенце. — Не съест. — Отабек сел и пальцами зачесал назад мокрые волосы. — Просто будет потом выдавать мне самое старое и застиранное. Но тут не грязно. Если что, я сам его вечером замою. — А ты чего уже вылез? — А чего там сидеть? Сплавал и назад. Ты не пойдешь? — Да я что-то, — произнес Юра и нервно рассмеялся. — Никак не соберусь. Наверное, нет уже. — Из-за Леруа? — Нет. — Юра посмотрел на озеро. Четыре головы покачивались метрах в двадцати от берега, еще две были чуть дальше. — Правда, нет. Просто у меня башка разболелась. И перехотелось, в целом. Ничего, мне и тут неплохо. — Леруа, похоже, плавает быстрей меня. — Отабек тоже оперся на локти и посмотрел вперед. — Не знаю, может, я бы и обогнал его, конечно, если бы мы соревновались. Но сначала он совсем отчаянно вдарил. Я даже испугался. — Чего испугался? — Просто это было как-то странно. Как будто он собрался все озеро переплыть. — Да и переплыл бы. Вот беда. Не увидели бы его до вечера. — И правда. — Отабек невыразительно усмехнулся. — Не подумал об этом. — Ну, и он ведь на самом деле ничего не собирался переплывать. И не переплыл. — Юра указал подбородком в направлении озера. Он был абсолютно уверен, что левая из двух голов подальше принадлежит Леруа, но сказал только: — По счету все на месте. — Я его в итоге окликнул. Но, наверное, да, не собирался. Они замолчали. Нина медленно вышла из воды и, достав из сумки маленькое малиновое полотенце — свое, не гостиничное, — принялась промокать им волосы на затылке, под резной овальной заколкой. Ее белый купальник будто светился на контрасте с загорелой кожей, притягивая внимание. Во всяком случае, Отабек явно смотрел на нее. Сара, заливаясь громким смехом, попыталась засунуть голову своего брата под воду, и он, бросив ей что-то резкое на итальянском, тоже выбрался на берег, отплевываясь и хлопая себя по уху. За ним вернулся Франческо, которому принадлежала одна из дальних голов. Мила с Сарой переговаривались и хохотали, время от времени совершая короткие заплывы вдоль берега, Леруа вдалеке продолжал изображать из себя буек. Полоска солнца, в которой Мила, очевидно, собиралась загорать, заметно уменьшилась, и тень съела угол платка. — Надо им сказать, чтобы сворачивались, — произнес Отабек. — Пора обратно идти. Юра проверил время на телефоне. До вечерней тренировки оставалось два часа — как раз чтобы дойти до гостиницы, переодеться, очень быстро перехватить какой-нибудь еды и бежать на каток. И все-таки он ответил: — Давай еще десять минут. Так долго шли сюда. Успеем. — Мы-то успеем, — согласился Отабек. — А вот девчонки? — Они такие же спортсменки, как ты и я. — И то верно. — Отабек сполз по полотенцу ниже, как будто собираясь лечь, но не лег, а застыл в неудобной на вид позе с далеко отставленными назад локтями. — Но волос им больше сушить. И Мила, и Сара ныряли: даже со склона Юра видел, что волосы у обеих полностью мокрые. — Ничего, на солнце быстро высохнет, — сказал он. — На нем все быстро. Отабек не ответил, а Юра подумал: все быстро — и не только высыхает. Он собирался вернуться в дождливый Питер с ощущением, что в гостях хорошо, а дома лучше, и в прошлые годы ему это удавалось, но пока он не чувствовал, что это возможно. Впрочем, оставалось еще полторы недели. Всего полторы недели? — Жизнь — холмы, — задумчиво произнес вдруг Отабек. Юра покосился на него. Отабек, прищурившись, смотрел куда-то за горизонт. — Это что за философия для чайников? — Это Бродский вообще-то. Просто вспомнилось. Не знаешь? — Ты обо мне слишком хорошего мнения. Я из Бродского знаю только «не выходи из комнаты, не совершай ошибку», и то потому, что это в мем какой-то превратилось в последнее время. — Да я тоже не знаток. Это длинный стих. То, что я сказал, в конце уже: «Смерть — это только равнины. Жизнь — холмы, холмы». Там какие-то люди любили сидеть на склоне холма. И их прикончили за это, кажется. — Внезапно. — Ну, это, должно быть, метафора. Просто я слишком мало помню. — Да и ладно. — Юра опять лег на спину и закрыл глаза. — Разбуди меня через десять минут? — Окей. Ты не уснешь. — Усну, — пообещал Юра, но спать он не собирался — просто ему не хотелось говорить. Язык не ворочался, да и слова в голову тоже не лезли. Многослойный шум окружающего мира обволакивал его с каждым вдохом. Шорохи, шелесты, посвистывания и скрипы плели над ним цельную и бесконечную, легкую ткань, которая колыхалась от малейшего дуновения ветра. Возня пчелы в цветочных лепестках, стук камешка, переваленного озерной водой с одного бока на другой, прыжок кузнечика с травинки на травинку — все становилось частью кружева и плыло, танцевало, изворачивалось перед ним и вокруг него под монотонное «жизнь — холмы, холмы», которое неожиданно врезалось в память и, становясь с каждым разом глуше и отступая на задний план, будто стремилось стать фоном для мощного хора птиц и насекомых, ветра и воздуха, воды и земли, и чего-то еще, гораздо менее постижимого и более далекого, парящего на пределе слышимости — может быть, призраков чьего-то прошлого. Юра проснулся от того, что Отабек, сидя перед ним на корточках, осторожно тряс его за плечо. Почему-то в первую секунду ему показалось, что прошло очень много времени, и его сердце, как это бывает, когда какая-нибудь мелочь спросонья кажется