Призраки

— Еще я хотел попробовать горный велосипед! — сказал Леруа. Со своего места по левую руку от Отабека Юра увидел, как загорелись глаза сидящей напротив Сары Криспино. Сара положила вилку зубцами на тарелку, в которой еще оставалось несколько помидорных долек, поставила локти на стол, переплела пальцы под подбородком и спросила: — А как? Мила, которая рядом с ней возила по тарелке остатки яичницы, прыснула, втянула носом воздух, вскинула оба плеча и закашлялась. Сара быстро повернулась и схватила ее за руку чуть выше запястья. Темные волосы взметнулись и упали ей на лицо, скрыв его почти полностью. — Подскажите, как велосипедировать, — прошептал Отабек. — Горно, — добавил Юра. Отабек хмыкнул. Мила сделала глубокий вдох и похлопала Сару по плечу, но потом тихо кашлянула еще несколько раз. Сара выпустила ее руку, выпрямилась и заложила волосы с одной стороны за ухо. По ее смуглому лицу блуждала невнятная улыбка. — То есть, — произнесла она, снова обращаясь к Леруа, — ты раньше это делал? — Нет. Но что там может быть сложного? Велики возьмем напрокат. — Исключительно дурацкая идея, — сказал Микеле Криспино. Микеле сидел напротив Отабека, в три четверти оборота к Юре. С весны он немного оброс, и прядь темно-рыжих волос спускалась вниз по его лбу, завитком задевая бровь. — Ты ебнешься с горы. Я тебе это гарантирую. — Ни разу нет. Все будет окей. Мы же не поедем прямо с обрыва. Это абсолютно безопасно. Юра подвинул в сторону Отабека тарелку с дыней и задумался. Наверное, Мила должна была вмешаться как самая старшая из Фельцмановских учеников за столом. Но Мила, все еще покашливая, смотрела на стакан с водой, который держала в руке, и явно не собиралась встревать, а тогда вмешаться, видимо, следовало ему самому. Вот только он не хотел выглядеть занудой. Не перед Леруа, но определенно перед Сарой. И даже перед Микеле. И перед остальными питерцами, которые сидели дальше, но наверняка слышали этот разговор, потому что Леруа пиздел довольно громко. Впрочем, он не сомневался, что Сару от поездки с горы на велике в итоге удержит брат. А Леруа — да пускай, его не жалко. — Я бы не утверждал, — сказал Отабек. — Во всяком случае, надо спросить Якова. Это его лагерь, он за все отвечает. Будет некрасиво, если ты сломаешь ногу по собственной глупости, а пострадает от этого он. Сара опустила взгляд и снова взялась за вилку. Мила глотнула воды. Юра толкнул Отабека коленом в бедро в знак благодарности, хотя вовсе не был уверен в том, что Фельцман никак не оградил себя от подобных вещей. — Я сам за себя отвечаю, — заявил Леруа. — Тогда делай это как взрослый, — отрезал Отабек. А если бы я такое сказал, подумал Юра, все бы развеселились. Мила захохотала бы в голос, Сара бы улыбнулась, чуть приподняв уголки рта, Микеле бы громко хмыкнул и даже, наверное, пару раз. Леруа бы отмахнулся с пренебрежительной ухмылкой. Однако в чем Леруа нельзя было отказать, так это в последовательном пренебрежении всеми и каждым. — Ладно, ладно, — беспечно пропел он в ответ на слова Отабека. — Посмотрим. По его тону было очевидно, что от своей идеи он не отказался и не откажется. Отабек пожал плечами и вонзил вилку в кусок дыни. Юра зачем-то отклонился назад, лопатками коснувшись спинки стула, и украдкой посмотрел вправо. Все равно ему были видны только спина, шея, затылок и левое ухо Леруа. Ухо едва заметно двигалось: Леруа уже начал что-то жевать. В отличие от Криспино, он, похоже, постригся перед тем, как ехать в лагерь, потому что его волосы казались короче, чем обычно. Хотя когда это, обычно? В сезоне они виделись не так уж часто и слишком нерегулярно, чтобы Юра мог иметь какой-то шаблон для его прически. — Юр, — позвал Отабек. — Я сейчас все съем. — Приятного аппетита. — Юра подался вперед и придвинул к себе чашку с остывающим кофе. — Не волнуйся, я больше не хочу. А если захочу, схожу наберу. — Вот я бы лучше поехал на озеро, — сказал Франческо. — Или пошел? — Он повернул голову к Миле. — Здесь далеко? — Километра три, — ответил ему Леруа. — Вполне можно дойти. Юре хотелось отказать ему и другим наглецам в праве говорить такие вещи в свой первый приезд, первый день, первый час после пробуждения. Просто запретить, даже если они месяц сидели за гуглокартами, составляя маршруты и изучая местность. Тем более Леруа заподозрить в подобном было сложно, он наверняка всего лишь прикинул расстояние на глаз. Однако он был прав, поэтому Юра не стал ничего говорить и просто посмотрел в другую сторону. Франческо и Нина, двое новых итальянцев, оба черноволосые, черноглазые, густобровые и бронзовые, гораздо больше похожие на брата и сестру, чем Микеле и Сара, были справа от Милы, а за ними с торца стола сидели питерские юниоры Ася и Саша и, неуместно взрослая на их фоне, двадцатидевятилетняя американка Мона Томсон, которая исправно ездила в итальянский лагерь Фельцмана каждый год и даже не думала о завершении карьеры. Юра встретился с ней взглядом, и она раздвинула в широкой улыбке сухие бледные губы. На столе перед ней стояла миска, полная свежего салата и, кажется, ничего больше. Темно-зеленые, светло-зеленые, фиолетовые и почти белые бахромчатые листья свешивались с боков, напоминая отростки и щупальца какого-нибудь морского чудища. Юра двинул головой вниз и в сторону, нарисовал подбородком галку, кивая Моне, но как бы невзначай, и снова повернулся вперед. Отабек доел дыню, оставив на блюдце только пару лужиц, и подносил ко рту чашку с остатками чая. Беседа за столом распалась на фрагменты: Сара шепталась с Милой, Микеле через их головы слушал Франческо, который говорил одной нескончаемой фразой на итальянском, Леруа болтал с кем-то