катастрофой, заколотилось, словно от ударной дозы кофеина. Он подскочил и сел, торопливо протирая глаза основанием ладони. Во рту было неприятно липко. — Теперь уже точно пора, — сказал Отабек, поднимаясь на ноги. — У нас полтора часа осталось. Полтора — значит он проспал целых полчаса. Пытаясь скрыть досаду на Отабека, который позволил ему дрыхнуть на глазах у остальных, Юра огляделся. Оделись уже все, кроме Леруа, который держал свою синюю футболку в одной руке и, стоя к Юре вполоборота, смотрел на озеро. Татуировка с двумя буквами «J» на его плече как будто потускнела, хотя так, наверное, казалось из-за дневного света, под которым Юра ни разу ее не видел. По длинной лопатке вниз текла крупная и гладкая, словно прозрачная бусина, капля воды. Похоже, что он выбрался из озера совсем недавно. Отабек протянул руку, схватившись за которую, Юра встал одним рывком. В глазах потемнело, голова на секунду наполнилась гулом, и он не сдержал болезненного вздоха и гримасы, а когда зрение прояснилось, увидел, что Леруа обернулся и смотрит теперь прямо на него. Уголок его губ был поджат, но не целился ни вверх, ни вниз, а казался скорее вдавленным внутрь, что было больше похоже на нервный тик, чем на попытку улыбнуться или выразить недовольство. Юра снова подумал о том, что спал здесь, лежа на траве, под самым носом у Леруа, и ему стало не по себе. Он что-то хочет со мной сделать. Но это звучало глупо. Просто Леруа оказался помехой. Лишним элементом. Его не должно было здесь быть, вот и все. Однако он не настолько опасен, чтобы его нельзя было игнорировать. Не настолько велик, чтобы нельзя было смотреть мимо него. — Пойдемте, — сказал Юра и первым зашагал по тропинке, не оборачиваясь, чтобы узнать, следуют ли за ним остальные. Леруа на обратном пути прибился к Микеле и шел вместе с ним позади других всю дорогу до гостиницы. До Юры доносились обрывки их фраз, которые не складывались в общую картину разговора. Леруа говорил много, Микеле ограничивался короткими предложениями или просто согласным мычанием, и Юра не мог избавиться от мысли о том, что Леруа с тех пор, как в понедельник сперва пристал к нему утром возле отеля, а потом пытался похвалить его шаги на катке, больше ни единым словом не обратился к нему напрямую. Ни разу за эти два дня. Возможно, так все и закончится. Возможно, к концу лагеря ему вообще удастся забыть о том, что этим летом Леруа был здесь с ними. Хотя Марсу следовало изначально быть выше этого. *** На вечерней тренировке Фельцман занимался с Леруа. Юра не видел, как это началось, потому что провозился в зале дольше обычного. Собственное тело изо всех сил пыталось показать ему, что не готово ко льду: оно отказывалось поворачиваться и гнуться, а когда он все-таки заставлял его, не желало возвращаться в прежнее положение. В целом, оно хотело, кажется, просто сесть и отдохнуть. Юра попробовал сесть и отдохнуть в шпагате и после не меньше пяти минут уговаривал себя сменить позу. Возможно, зря он спал на берегу: его привыкший к режиму организм мог решить, что наступила ночь и пора прекращать активную работу. Ко всему прочему, головная боль, поступь которой он начал ощущать, еще когда они останавливались на мосту, к вечеру только усилилась. В гостинице обезболивающее он пить не стал, понадеявшись, что пройдет само, и теперь жалел об этом. Наверняка какие-нибудь таблетки были у Гошки. Эта мысль помогла ему собрать конечности в кучу и все-таки выйти из зала. На катке было довольно пустынно — как Юра узнал потом, Супьян увел часть народа заниматься на улицу, — и поэтому он обратил внимание сразу. Фельцман и Леруа: Фельцман, который предпочитал не надевать коньки чаще одного раза в день, на полу, Леруа на льду, руки на бортике согнуты в локтях, плечи немного сгорблены из-за того, что он подался вперед, всем видом изображая внимание, голова наклонена чуть влево и время от времени кивает в знак согласия. Юра, остановившись на верхней ступеньке лестницы, задался вопросом о том, на каком языке они говорят. Конечно, в тренировочном поле Фельцман мог объясниться со спортсменом из любой страны пользуясь англоязычными названиями элементов и международными жестами. На Юриных глазах он поднял правую руку и покрутил указательным пальцем в воздухе. Леруа ответил на это особенно глубоким кивком. Прядь темных волос упала ему на глаза, и он отбросил ее коротким и явно привычным движением головы. Юра прошел вдоль последнего ряда трибун до следующей лестницы и спустился к катку по ней. Гошки на льду не было, как и его юниоров. Юра решил, что пару часов он потерпит, и сел на скамейку за бортиком, чтобы надеть коньки. Шнуровал он их дольше обычного, а выпрямившись, еще пару минут сидел, слушая ток крови в висках. Конечно, могло быть и хуже. Вспомнить, например, как прилетели на этап Гран-при в Японию накануне соревнований — и Юра до сих пор не выяснил, кто в тот раз занимался билетами, — и как этот день ничего не изменил, как он не спал всю ночь перед короткой программой и думал, что на выступлении его череп взорвется, разметав по льду кусочки кости и мозга. А сейчас ему даже не надо было ни с кем соревноваться. И тот этап он, между прочим, выиграл. Выйдя на лед, он поймал взгляд Отабека, который лениво кружил по арене, наверное, оттачивая скольжение, а может, просто