по правую сторону от себя. Кто там сидел? Наверное, кто-то из питерских. Юра опять отклонился немного назад и скосил глаза, но за Леруа, развернувшимся спиной к нему и лицом к человеку справа, не мог ничего разглядеть. — Ты что? — спросил Отабек. Юра вздрогнул. Его рука задела чашку, и та не опрокинулась, но словно отпрыгнула от него на несколько сантиметров ближе к центру стола. Сердце выскочило в горло, трепыхнулось там и медленно опустилось на место. — Нет, ничего, — спокойно произнес Юра. — А что? — Не знаю, смотришь как-то. Типа ты не здесь. — Да не. Задумался. Юра заглянул в чашку и представил, что ее дно, скрытое густой темной жидкостью, на самом деле гораздо ниже поверхности стола, ниже пола столовой, фундамента маленькой гостиницы, ниже согретой солнцем уличной брусчатки, где-то не очень далеко от земного ядра. От этой мысли у него закружилась голова, и, зажмурившись, он допил кофе залпом. Может быть, рядом с Леруа сидел Гошка? Но нет — Юра, уже особенно не таясь, вытянул шею и посмотрел в сторону окон, — Гошка был за большим овальным столом вместе с другими «взрослыми». По негласной традиции и, может быть, немного во имя международной дружбы в первый день лагерь всегда разбивался на две группы: спортсмены и тренерский штаб, — хотя уже завтра Гошка сядет с ним, Отабеком и Милой, Супьян, молодой тренер по ОФП, присоединится к кому-то еще из питерских парней, четверо итальянцев окажутся вместе, Мона Томсон станет поджидать Фельцмана за столиком на двоих в дальней части столовой, в алькове, иллюзорно отгороженном от основного зала низенькой деревянной ширмой, а потом, смирившись, пересядет к нему и Барановской — и, наверное, с ними будет еще кто-то. Но не Леруа. Леруа будет сидеть один, потому что ради бога, кому он нужен. И как так получилось, что он приехал? Изначально затея предполагалась для учеников Фельцмана и, конечно, нескольких избранных итальянских фигуристов, потому что без помощи местных чиновников Фельцман никогда бы не смог организовать свой лагерь здесь, среди сонных, закрученных лабиринтами улиц города и плавящихся в летней жаре, расплывающихся пятнами вилл, зеленых рощ, начинающихся внезапно и так же внезапно переходящих в парк или чей-нибудь сад, и холмов, издалека напоминающих вставших на колени и опустивших головы гигантов с влажными, синими, шероховатыми спинами. Юра приезжал сюда в четвертый раз, и сейчас пейзажи уже не поражали его воображение, но только до тех пор, пока он не останавливался хотя бы на несколько минут и не бросал то, что его занимало, а главное, не переставал думать — или, скорее, не начинал думать сразу обо всем, впуская в голову любую мысль, любую идею, — и вот тогда, особенно если это состояние настигало его на высоте, во время пробежки или кросса, на каком-нибудь плато, где Супьян позволял им остановиться и немного отдохнуть, вот тогда, глядя вниз на домики, рассыпанные среди деревьев, точно хлебные крошки, то щедро, а то совсем по чуть-чуть, на узкие ленты дорог, где глаз лишь изредка мог зацепиться за автомобиль, медленно, как неповоротливый жук, ползущий вверх по серпантину, или за крошечные фигурки трех или четырех велосипедистов, на гладь пруда, прикрывшегося лесом, но то и дело выдающего себя солнечными бликами, — вот тогда он начинал чувствовать, что почти летит, и его ноги становились ватными, грудь покалывало, а живот подводило, однако все это было правильно и хорошо, и очень хотелось, чтобы сразу случилось еще что-нибудь хорошее, только не оглушительное, как золотая медаль, а точно такое же, хрупкое, соломенное и пахнущее летом. Но теперь, глядя в большое прямоугольное окно, за которым голубые с белым, зеленые с вкраплениями малинового, красного, оранжевого и дымно-серые лепестки неба, кустарника и тротуара окружали, как сердцевину цветка, персиковую виллу напротив отеля, Юра отчего-то подумал, что в этом году это чувство придет к нему раньше. Может быть, уже сегодня, как только он выйдет на улицу. Ему тут же очень сильно захотелось выйти немедленно, встать посреди дороги, запрокинуть голову и просто чего-то ждать в обманчиво мягком, чуть ли не прохладном утреннем воздухе. Он прищурился, пытаясь понять, насколько Фельцман близок к тому, чтобы покончить с завтраком. Однако Фельцмана от него загораживал Орсино Дена — итальянский то ли тренер, то ли спортивный чиновник, который никогда не жил с ними в гостинице, но приезжал открывать и закрывать лагерь, а иногда появлялся и в другие дни, всегда неожиданно, шумно и обязательно под конец тренировки. Был он очень крупный, высокий и широкоплечий, и от Фельцмана за ним оставалась видна только рука, которая поднималась и опускалась, ударяя указательным пальцем по лежащей на столе легкой бежевой шляпе, сменившей серую питерскую. Очевидно, Фельцман что-то говорил, и все его слушали, даже итальянцы, хотя говорил он наверняка по-русски, потому что его английского не хватило бы на целый спич. Барановская прижимала салфетку то к правому, то к левому уголку рта, убирала ее и через несколько секунд снова подносила к лицу, и Гошка яростно работал локтями, наворачивая что-то ложкой из глубокой миски, будто стараясь успеть и доесть все, что в ней было, но на самом деле это могло продолжаться как две, так и двадцать минут. Поэтому Юра решительно отодвинул стул и, вставая, сказал Отабеку: — Я за вещами, а потом на улицу. Ты как? — Да, пошли. Отабек допил чай и поставил чашку. Юра жестом дал понять кому-то — всем, но главным образом Миле, — что они поднимаются наверх. Леруа оглянулся, когда они проходили за его спиной, и Юра на секунду встретил взгляд его синих глаз, блестящих, словно тот самый пруд в долине. Блестящих, словно он с самого утра умудрился бухнуть. Возможно, именно из-за Леруа, которого раньше здесь никогда не было, ему и казалось, что в этот год все должно пойти не так, как в предыдущие. Просто подсознание защищало его, вытягивая ощущение в мажорные тональности, хотя изначально оно писалось в зловещем миноре. С другой стороны, это звучало немного по-детски. Три года назад он считал Леруа своим главным врагом, теперь же чувствовал к нему не более чем глухое раздражение. И все-таки одно оставалось непонятным. — Слушай, — заговорил Юра, когда они с Отабеком свернули к лестнице. — Как он вообще попал сюда? Отабек понял его правильно. — Леруа? Ну, тебе должно быть виднее. Это не я тренируюсь у Фельцмана. — Да я не знаю подробностей. Его менеджер написала в клуб. Они попереписывались, потом подключился Фельцман, дал согласие, его пригласили официально. Вот и все. — А что еще надо? Фельцман из этой истории имеет пиар. Действующий чемпион мира у него в лагере. — И деньги, — добавил Юра, стараясь не выдать лицом, что его задело упоминание о последнем титуле Леруа. — Много денег? — Понятия не имею. Меня в эти дела не посвящают. Но ты прав. — Юра перешагнул последнюю ступеньку и остановился на площадке второго этажа. — Можно объяснить, зачем это нужно Фельцману. А вот зачем это нужно Леруа? — Может, он хотел съездить в Италию. — Мог бы просто сгонять в отпуск. — Как-то поздно в начале августа в отпуск. Сезон уже скоро стартует. А здесь он спокойно накатает свои программы, и никто не будет его трогать. Если, например, предки достали… — Ничего он не накатает, — перебил Юра. — Тем более спокойно. Лед общий, и его не хватает. Ты ведь был в прошлом году, много накатал-то? — Ну, кое-что накатал. Кусками. Потом, Яков Николаич очень помог мне с лутцем. Правда, исправить все быстро не получилось. Может, вообще уже не получится. Но я хотя бы начал понимать, в чем проблема. Не знаю, допустим, он тоже надеется на какие-то внезапные инсайты. Если хочешь, я его спрошу? — Да нет. — Юра проглотил скопившуюся во рту слюну. — Если меня любопытство замучает, я сам его спрошу. А то как школота. — Да мне не сложно. — Отабек пожал плечами. — А ты начинаешь беситься, когда два слова с ним скажешь. Но как знаешь. Встретимся внизу? — На улице. Отабек махнул рукой и начал подниматься на третий этаж. Юра прошел по слабо освещенному коридору почти до самого конца и, достав из кармана ключ, вставил его в замочную скважину предпоследней двери с правой стороны. О магнитных карточках в маленьком отеле не слышали и слышать, скорее всего, не хотели. Ключ повернулся в замке дважды, и Юра с усилием нажал на изогнутую ручку, металл которой тускло блестел из-под патины времени. Тяжелая дверь отворилась бесшумно, но в полуметре от проема шаркнула по полу и застопорилась. В том месте, где протерлась половица, вызывающе белела короткая дуга. Практически все в этой гостинице, где они останавливались уже четвертый раз подряд, было старым, обшарпанным и потрепанным, однако каждая царапина, каждая трещина или проплешина тем не менее тщательно отмывалась, вычищалась и выставлялась напоказ, наверное, из гордости, не позволяющей даже попытаться спрятать то, что в любой момент может быть обнаружено. Юра пролез внутрь, закрыл за собой дверь и остановился посреди номера. Две кровати, его и Гошкина, стояли по разные стороны от окна, прикрытого полупрозрачной бледно-зеленой занавеской. Слева был письменный стол, справа платяной шкаф, рядом с которым висело зеркало в простенькой деревянной раме. В углу узкая дверь, белая краска на которой слегка облупилась по углам, вела в крохотную ванную. Ни телевизора, ни даже электрического чайника в комнате не было: ничего нельзя было здесь делать, кроме как мыться и спать. Может, еще писать — за столом, — скажем, вести дневник. Если бы Юра умел хорошо писать, он бы непременно завел дневник именно здесь и рассказывал бы бумаге о том, каким близким ему кажется небо и какой далекой иногда — земля, как усердно с самого утра до поздней ночи пилят воздух цикады, как ветер иногда легко пролетает сквозь его тело, будто оно на секунду утратило реальность, как порой все вокруг замирает, как ничего не двигается, кроме него самого и, может быть, тех, кто рядом с ним, если рядом с ним кто-то есть, и как не нужно даже, чтобы кто-то был рядом, потому что где еще переживать моменты одиночества, как не здесь. Юра поднял сумку и чехол с коньками: они, собранные с вечера, стояли возле его кровати. Сразу же отворилась дверца тумбочки, которую они прижимали и которая, чуть покосившись, не закрывалась до конца. Гошкины тренировочные штаны и майка висели на стуле, из чего Юра сделал вывод, что Гошка еще собирается вернуться в номер и что автобус за ними приедет не очень скоро. До катка можно было дойти пешком, он находился всего в нескольких километрах через центр города, на другой окраине, и уже завтра они с Отабеком так и поступят, но Фельцману вряд ли понравилось бы, что кто-то решил оторваться от коллектива еще до его приветственных речей. Юра, немного подумав, достал из-под обложки российского паспорта бумажку в пятьдесят евро и сунул ее в кошелек, а потом опять попытался закрыть тумбочку, как следует хлопнув дверцей, но она, как только он убрал руку, тут же снова раззявила рот и тихо скрипнула, словно вздохнула с облегчением. Юра неодобрительно качнул головой, однако пробовать больше не стал и двинулся на выход. Почему-то ему не хотелось, чтобы Отабек оказался на улице раньше него. Каких-нибудь пары минут наедине с утренним воздухом ему бы хватило, но, спускаясь по лестнице, он велел себе не надеяться: наверняка