создавая видимость деятельности, и помахал ему. Отабек поднял руку, заходя на очередной поворот. Мила у дальнего бортика во вращении перешла с одной ноги на другую, и Юру от этого зрелища замутило. Он нашел угол, который никто, кажется, не задевал, и принялся выписывать в нем петли, раздумывая, чем будет лучше и при этом безопасней заняться. Краем глаза он продолжал наблюдать за тем, что происходит в противоположной части катка. Фельцман, похоже, обрел в Леруа благодарного слушателя: тот смотрел на него, не отводя взгляда, и продолжал глубокомысленно кивать — и как только голова еще не отвалилась. Юра никогда не видел его серьезным так долго. По-любому притворяется и давно уже не слушает, а думает о чем-то постороннем. Все питерские делали это, когда Фельцман начинал растекаться мыслью, но полузнакомого человека ему было, наверное, не так-то легко раскусить. Юра два раза повторил первую часть дорожки из короткой программы и остановился спиной к борту как раз в тот момент, когда Фельцман наконец замолчал и Леруа, тряхнув головой в последний раз, поехал в центр арены. Фельцман никуда не ушел, а остался смотреть. Юра тоже решил посмотреть и для отвода глаз начал перевязывать волосы. Леруа сделал несколько кругов, разворачиваясь то лицом, то спиной вперед. Его траектория пересекалась с траекторией Франческо, который тоже накатывал какой-то отрывок из своей программы. Со стороны это выглядело опасно, но все давно привыкли — Юра уже и не помнил, когда сам оставался на катке один, если не считать полноценных пробных прокатов. Леруа зашел через обычную тройку на сальхов, прыгнул четверной, сильно недокрутил и потерял равновесие, однако не упал. Фельцман, согнув запястье вниз, покрутил указательным пальцем, мол, еще раз. Сальхов, значит? Отношения с этим прыжком у Леруа с возрастом стали напряженные, на соревнованиях он его избегал и вряд ли мог поставить в реальную программу что-то, что едва попробовал в тренировочном лагере под самое начало сезона. Но Фельцман, разумеется, просто отрабатывал свои деньги — должен же он был и Леруа чем-нибудь «помочь». Проблема, если она и существовала, касалась только квада, и по технической базе Леруа оставался среди лидеров и без квад-сальхова, а больше никаких хронических историй за ним не водилось, исправлять ему было нечего, даже техника нигде особенно не хромала. Удивительно, как родители танцоры сумели этого добиться. Впрочем, у них в штабе наверняка был специалист по прыжкам, который тратил на Леруа все рабочее время, потому что больше ни одного успешного спортсмена Натали и Алан Леруа так и не воспитали. Может, в этом и был их секрет: если бы каждый фигурист мог позволить себе личного тренера, а тем более двух, все давно бы стали мультиквадистами и освоили даже четверной аксель. Леруа попробовал прыгнуть снова, но на этот раз вообще не осилил квад, сделал только двойной. Юра болезненно скривился. Ему-то сальхов давался хорошо, так же, как и тулуп, а вот дальше было сложнее. Хотя, если подумать, Леруа тоже не был силен во всем. Ладно, квад-тулуп он имел и делал стабильно, отдельно и в каскадах. Ну, лутц, да, один из лучших среди топов, о чем тут говорить. Квад-флип периодически всплывал, однако удавался ему где-то один раз из трех. Ритт — пиздел, что учит, но это бред, все мы учим, главное же показать. От этих мыслей Юра несколько приободрился: назвать Леруа мультиквадистом было никак нельзя. Как и его самого, конечно, но речь была не о нем. Фельцман подозвал Леруа к себе и еще немного с ним поговорил, зачем-то наклоняясь бок и, кажется, двигая ногой. Юра поймал на себе взгляд Милы и понял, что смотрит на все это неприлично долго. Поэтому именно к Миле он и подъехал с вопросом: — У тебя нет чего-нибудь от головы? — Огнетушитель. — Мила уперла руки в бедра и указала подбородком. — Вон висит. Ой, нет, прости, это же от горящей жопы. — Очень смешно. Я даже развернуться нормально не могу. — У Фельцмана спроси, — посоветовала Мила. — Перегрелся? — Ну, похоже. А Фельцман занят, разве не видишь? — Ты очень гордый, я вижу. К Леруа не ближе, чем на расстояние плевка. — Да при чем тут это. Ладно, пойду у Отабека узнаю. — У него-то точно ничего нет. Он же любит превозмогать. — Никто не любит превозмогать. Просто некоторые… — начал Юра, и в этот момент его окликнул Фельцман: — Плисецкий, иди-ка сюда! — Скажи ему, что у тебя голова болит, — напутствовала Мила. — И в гостиницу возвращайся, спать ложись. А может, на улице само пройдет, уже не так жарко. Жаловаться Фельцману на головную боль Юра не хотел — Фельцман жутко этого не любил и называл школьными отмазками. Такие проблемы должны решать сами. Когда отвалится, тогда и придешь. Мила со своими советами, наверное, рассчитывала на то, что они здесь скорее отдыхают, чем работают, но Юра всегда чувствовал настроение тренера лучше, и в этом году оно было боевым. В любом случае, он даже не успел бы заговорить, потому что Фельцман с ходу приказал ему: — Покажи-ка нам сальхов. Нам? Юра, подчеркнуто глядя мимо Леруа, спросил: — А еще что — вам — показать? — Ты мне не дерзи, — одернул его Фельцман. — Ты на тренировке или где? Юра почел за лучшее не спорить. Все свое возмущение он вложил в скорость, хотя упасть, демонстрируя непонятно что действующему чемпиону мира было бы просто нелепо. Он едва обратил внимание на то, как прямо у него из-под ног с диким лицом отскочил в сторону Микеле. Перед прыжком он почти не замедлился, хотя было бы из-за чего убиваться, и вылетел из сальхова, едва успев — но успев! — согнуть ногу, чтобы приземление вышло мягким, а потом из чистого злорадства встал в кораблик, скрестил руки на груди и таким образом вернулся к Фельцману. Конечно, сделать это в программе, где пришлось бы думать об элементах, которые еще оставались впереди, и слушать музыку, было бы не так легко, и все равно он чувствовал себя если не отомщенным, то по крайней мере несколько реабилитированным, несмотря на то, что его голове эти выебоны совсем не понравились. Фельцман встретил его удовлетворенным кивком и сказал: — Вот, Юра использует корпус, наклоняется внутрь дуги в последний момент. Поэтому хорошее ребро. Но ему это проще сделать, у него рост небольшой, ноги короткие. Корпус, да? — Он полез правой рукой назад через плечо и похлопал себя по шее, а левой сделал несколько вращательных движений. — Переведи ему. — Я переведи? — А здесь кто-то еще есть? — Здесь полно народу так-то. — Да что с тобой сегодня?! — Фельцман, судя по голосу, был опасно близок к взрыву. В лицо ему Юре смотреть не хотелось. — Мистер Фельцман говорит, что я использую корпус, — пробубнил он. — Наклоняюсь типа к центру. Потому что у меня короткие ноги. — У тебя не короткие ноги, — сказал Леруа. — Короткие, короткие, — ответил Фельцман по-русски. — Ну, смотря с кем сравнивать, конечно. Факт тот, что он — то есть ты, — он ткнул пальцем в Леруа, — тело держишь прямо, когда наезжаешь на прыжок, а Плисецкий немного в наклон. Тут важно не переборщить. Но поэтому группировка на сальхове у него плотнее, она как бы к центру стремится, крутка соответственно быстрее, и больше шансов удержать ось. Переведи. Юра перевел. Леруа медленно кивнул, задумчиво глядя куда-то в лед у него под ногами. — Так что вот, — торжественно изрек Фельцман. — Покажи еще раз. Юра показал, теперь уже безо всяких трюков на выезде. В голове у него пульсировало и клокотало фиолетовое море боли. — Так что, понял? — спросил Фельцман у Леруа, когда Юра вернулся к борту. — Прямо, прямо, потом в центр дуги — и толчок. — Фельцман опять чуть наклонился вбок и продолжил движение, делая вид, будто собирается прыгнуть. — Сложно объяснить, конечно, такое обычно само приходит, если оно надо. У меня все ребята так прыгают, кроме Георгия, но он повыше тебя. Ну, так он и стабильностью не отличался. Юра, переведи. — Короче, мы все так прыгаем, — сказал Юра. — Кроме Поповича. Он прыгал, как ты, но делал это нормально. А про наклон в дугу ты понял. — Я понял, — подтвердил Леруа. — Но об этом сложно помнить, когда надо уже прыгать. — Что он говорит? — поинтересовался Фельцман. — Говорит, что у него мозгов не хватит осваивать новую технику. — Ну и правильно говорит. А у кого хватит, спрашивается, в таком-то возрасте? Но пусть пробует, надо же ему чем-то заниматься здесь. Может, потом пригодится, если детишек будет учить. При мысли о том, как Леруа учит детишек, у Юры по коже пробежал холодок. Не столько потому, что его страшил приход поколения канадских одиночников, воспитанных на дебильной жизнерадостности, сколько из-за того, как неожиданно органично он вписывался в этот образ. — Езжай, — бросил Юра. — Урок окончен. — Хорошо, — отозвался Леруа. — Спасибо. И поехал — без дополнительных комментариев и даже без улыбки. Что-то с ним было не так. Юра проводил его настороженным взглядом, дождался, пока он начнет заходить на прыжок, и спросил у Фельцмана: — А чем он собирался здесь заниматься? — В каком смысле? — Ну, вы сказали: надо же ему чем-то здесь заниматься. А на каких основаниях он попал-то сюда? — Да девочка от него написала. Менеджер, кажется… — То есть, — перебил Юра, — чем он хотел здесь заниматься? — А я откуда знаю? — Ну, они вам сопроводительные письма не пишут? Там, я очень работоспособный и обучаемый, быстро осваиваюсь в коллективе, имею хорошие коммуникационные навыки, хочу подтянуть свой четверной аксель и знаю, что у вас в группе все его прыгают обычно на плюс пять. — Юморист ты, Юра. — Фельцман усмехнулся и покачал головой. — А должен быть фигурист. Сам-то чего отлыниваешь? — А он квад-сальхов собирается в программу ставить? — продолжал настаивать Юра. Это было уже рискованно: Фельцман обычно придерживался амплуа строгого, но добродушного наставника, однако мог вспылить очень резко, если долго испытывать его терпение. — Говорит, что думает об этом, — вполне миролюбиво ответил Фельцман. — Ну, я отсоветовать ему не стал, не мое дело. Но вряд ли его сальхов теперь стабилизируется выше тройных. Хотя тройной-то у него огромный. И расхлябаный жутко при том, пусть и выглядит эффектно. Конечно, может, лучше и с проблемным квадом, чем с эффектным тройным. Тут много факторов надо учитывать. — А вдруг вы сейчас его запутаете, и он даже тройной потеряет? — Ты-то чего переживаешь? — Я не переживаю, я злорадствую. — Таким несчастным тоном? — Фельцман отрывисто каркнул, что означало у него удовольствие от вовремя вставленной в разговор шутки. — У меня голова болит, — буркнул Юра. У Фельцмана эта новость не вызвала никаких эмоций. — Болит — иди таблетку выпей или терпи. Брал