многие уже снаружи. Сара рассказывает Миле, как они с братом и родителями в мае отдыхали на собственной вилле где-нибудь у озера Гарда и как там намного красивей, чем здесь, но здесь тоже неплохо, Юрины одногруппники, Матвей, Ваня, Ромка и даже Алиса, беспокойно переминаются с ноги на ногу и от нечего делать пытаются выпинать из тротуара куски брусчатки, Дена курит и, выдыхая, картинно отворачивается, но все равно обдает всех едким дымом, а Барановская пытается надеть шляпу как можно аккуратней, чтобы не развалить пучок, специально завязанный ниже, чем обычно, хотя на улице ей стоять всего ничего, да и то, если она захочет, в тени, под крыльцом, — и все вместе они вымещают, отодвигают, изгоняют тишину, которая, гордо удалившись, не вернется теперь до самого вечера. В вестибюле, где от каменного пола даже летом веяло первобытным холодом, Юра встретился с пожилой хозяйкой отеля синьорой Фредерикой Мацца, поджидающей чего-то у входа в столовую. Должно быть, она следила, как бы гости не сперли ее дешевенькие столовые приборы или тарелки. И синьора, и ее нелепый муж никогда не выглядели довольными их видеть, хотя вряд ли у гостиницы было много постояльцев даже в самый пик сезона. Когда Юра приблизился, взгляд маленьких черных глазок Фредерики быстро обежал его от макушки до пяток, и ее тонкие губы сложились в подобие улыбки, а голова несколько раз качнулась, будто на шарнире. Английского она не знала (или притворялась, что не знает) и произнесла по-итальянски фразу, которую Юра, поскольку они сегодня уже здоровались, счел пожеланием удачного дня. Он ответил по-английски, и диалог, конечно, не завязался. Фредерика покивала еще, а потом снова скосила взгляд на двери столовой. Юра ускорил шаг и через несколько секунд оказался на улице. Вокруг не было ни души, и он мысленно поставил галочку в плюс. Даже если что-то сегодня пойдет не по плану, он будет знать, что этот день начинался так, как ему хотелось. Было еще не жарко, но стоял полный штиль, и поэтому прохлады днем ожидать не стоило. Юра, задержавшись на крыльце, тронул каменную вазу, у которой был отломан кусок ручки, — точно такая же, но целая украшала широкие перила с другой стороны, — а потом сбежал по ступеням вниз. Никакого дворика с улицы у отеля не было, двери выходили прямо на дорогу. Из-под его ног в расщелину бордюра прыснула маленькая бронзовая ящерица. Юра оставил сумки у крыльца и прошел несколько метров в сторону поворота, из-за которого должен был показаться автобус. Окна столовой он миновал, не поворачивая головы. На уровне второго этажа здание заканчивалось террасой, которая всегда пустовала — ей предпочитали столы и беседки на заднем дворе. Над террасой нависало дерево с лапами темных глянцевых листьев и салатовыми мячиками плодов, которое они с Милой еще четыре года назад идентифицировали как грецкий орех. Тело засверлил озорной импульс подпрыгнуть и сорвать несколько штук. Но Юра не был уверен, что орехи можно есть, — он никогда не проверял, потому что супруги Мацца и особенно Анна, угрюмая женщина, каждый день приходившая помогать Фредерике с готовкой и уборкой, умели создавать ощущение, что все время находятся где-то поблизости, а выбираться на улицу под покровом ночи специально ради орехов казалось глупым. Вот и сейчас Юра просто отвернулся и направил взгляд вдоль дороги. По окраинным улицам автобус всегда ехал медленно, кое-где задевая ветви деревьев, которые с тихим шелестом гладили его по крыше и окнам, а потом грустно махали ему вслед. В некоторых местах они росли так плотно, что можно было даже представить, будто движешься под водой сквозь стеклянный туннель, настолько темно становилось в салоне. Как раз одно такое место и было за поворотом, откуда автобус всякий раз выныривал на свет, словно уродливый монстр из спокойного моря, и на несколько секунд увеличивал скорость, прежде чем затормозить у крыльца. Юра всмотрелся в густую листву, которая ограничивала его обзор, хотя прекрасно знал, что услышит шум двигателя задолго до того, как увидит сам автобус. Нет, было еще рано. Свистела какая-то птица, ей вторила другая, или, может быть, та же просто разговаривала сама с собой на разные лады. Громко трещали беспокойные цикады. Какая-то мошка завертелась у его лица, а потом храбро рванула прямо в глаз. Юра мотнул головой и зажмурился. Столкновения не случилось, и он расслабил веки, но оставил их сомкнутыми и подумал: если стоять совсем неподвижно, не смотреть, не слушать и не дышать, то можно, пожалуй, стать совсем незаметным, а постепенно и вовсе исчезнуть. Это была странная мысль. Раньше ему не хотелось исчезнуть. Провалиться сквозь землю — может быть, но это подразумевало, что там, под землей, есть лестница, по которой он, пусть и с большим трудом, но рано или поздно выберется на поверхность. Однако теперь, стоило лишь подумать о том, что это реально — просто раствориться в щебете птиц и молчании листвы, — как его охватило тяжелое, гулкое желание именно это и сделать. Точнее, поскольку раствориться было все-таки невозможно, просто думать об этом еще и еще, пока не исчезнет хотя бы маленькая частица его тела, ноготь на мизинце или прядь волос, — или, что более вероятно, пока не придет автобус. — Юра? — сказал голос за его спиной. Юра, наверное, потому что все его мысленные силы были собраны в одну точку, успел почувствовать момент, в которой уже понял, что это не Отабек, но все еще продолжал надеяться, что ошибся. Конечно, он узнал голос и особенно акцент, который растянул последний звук его имени так, будто говорящий собирался его о чем-то попросить. Впрочем, возможно, он собирался. Юра не был настроен давать ему такую возможность. — М, — произнес он, поворачиваясь, и сделал маленький шаг вперед. Леруа посмотрел на него с прищуром и не посторонился. — Здесь очень тихо, правда? — сказал он. — Я сразу заметил. Беззвучно. Только не по-настоящему. Слышишь, — он поднял указательный палец и вскинул взгляд, наморщив лоб, — птицы. Две. И цикады. И камни двигаются. — Камни? — не выдержал Юра, хотя до этого момента твердо намеревался никак не реагировать. — Не камни, конечно, — снисходительным тоном ответил Леруа. — Ты что, Юра, какие камни. Но вот этот шум, который не ветер и не вода. Не знаю, что это. Может, крылья стрекоз? Или хвосты ящериц. Послушай. Юра поневоле прислушался. И, разумеется, услышал — то, что люди называют тишиной, потому что очень редко сталкиваются с тишиной настоящей. — Да, только кажется, что тихо, — сказал Леруа через несколько секунд. — Этот шум, он у нас на подкорке, подо всем остальным, еще с древних времен. И когда мы уезжаем из большого города, в ушах становится пусто. Но надо сделать лишь небольшое усилие, и снова начинаешь слышать. — Ты что, на природе никогда не был? — Почему, был. Но никогда один, наверное. И не так, чтобы остановиться. А сейчас я вышел, увидел тебя и подумал, как глупо, что я до сих пор этого не делал. — Этого? — Не останавливался. Юра хотел съязвить, но прикусил язык. Ввязываться в спор не имело смысла. Леруа действительно все время был чем-то занят, как и все американские фигуристы, озабоченные своей медийностью. К тому же он просто ответит, ах Юра, ты, безусловно, прав, я все время в движении, я как комета, как стрела, но о чем ты говоришь, ведь я имел в виду совсем другое. Разговоры с Леруа можно было предсказывать заранее, они всегда игрались по одним и тем же нотам. — Ничего, в городе тебе будет привычней, — сказал Юра. — Там даже есть ночная жизнь. И никто тебя здесь не узнает, спорим? Всем просто похуй. — Я на это надеялся. — Ну да, рассказывай. — Ты серьезно думаешь, что я приехал в маленький итальянский городок за плодами своей популярности? Мне этого хватает в Канаде. А зачем ты приехал? — не спросил Юра. Леруа так и не перестал щуриться, и только теперь он понял, что солнце, уже поднявшееся достаточно высоко, бьет ему в глаза. — Ты приехал кататься на горном велике, очевидно. — Вы с Отабеком зануды, — сказал Леруа. — Не считай меня за дебила. У вас тут, видимо, интенсив перед началом сезона? Тогда дыню можно было бы и не жрать. — Мне дыня ни о чем. В отличие от тебя, я так понимаю. — Тебе, может, и нет, а Отабеку передай. — Не вмешивай Отабека в наши с тобой отношения. Леруа облизал губы, показал ряд ровных белых зубов и медленно, со вкусом повторил: — Наши. С тобой. Отношения. Юра сказал «отношения» только потому, что не смог быстро придумать другое слово. Хотя слов было множество. Разговор, дела, конфликт, в конце концов, пространное «это». Теперь Леруа, напрочь лишенный и чувства юмора, и чувства такта, будет грызть его оплошность все две недели, еще не раз он услышит про эти отношения. Чувствуя тошноту от досады, Юра беспомощно бросил: — Иди нахуй. — Пойду. — Леруа сомкнул руки в замок, вытянув их над головой, вывернул ладонями вверх, и, встав на цыпочки, потянулся. — В номер за вещами. Не скучай, скоро увидимся. — Нахуй, — повторил Юра в его удаляющуюся спину. Леруа, вполне возможно, испортил момент, который он предвкушал, момент солнечной эйфории, бесконечной невесомости, и, хотя он вовсе не был уверен, что время этого момента уже пришло, теперь он начал бояться, что в нынешнем году он вообще не наступит. И тогда — и тогда он не знал, что случится с ним зимой. Раньше ему не казалось, что это так важно. Юра вернулся к крыльцу и сел на нижнюю ступеньку. Глупо, но он не мог выбросить слова Леруа из головы. Не про отношения и не про дыню, конечно, другие слова. И он не мог перестать слушать. Крылья стрекоз, шершавые бока камней. Очередная ящерица метнулась через тротуар и скрылась где-то под стеной отеля, и он представил, что их там уже десятки, сотни, тысячи, что они облепили весь фундамент, забрались в каждую трещину и в один прекрасный момент одновременно соберутся с силами, рывком поднимут здание и понесут его… куда? Ну, куда-нибудь да понесут. Тысяча маленьких ящериц. Юра сдавленно хихикнул. Дверь за его спиной открылась и закрылась, послышались неспешные шаги, а потом Отабек сел рядом с ним и спросил: — Что? — Ничего, — ответил Юра. — А что? — Смеешься? — А. Да просто. — Рассказывать про тысячу маленьких ящериц показалось ему странным. — Вспомнил одну херню. Ты чего так долго? — Вещи собирал. Кроссы почистил. Хз, где я их так вчера уходил, мы вроде на улице-то почти не были. Разве я долго? — Не знаю, может, нет. Я вечером еще собрал. Юра кивнул на свои сумки, развалившиеся на тротуаре бесформенной черной кучей. — Да уж, в плане фигурки у тебя всегда все очень четко, — усмехнулся Отабек. — Приоритеты. — Юра собирался рассказать про Леруа, но рассказывать было, по сути, нечего, кроме того, что они опять поцапались. Как Отабек и предполагал. — Там в столовой уже никого нет, — сказал Отабек. — Наверное, скоро поедем. — Да. Обратно можем с тобой пешком. — Да подожди. Еще тренировка не началась, а ты уже про обратно думаешь. — Я просто говорю. — Не обижайся. — Отабек ткнул его кулаком в плечо. — Ты чего? Я шучу. Пойдем, конечно. — По городу прогуляемся. Может, что-то изменилось. — Уверен, что ничего. Но в этом и смысл. Должны быть на свете места, в которых никогда ничего не меняется. И только мы меняемся в них, подумал Юра, но вслух этого не произнес. Звучало бы пафосно и не к месту. Что лично в нем могло измениться за две недели? — Летом мне всегда