бы, кстати, с Леруа пример: сказали человеку работать, он и работает, а ты чего? Программа твоя как? — Которая? И у меня нет таблеток. — Да хоть которая. Вон, с краю сумка моя стоит, видишь? В кармане внешнем там ибупрофен. Минуту тебе даю. Юра, стиснув зубы, выбрался на пол через одну из центральных дверок рядом с Фельцманом и прошел до последнего кресла в ряду, не надевая чехлов. В мятой пачке ибупрофена оставались две последние таблетки. Юра достал одну из них и, осторожно держа двумя пальцами, сделал еще один рывок — до кулера у стены. Набрав воды в пластиковый стакан, он проглотил наконец белый шарик, очень надеясь, что тот, будто ластик, сотрет фиолетовую боль, и немного постоял, глядя, как Леруа один за другим валит недокрученные сальховы. Он не собирался отрицать очевидное. Да, может быть, Леруа украл именно первое место на чемпионате мира у него или у парней из Японии, но в целом, если, конечно, принимать в расчет только спортивные достижения, подиума он был достоин. Он явно много работал и заметно улучшился за те четыре года, что прошли с момента их первой встречи на взрослом уровне. Подтянул скиллы в скольжении, в прыжках и в подаче, пусть оценки за все это далеко не полностью складывались из его собственных умений — даже тем более, что они из них не складывались: как признанному лидеру сборной ему можно было уже особенно не стараться, и тот факт, что он все-таки старался, раскрывал его с положительной стороны. Хотя кто-нибудь, знакомый с Леруа только по аккаунтам в соцсетях, сказал бы, наверное, что у него любая сторона — положительная. Но была у него и темная сторона. В этом Юра не сомневался. Он поставил недопитый стакан на пол рядом с кулером. Ребра неприятно ломило от холодной воды. *** — Я хочу дойти до площади, — сказал Юра Отабеку в раздевалке. — Уже третий день, а мы еще там не были. — Уверен, что тебе надо пить? — Отабек аккуратно сложил свои перчатки одну к другой и убрал их в сумку. — У тебя голова ведь болела. — Пить не будем, — решил Юра. — Ну, я не буду, ты сам смотри. Просто хочу там посидеть, и чтобы стемнело. Помнишь, как в прошлом году, перед отъездом? В прошлом году они уезжали чуть позже, чем обычно, во вторник, и поэтому «королевская ночь» выпала на понедельник, когда те горожане, которые еще не отправились отдыхать на августовские каникулы или уже вернулись, сидели дома и маленькая площадь была пуста. Джина, хозяйка бара на углу, стояла у дверей и курила, задумчиво глядя в одну точку, держа сигарету глубоко между средним и указательным пальцем за самый конец фильтра и прижимая ладонь к лицу с каждой затяжкой, и, узнав, что они улетают на следующий день, неодобрительно покачала головой, выбросила окурок и налила им всем четверым — были еще Мила и Гошка — по наперсточному стаканчику граппы. Граппа Юре не понравилась, но все вместе вызвало у него ощущение разбавленного отчаянием восторга. Двухэтажные дома, окружившие площадь и чуть клонившиеся к ее центру, словно собрались обсудить какой-нибудь секрет, нависший над ними темный силуэт колокольни одной из трех крупных городских церквей, неровные квадраты брусчатки, за много лет отполированные тысячами ног и блестящие в оранжевом свете фонарей в нескольких метрах от скамейки, на которой они сидели, заросшая сорняками огромная каменная клумба, которую Юра подозревал в том, что она на самом деле фонтан, — все казалось ему живым, но вечным, видевшим сотни таких, как он, и проводившим каждого с одним и тем же молчаливым равнодушием. Вдалеке носились то ли летучие мыши, то ли привидения, в глубине одной из лучами отходящих от площади улиц разговаривали и смеялись какие-то девушки, но за домами их не было видно, и вечер остывал слишком медленно, чтобы успеть полностью остыть до утра. От непонятного волнения — или, скорее, оттого, что днем он перегрелся на солнце, — Юру бил легкий озноб. Джина несколько раз выходила на улицу курить и, поддерживая локоть руки, в которой была сигарета, ладонью другой, задирала голову и глядела в небо. И Юра тоже глядел: ночь оставалась безоблачной, но из-за уличного света рассмотреть можно было только самые яркие звезды. Он представлял, что взирает на все это сверху, что город и его окрестности, вся коммуна, с одной стороны подпираемая озером, а с другой — предгорьями, лежит перед ним, как конструктор, который был собран кем-то давным-давно, может быть, неумело или неточно, но уж как собран, так и собран, и теперь оставалось только надеяться, что ничего не развалится. — Конечно, — сказал Отабек. — Тогда собирайся быстрее. А то стемнеет без нас. Юра собрался за пять минут: летом это было несложно, особенно если забить на душ. Все равно вода была едва теплой, к тому же в душе, наверное, торчал Леруа, потому что в раздевалке Юра его не видел. Отабек аккуратно закрыл дверцу шкафчика, закинул на плечо сумку с коньками, посмотрел в зеркало, как делал всегда перед выходом, и махнул рукой, уже отвернувшись к двери. В раздевалке оставались Микеле, Франческо, Рома и Ваня, но никто не спросил, куда они собираются и ждать ли их на автобус. Они ступили в горячий воздух, который уже успели подкрасить серым надвигающиеся сумерки. Солнце садилось где-то за катком. Юра сбежал по ступенькам и вышел на дорогу. Ветер взметнул его волосы, поднял их с правой