кажется, что время остановилось, — сказал Отабек. — И здесь особенно. В сезоне вечно надо куда-то успевать, бежать, к чему-то готовиться. Ну, летом надо готовиться к сезону, но оно ведь такое длинное. И даже в августе это ощущение. Не знаю, может, когда закончу, будет по-другому. Или продолжится по инерции. Юра не успел ему ответить — двери опять открылись и выпустили на улицу сразу целую толпу народа, включая Фельцмана, который немедленно возмутился: — Автобуса этого, конечно же, еще нет! Так я и знал, что он опоздает. — Яков Николаич, дышите свежим воздухом. — Мила спустилась на тротуар, обойдя Отабека и Юру, и уселась на основание перил. Ее острый локоть качнулся в опасной близости от Юриной головы. — Какая погода хорошая. — Здесь всегда погода хорошая. — Гошка вышел на середину дороги и, прикрыв глаза рукой, картинно всмотрелся вдаль. За ним ломанулись Ася и Саша. Остальные питерцы столпились напротив окон столовой, сбились в кружок и принялись что-то бурно обсуждать. Мона Томсон открыла карманное зеркальце и, разглядывая свое отражение, водила двумя пальцами то под правым, то под левым глазом. Дена перешел на другую сторону дороги, к персиковой вилле, и, как Юра и ожидал, закурил. Леруа нигде не было видно. Юра обернулся назад, и Милин локоть все-таки задел его по уху. — Поаккуратней можно? — А ты, вообще, чего на холодной ступеньке сидишь? — Мила откинулась назад и попыталась вальяжно развалиться, но перила, хоть и довольно широкие, для этого оказались слишком узки. — Яйца не отморозишь? Смотри, отвалятся. — Пускай, без них кататься удобней. — Вот это Юрочка, — елейным голоском протянула Мила. — Все готов положить на алтарь фигурного катания. Даже собственные яйца. Слыхали, Яков Николаич? Но Яков Николаич не слыхал. Он пытался вернуть всех с дороги обратно на тротуар, потому что из-за поворота наконец показался автобус. Он ехал, слегка пошатываясь на неровной брусчатке, и тени от ветвей скользили по его лобовому стеклу. Юра поднялся на ноги и подхватил свои сумки. Автобус был бежево-желтый, цвета речного песка, почти как гостиница, только более грязный. Водитель — тот же, что вчера вез их из аэропорта в Милане, — поприветствовал Юру громогласным «бон джорно» и улыбкой, украшенной золотым зубом. Юра кивнул, задержавшись на ступеньке, а Отабек пробормотал ему в затылок: — Поближе садись. Дети обойдутся, их не укачивает. Юра сел на второй ряд, оставив первый для тренеров, но Мона Томсон этого не поняла и уселась перед ними, а потом, хлопая длинными ресницами, попросила Юру закинуть ее коньки на верхнюю полку и, когда он это сделал, улыбнулась ему так широко, что было даже удивительно, как это у нее не треснуло лицо. — Томсон криповая, — тихо сказал Юра, снова опустившись на сиденье. — Как будто в первый раз. Не напрягайся, у нее просто такой стиль. — Ну, криповый стиль. — А мне даже нравится. Эта ее уверенность в себе. Я такое уважаю. Особенно в женщинах. — А в мужчинах? — В мужчинах это чаще. Но тоже, конечно. Не знаю, наверное, мне просто много девушек встречалось, которые как трепетные цветочки. Вообще не привлекательно, по-моему. — Замутишь, может, с Моной тогда? — Юра оглядел салон автобуса, стараясь делать это не очень заметно. — Она так-то на Фельцмана глаз положила, но понимает, что там ей не светит. — Да не, не хватало еще в лагере с кем-то мутить. — А то так замутил бы? Отабек задумался как будто всерьез. Фельцман, который вместе с Барановской разместился через проход от Моны, свесившись вбок и вывернув шею, крикнул в заднюю часть автобуса: — Георгий, мы все здесь? Гошка вскочил и принялся осматриваться с озабоченным выражением лица, беззвучно шевеля губами. Сказать или нет? Должно быть, и без него заметят. А если не заметят, большой беды не выйдет: скачает карту и сам дойдет, каток здесь один на многие километры, ошибиться невозможно. — Не, — сказал Отабек, о разговоре с которым Юра успел забыть. — И ты бы потише. Она небось уже русский выучила. — Она… — начал Юра. Леруа влетел в автобус стремительно, словно петарда, резко затормозил между Фельцманом и водителем и умудрился произнести «бон джорно» и, по-английски, «извините, я опоздал» как-то одновременно. Фельцман на секунду застыл с выпученными глазами, а потом, скривившись, махнул рукой и пробормотал, окей, окей, сит даун. Леруа заулыбался, развернулся на сто восемьдесят градусов и упал на сиденье рядом с Моной. Его макушка замаячила у Юры перед глазами. — Теперь все! — радостно проорал Гошка. — Поедем тогда, — сказал Фельцман. — Это.. лэц гоу. Слышите меня? Лэц гоу, плиз. — Андьямо, — произнес Леруа. — Пер фаворе. Юра закрыл глаза и откинулся на спинку неудобного кресла. Поискал большим пальцем на ручке кнопку, чтобы опустить ее, но такой роскоши в автобусе не было. Двигатель взревел, и его резко подкинуло, а потом мягко закачало из стороны в сторону. Леруа завел с Моной разговор о ее родителях, которых, похоже, знал. Отабек молчал — может быть, решил, что он собрался спать. Юра вообще-то собирался смотреть: как брусчатка уступает место асфальту, как сонные виллы превращаются в низенькие квартирные дома, сбившиеся вплотную друг к другу, как улицы расцветают витринами и столиками кафе под грязными зонтами, как наконец за чередой невзрачных складов и автомастерских, за мостом через маленькую чумазую речку становится виден огромный зеленый луг, на дальнем краю которого стоит мрачное здание спортивный школы с выступающим вперед вторым этажом, похожим на насупленные брови, и горбом пристроенного пять лет назад крытого катка, — но теперь обнаружил, что ему не хочется открывать глаз. *** У Юры были поставлены обе программы, но покатать их ему сегодня не светило. То, что он сказал Отабеку, было абсолютной правдой: лед Фельцману здесь могли давать хоть сутками, потому что в августе он все равно простаивал, но сам каток был довольно маленьким и, учитывая, что в этом году их стало на пару человек больше, места на каждого оказалось меньше. Резонно было, наверное, разбиться на группы, но для Фельцмана это означало бы дополнительные рабочие часы, которые он не планировал и вряд ли жаждал выделить, а значит, придется лавировать, уворачиваться и просто вести себя осторожно. Да уж. Цель на ближайшие две недели: не врезаться хотя бы ни в кого из девушек. И желательно не в Леруа. Оказавшись внутри, Юра собрался было нырнуть за кадку с подсохшей пальмой в коридор, ведущий к раздевалкам, однако Фельцман потащил всех показывать уже залитый каток новичкам: Леруа, Нине и Франческо. Франческо походил вдоль бортика, с интересом заглядывая за него, а потом показал на трибуны — всего четыре ряда с одной стороны — и что-то спросил у коренастой итальянки с мелко завитыми волосами, функции которой для Юры были туманны: она то ли работала на катке, то ли заведовала катком, то ли замещала летом того, кто заведовал катком, то ли просто приходила встретить их «по знакомству». На второй день она всегда исчезала, и с тех пор они были предоставлены сами себе: кроме молчаливого и незаметного охранника, который по утрам еще и заливал лед, в спорткомплексе никого не оставалось. И лучше бы сегодня был уже второй день. Франческо и итальянка, к которым присоединилась Сара, продолжали пиздеть, и более или менее единая толпа начала распадаться. Дена воспользовался паузой, чтобы заговорить с Фельцманом. Размахивая руками, он тыкал указательным пальцем то в сторону льда, то куда-то наверх, через каждые два слова принимался хохотать и иногда, чуть снизив тон, обращался к стоящей рядом Барановской, которая отвечала ему холодными улыбками, не выражающими ничего, кроме вежливости. Фельцман коротко кивал, вряд ли понимая хотя бы двадцать процентов его бесконечной тирады. Питерцы залезли на трибуну и раскидали тела по желтым пластмассовым креслам — Алиса вообще улеглась, задрав ноги на спинку. Гошка двинулся вокруг катка, изучая лед так пристально, будто мог оценить его качество, даже не надевая коньков (а если бы и мог, что бы он, интересно, сделал потом). Юра, испугавшись вдруг, что Фельцман попросит его переводить, медленно отступил назад, тронул Отабека за локоть, и сказал Миле, тоже собравшейся на трибуну: — Мы ушли в раздевалку. Если будет искать. — Да кому вы нужны. Мила зевнула. Юра невольно отвел взгляд и заметил, что на него смотрит Леруа, которому следовало бы смотреть на лед — в конце концов они пришли пялиться на пустой каток в том числе ради него. — Пойдем. Он потянул Отабека за рукав. Леруа не отводил глаз, выражение его лица было непонятным, и в Юрином желудке всколыхнулась паника. Чего он хочет? Что он задумал? Что-то липкое, мутное, зловещее. Мне придется быть с ним на одном льду. — Да пойдем же! — взмолился он. — Юр, я иду, — недоуменно отозвался Отабек, который и правда уже развернулся и сделал два шага в коридор. Юра неловко мотнул головой, скрывая смущение. — Что случилось? — Ничего. Я думал, Фельцман меня зовет, — соврал Юра. — Давай быстрее, пока он не заметил. — Он не будет ругаться? — спросил Отабек, когда они уже вышли обратно в холл. Юре всегда казалось странным, что из раздевалки на каток и в зал можно попасть только через холл. Типа ты идешь в тренировочном, а кто-то в гардеробе в это время снимает пальто. Хотя посреди лета не слишком верилось, что здесь носят пальто и зимой, и даже в принципе в то, что здесь бывает зима. Две недели, подумал Юра. Высота и глубина, воздух. Это был не отдых, но «отдыхать» он все равно ненавидел, потому что никогда не мог отделаться от мысли, что потраченное время придется отдавать с процентами. Однако здесь он мог дышать без отрыва от производства, как сказал бы Фельцман. Две недели. — На тебя точно нет, — ответил он Отабеку. — И мы же не в гостиницу уходим. Наоборот, рвемся тренироваться. — Чует мое сердце, мы сегодня толком не потренируемся, — заметил Отабек. И оказался абсолютно прав. Юра переоделся быстро и был готов, когда Отабек еще шарился в сумке в поисках штанов и майки, но его усилия пропали зря: остальные пришли только минут через десять. Леруа выбрал шкафчик ровно посередине, в ряду напротив Юры, и помещение было слишком маленьким, чтобы Юра чувствовал себя в безопасности. Он начинал злиться и не мог понять, что именно его так гложет. Леруа был способен только на тупые подъебы, которых он и так пережил уже великое множество. Возможно, дело было в нем самом. Но чего он мог бояться — того, что не выдержит какой-нибудь идиотской шутки и замахнется? Леруа не стал бы с ним драться. Для фигуриста-одиночника он был огромным, такого же роста, как Криспино, но гораздо шире в плечах, однако Юра не мог себе представить, как он дерется. Он смотрел пристально на мощную спину, на ровную складку у основания шеи, на долгий холм бицепса, когда Леруа, уже снявший футболку, поднял правую руку и занес ее над головой. Леруа понюхал собственную подмышку и пожал плечами. Бля, что за пиздец. Юра зажмурился и опустил взгляд в пол. У него болела шея, противно сжимался желудок, и ему действительно хотелось ударить Леруа. Он взял с собой в зал беспроводные наушники и, включив «Марса»* (не то, что нарезала Барановская, а оригинальную версию), оставил телефон на скамейке вместе с кофтой и начал разминаться, не глядя по сторонам. Шея по-прежнему чувствовала себя неважно, и боль утекала вниз. Если обострятся проблемы