стороны, с левой, вытянул вверх, бросил ему в глаза. Юра нетерпеливым жестом убрал их за уши и оглянулся. Солнечный шар висел над домами, будто инопланетный корабль, собравшийся сесть на чью-нибудь крышу. Зрелище казалось тем более странным, что в Питере Юра очень редко видел солнце под таким углом: в этом положении его уже скрывали здания города. Невнятные дневные облачка растворились, и синее небо было чистым, как только что выстиранная и выглаженная скатерть. — Автобуса-то еще даже нет, — произнес Отабек. Юра пожал плечами, не зная, что на это ответить, и подумал вдруг: интересно, ездит ли на автобусе Леруа? Мона, пожалуй, ездит, она-то к Фельцману сюда притащилась, итальянцы ходят пешком, и Мила с ними, питерские тоже, а вот Леруа? И где он тусуется один по вечерам, у себя в номере? И зачем он вообще ехал один, взял бы с собой, например, сестру. Как раз ей, не очень успешно выступающей по юниорам, Фельцман мог бы чем-нибудь и помочь. — Ну, идем? — спросил Отабек. Только теперь Юра заметил, что он уже успел уйти дальше по дороге, и быстро догнал его, через плечо бросив еще один взгляд на налитое грозным оранжевым светом, пухнущее от осознания собственной важности, но гораздо более мягкое, чем днем, солнце. Ветер подтолкнул его в спину, будто запрещая смотреть. На площади все оказалось иначе, чем в прошлом году. Во-первых, конечно, еще не стемнело. Дальние дома уже тонули в полумраке, однако фонари пока не включали. На самой правой скамейке разместилась компания подростков: девочка лет пятнадцати в джинсовых шортах и салатовом топе на бретельках стояла и рассказывала что-то двум другим девочкам и мальчику, которые ее постоянно перебивали и, кажется, смеялись над ней. Все они безостановочно вертелись и крутились, пересаживались, вскакивали, забирались на лавку с ногами и мутузили друг друга то ли в шутку, то ли всерьез. Пока Отабек направился в бар, Юра занял скамейку слева, и правильно сделал, потому что центральная тоже оставалась пустой недолго: через пару минут на нее уселись два старика в светлых летних костюмах — один был даже в шляпе, — которые кивнули Юре, должно быть, смотревшему на них слишком пристально, а потом погрузились в негромкий диалог. Юра прислушался: старики говорили медленно и отчетливо, и все слова, которых он не понимал, казались ему знакомыми, как будто он когда-то знал их, но потом почему-то забыл. — Представляешь, Джины нет, — сказал Отабек у него над ухом. Юра вздрогнул от неожиданности. — Извини, напугал? — Как «нет»? — Вроде бы временно, но я не очень понял. — Отабек протянул ему банку колы вместе с трубочкой и сел рядом. — Там ее сын. — У нее есть сын? — Ну, похоже. Но по-английски он плохо. В общем, кажется, она уехала типа в отпуск и то ли вернется на следующей неделе, то ли на следующей неделе точно не вернется. — Фак. — Юра открыл банку и сунул в нее трубочку, которую сразу же вытолкнуло наружу. — Ну, в смысле, похер, наверное, просто хочется, чтобы все части были на месте. — Будем надеяться на следующую неделю. Юра схватил зубами пластик и глотнул колы, которая холодом обожгла ему горло и пищевод. Одна из девочек выкрикнула что-то резкое, засмеялась и внезапно рванула с места, преследуемая мальчиком, который гнался за ней с угрожающими воплями. Они обежали всю площадь, задели чей-то велосипед, с грохотом упавший на тротуар, и вернулись к своей скамейке, где девочка спряталась за спинами подружек. Подростки принялись галдеть на разные голоса, перебивая друг друга. Старики взирали на это с одинаковыми благосклонными улыбками на лицах. Из бара выскочил долговязый парень в желто-красной гавайской рубашке. Он остановился прямо посреди дороги, по которой за то время, что они сидели на площади, едва ли проехала дюжина машин, и, потрясая кулаком, громко произнес какую-то короткую фразу, а затем принялся поднимать велосипед. Глухо зазвонил колокол в церкви — было восемь часов. После этого сумерки сгустились буквально за пять минут. В какой-то момент Юра обнаружил, что дальняя часть улицы, начинающейся слева через дорогу от их скамейки, совсем потерялась во мраке. Он уже не мог различить черты вылепленного на борту клумбы псевдоантичного лица или номер ближайшего дома. Окна бара освещали небольшой пятачок пространства, на котором помещались только высокий деревянный стул, дорожный знак и заднее колесо велосипеда. Было видно, как внутри вернувшийся в бар парень в гавайской рубашке — видимо, тот самый сын Джины, — со скучающим видом катает по стойке то ли монету, то ли крышку от пивной бутылки. — Юр, ты меня слышишь? — позвал Отабек. — Ты спишь что ли? — Нет. — Юра заставил себя вернуться на землю. — Чего? — Я спросил, смотрел ли ты уже «Короля льва». — Не-а. — Можно здесь сходить. Должно быть с субтитрами. — Да там и без субтитров все понятно, — отмахнулся Юра. На самом деле, ему не слишком хотелось тратить здесь два часа свободного времени на то, чтобы сходить в кино. — Я в детстве не очень любил «Короля льва», — признался Отабек. — Не то чтобы хорошо помню его. — Да? Почему? — Не знаю. Может, мне трудно было ассоциировать себя с животными. — Тогда сразу куча мультфильмов отпадает? — Я вообще больше читать любил, — усмехнулся Отабек. — И в игры играть. — А «Аладдина»? Тоже недавно же был ремейк. — Я не видел, если честно. Многим не понравилось. — Да хуйня. Отличный фильм. Гай Ричи хотя бы не забыл, что он мультик переснимает. Да и Уилл Смит норм, хотя все высирались так. — Ну, есть два гендера. Те, кто радуется, когда что-нибудь из их детства пересняли, и те, кто высирается. — Не, ты так говоришь, как будто все должны радоваться. На самом деле, часто выходит не очень. А все из-за бабла. — И не только в кино. — Отабек подмигнул. — А то я еще помню, как ты страдал, что не поедешь на командник. — Я должен был, из-за спины не поехал. Обидно. — Юра высосал из банки остатки колы и метко бросил ее в урну со стороны Отабека. — Ну, я никогда и не скрывал, что туда за деньгами езжу. И никто не скрывает. Но не говорит об этом в приличном обществе. — Это в Инстаче что ли? — Да не только. Ты просто завидуешь, что Казахстан на командник не проходит. — И не пройдет. Начать с того, что у нас ни спортивной, ни танцевальной пары на международном уровне вообще нет. — И закончить тем, что у вас вообще, считай, никого, кроме тебя, нет. Отабек хмыкнул, но не ответил. Юра пытался сделать ему комплимент, однако не исключено, что скорее обидел: конечно, были в Казахстане и одиночники, мелькавшие на второстепенных стартах, и относительно успешная одиночница, и, кажется, перспективная юниорка с состоятельными родителями, которые увезли ее тренироваться в Канаду, и как бы не в клуб Леруа. А если переманят к себе каких-нибудь юных парников и танцоров второго эшелона из России, то можно через несколько лет попадать и в командник. Но развивать тему Юра не стал. Они немного помолчали, буквально десять секунд — а потом зажглись фонари. И когда они зажглись, Юре показалось, что за мгновение перед этим замолчали не только они: что прекратили свой бесконечный щебет подростки, что прервали разговор старики в костюмах, что в баре перестал шуметь вентилятор, и все как будто застыли и ждали этих фонарей, словно боя курантов под Новый год. А фонари, начав с тусклого, почти серого цвета, постепенно разгорались до теплого рыжего, лишали брусчатку угольной черноты, а дома — оттенка застарелой пыли. В улицах они висели прямо на стенах: белые лампы на простых металлических креплениях; а на площади стояли два фонарных столба — короткие сделанные под старину колонны, каждая на трех толстых львиных лапах. Один был рядом с их скамейкой, и в его свете тревожно колыхались лысоватые ветви невзрачного кустарника, которым заросла клумба. — О, — сказал Отабек. — Да будет свет. Старики засуетились и, похоже, начали собираться домой. Подростки опять загалдели, но уже без былого энтузиазма. Юра прихлопнул комара у себя на плече. — Хочешь еще что-то? — спросил Отабек. — В смысле, бар сейчас закроется, наверное, здесь никого. — Да нет. Юра обвел площадь долгим взглядом: от бара слева через улицу к пустовавшему, видимо, зданию, ставни которого всегда были закрыты, и соседнему дому с рядом разноцветных цветочных горшков на балконе второго этажа, через следующую улицу, по которой уже удалялись сидевшие рядом старики, к парикмахерской на углу, а затем на себя, сквозь группу подростков к клумбе и под ноги, на камни, выложенные неизвестно кем и неизвестно сколько лет назад. Он немного надеялся сегодня все-таки поймать свой момент, золотую секунду безупречной ясности, которая привяжет его к месту, но напомнит ему, что вовсе не обязательно находиться в нем физически, потому что место — это прежде всего ощущение, а без ощущения места нет вообще, даже если глаза говорят об обратном. Да, он надеялся, но не очень верил. Он чувствовал, что эта секунда еще не созрела. — Пойдем в отель, — добавил он. — Я что-то устал. — Да уж. — Отабек тут же поднялся на ноги. — Две тренировки и заплыв. Хотя ты не плавал. Ну, на озеро все равно ходил. Юра кивнул, зевая, и понял, что и в самом деле очень сильно хочет спать. Однако, когда он лег и накрылся почти с головой тонким летним одеялом, сон к нему не шел. Он был один: Гошка внизу, в столовой, которая вечером превращалась в нечто вроде гостиной, играл в покер с Супьяном, Моной и Франческо, и Юра хотел бы заснуть до его прихода, но ничего не получалось. Тихонько гудел и время от времени щелкал кондиционер, то ли за стеной, то ли наверху, под крышей, периодически что-то скрежетало, но сегодня эти каждодневные звуки казались донельзя громкими. Юра лежал, иногда проваливаясь в какое-то подобие оцепенения, назвать которое сном было никак нельзя. Через некоторое время — он не знал, через сколько, потому что запретил себе проверять телефон, — наконец вернулся Гошка, который особенно не стал готовиться ко сну, а просто разделся и сразу лег, из чего Юра сделал вывод, что должно быть уже около одиннадцати, но вряд ли больше — в качестве помощника тренера Гошка стал вести себя гораздо более дисциплинированно и обычно старался соблюдать режим. Гошка несколько раз перевернулся с боку на бок, протяжно вздохнул и буквально через полминуты размеренно засопел. Юра досчитал до пятиста, сел и спустил ноги с кровати. Он оделся, стараясь не шуметь, и вышел из номера на цыпочках, держа кроссовки в руке, чтобы надеть их уже в коридоре. Вспомнилось: не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Усмехнувшись, Юра сел на потертый бордовый ковер, торопливо обулся, огляделся и быстро, но тихо спустился вниз по лестнице. Он очень сомневался в том, что все уже спят, хотя в коридорах не было ни души и свет в столовой не горел. Конечно, ничего предосудительного он не делал: что такого в том, чтобы выйти подышать свежим воздухом, если тебе не спится? Тем не менее он не имел никакого желания объясняться с кем бы то ни было. За лестницей он повернул направо и по узкому коридору вышел к двери на задний двор. На ночь ее обычно запирали, но сейчас она почему-то была приоткрыта: закрыться ей мешал колышек, воткнутый между ее низом и порогом. Юра и сам собирался что-то такое соорудить: изнутри открыть дверь можно было и без ключа, но если бы она захлопнулась, потом пришлось бы обходить отель и возвращаться через главный вход. Видимо, Фредерика просто еще не ложилась. Юра осторожно толкнул дверь, следя за тем, чтобы колышек не вылетел, шагнул на узкую бетонированную площадку, примыкающую к зданию гостиницы, и остановился. Площадку и небольшой кусок газона освещал фонарь, который, в отличие от городских, бил вокруг себя резким белым светом, но большая часть двора оставалась скрыта в темноте. Юра мог различить ближайшую деревянную беседку и краешек дальней, в которую норовил залезть куст акации. Воздух, вопреки его ожиданиям, оказался душным и тяжелым. Он задрал голову и не смог разглядеть на черном небе ни единой звезды. Похоже, ветер успокоился, только нагнав на город и окрестности стаю туч. — Будет дождь, — сказал по-английски кто-то сзади и справа от него. Юра обернулся вихрем и инстинктивно поднял руку, сжатую в кулак. Леруа одарил его понимающей улыбкой и, оттолкнувшись от стены, на которую опирался спиной, сделал шаг вперед. Юра хотел сделать шаг назад, но его нога встретила пустоту — он стоял уже у самого газона, — и он приставил ее обратно, чтобы не потерять равновесие. — Ты что здесь делаешь? — сказал он. — Могу задать тебе тот же вопрос. — Я первым спросил. — И правда. — Леруа отступил обратно к стене. Он находился почти точно под фонарем, в свете которого его лицо казалось мертвенно бледным, а брови и волосы — будто присыпанными мукой. — Ну, что я могу здесь делать? Может быть, я жду драгдилера, который пробирается ко мне огородами. Или у меня свидание с синьорой Мацца. Придумай сам, мне, честно говоря, лень. Юра, не говоря ни слова, развернулся и шагнул в сторону двери. Леруа всем телом сделал движение, которое как будто было направлено вперед, но при этом не сдвинуло его с места, и сказал: — Подожди. — Чего ждать? — Юра остановился, хотя прекрасно знал, что не стоит вступать в диалог. — Давай поговорим. — Нам не о чем разговаривать. Леруа скривился и покачал головой. — Юра, ты как фильм категории «Б». Я могу заранее предсказать все твои реплики. — И что ты в таком случае хочешь вынести из разговора со мной? — Если бы я знал. Леруа перевел взгляд вглубь двора, будто мог что-то там увидеть. Юра сдвинулся еще на несколько сантиметров к двери. Он хотел уйти спокойно, без того, чтобы Леруа заступал ему дорогу или хватал его за руки. И пока он не был уверен, что этого не произойдет. — Пахнет грозой, — произнес Леруа. — Чувствуешь? Юра принюхался, но уловил только сладковатый запах неразличимых в темноте садовых цветов. Он дернул плечом и хотел сказать «нет», но слово застряло у него в горле. — Это символично, как тебе кажется? — Что? — прохрипел Юра, откашлялся и повторил: — Что именно? Во рту у него было сухо, и казалось, что невозможно дышать, настолько тяжелым стал и без того душный воздух. Он втянул его через силу, набрал так много, что легкие увеличились до предела, — потому что не знал, сможет ли вдохнуть еще раз. — Боишься гроз? — спросил Леруа, выдержав паузу. — С чего бы? — Не знаю. В тебя может ударить молния. Дождь может что-нибудь с тебя смыть. — Что за дурацкий разговор? — Злость придала Юре смелости. — Если ты хотел со мной поговорить, то говори, что собирался, и я ухожу спать. — Это ты хотел со мной поговорить, — ответил Леруа. — Правда? Их взгляды встретились, и то, что Леруа так и стоял под фонарем, нисколько не помогло Юре прочитать выражение его лица. Видно, и впрямь собиралась гроза — в снопе света не было ни единого комара. — Но я был бы рад ошибиться, — добавил Леруа. На этот раз Юра не стал раздумывать, встанет ли Леруа у него на пути, а метнулся к двери одним прыжком и заскочил внутрь гостиницы, задев ногой колышек, который с тихим стуком ударился о бетон. Дверь захлопнулась, и он немного помедлил, но потом решил, что Леруа не обломится войти с улицы, а если он не взял с собой ключ от главного входа, то просто позвонит, и Фредерика ему откроет. У лестницы он еще раз оглянулся, но за дверным стеклом так никто и не возник. Кондиционированный воздух после того, как он побывал снаружи, пошел гораздо лучше, и все равно он еще долго лежал, слушая Гошкино сопение, поминутно открывая и снова закрывая будто засыпанные сухим песком глаза и прижимая руку к сердцу, которое билось не быстро, но громко и гулко, словно церковный колокол сегодня на площади. Он так и не понял, в какой момент все-таки заснул, и на следующий день не был уверен, что ночная вылазка ему не приснилась. Гроза почти прошла стороной, задев только ту окраину, где находился каток, и трава на лугу возле него утром блестела и дышала ароматной влагой.