со спиной, об успешном сезоне можно будет забыть. Юра опустил руки и украдкой огляделся. Он терпеть не мог эти массовые разминки, они напоминали ему сцены из комедий, где герои встречаются в тренажерном зале. Кто-то сосредоточенно наворачивает километры на беговой дорожке — это, разумеется, Мона Томсон, — две подружки — да, Мила и Сара, одна в шпагате, другая в позе лотоса, — тихо сплетничают и громко хихикают, — какая-нибудь социальная бабочка сачкует возле кулера — Юра посмотрел туда, и бабочкой внезапно оказался Отабек, — залитый блестящим потом качок сидит, расставив ноги, на скамье и тягает огромную гантелю — это, конечно… Юра осторожно огляделся, но гантели никто не тягал, а Леруа, которого он уже назначил на эту роль, в углу прыгал со скакалкой. Выглядело забавно, особенно под «Марса», который пошел на второй заход. Скакалка мелькала, размазывая лицо и делая его черты неузнаваемыми. Юра машинально начал считать, но сбился, начал снова и к тому моменту, как Леруа остановился, насчитал больше двухсот. А Леруа, остановившись, опять уставился на него. И наверняка заметил на себе его взгляд. Юра отвернулся, стараясь заставить свое лицо принять скучающий вид. В ушах тревожно раскачивался оркестр. Как игрушка, лошадка, которая кренится то вперед, то назад, с каждым разом все сильнее и сильнее, почти касаясь носом земли. Как маятник гигантских часов. Как бог войны, размахивающий своим мечом. Юра уже несколько раз слышал мнения о том, что новая программа ему не подходит, что он не сможет ее выкатать, что его раздавит тяжелой поступью Марса, даже что катать про войны неэтично. Он готовился весь сезон объяснять в интервью, что Марса следует понимать метафорически, что речь идет о внутренних сражениях, о борьбе с собой, о страсти к делу, о самозабвении, об отдаче в каждой секунде, о неспособности сдержать порыв, о неумолимом движении вперед и о том, что бывает, когда ты просто горишь и это связано не с болезнью или стыдом, а с необходимостью во что бы то ни стало осуществить задуманное, добиться, достичь, долететь до триумфа и не разбиться о него. Возможно, они были правы. Все это звучало натужно. Может быть, он просто до сих пор не понял собственную программу. Первую тренировку Фельцман всегда начинал со вступительной речи, а вступительную речь — со слов «итак, добро пожаловать, дорогие спортсмены». Говорил он по-русски, часть дорогих спортсменов его не понимала, однако все, столпившись перед ним неровным шестиугольником, послушно улыбались. Юра уже мог бы произносить эти речи вместо него. Я очень рад возможности поработать со всеми вами в ближайшие две недели. Допустим. В свое время этот лагерь стал символом нашей дружбы с солнечной Италией, с ее талантливыми фигуристами и толковыми функционерами. Мерзенько, лицемерно. Теперь среди нас есть и представители других стран, и, поверьте, хоть вы и обратились ко мне сами, для меня будет большим удовольствием вам в чем-то помочь. Ну, наверное, будет, хотя в лепешку Фельцман ради этого не расшибется. Может быть, некоторые из вас считают, что приехали на своеобразный отдых перед сезоном, где просто покажут себя и посмотрят на других, но позвольте мне вас заверить, что это не так. Да ладно, Яков Николаич, не раздувайте жабры. Нет, мы с вами будем интенсивно заниматься, много работать над прыжками, серьезный упор будет сделан, конечно, на физическую подготовку, у Супьяна на вас большие планы. Кивок в сторону бортика, за которым корчил кислую рожу Супьян. Лилия Михайловна Барановская проведет несколько занятий по хореографии, хотя, к сожалению, хореографического класса здесь как такового нет. Барановская на эти слова никак не отреагировала, невозмутимо смотрела поверх голов в дальнюю стену. И я, разумеется. Постараюсь уделить достаточно времени каждому, но не обессудьте: вас пятнадцать, а меня, как видите, немного. Быстрый рваный смешок от Гошки, который, будучи совсем новым членом тренерской команды, еще не определился, где ему следует стоять, и болтался с угла их шестиугольника совершенно лишней в нем запятой. У большинства из вас уже оформлены программы, надеюсь, что удастся хотя бы частично посмотреть и обсудить каждую. Ну, и если у вас есть ко мне какие-то конкретные вопросы, готовьте их заранее, потому что, еще раз повторяю, время у нас не резиновое. — Время не резиновое, — не выдержав, шепнул Юра Отабеку, — но мы будем стоять и пиздеть. Отабек улыбнулся уголком рта, но ничего не ответил. Конечно, на его месте Юра бы тоже не стал активно насмехаться над чужим тренером. Фельцман между тем заявил, что синьор Дена, несомненно, готов, как и он сам, поделиться опытом и дать несколько советов, которые могут оказаться полезны даже тем, кто считает себя выше этого. Быстрый взгляд в сторону Юры — или показалось. В любом случае, Юра воспринял это как не более, чем просьбу быть повежливей и, если итальянец пристанет со своей помощью, не отшивать его сразу, а выслушать, поблагодарить и сделать по-своему. Фельцман, то ли забыв, что уже об этом говорил, то ли заходя на второй круг, снова призывал относиться к лагерю как к интенсиву и не тратить зря драгоценные часы. А еще не было про красоты пейзажа и свежий воздух и про то, чтобы следили за собой сами, не лезли в горы, не забирались в леса, не гуляли по ночам, не общались с незнакомцами, а то город, конечно, тихий, но мало ли, в тихом омуте, ха-ха. Юра перевел уши в спящий режим и принялся строить планы на вечер. На самом деле, лучше было не возвращаться пешком, а быстро отвезти вещи и сразу же пойти гулять. А еще можно было отдать сумки Гошке: он будет недоволен, но ему по-любому придется ехать в отель, потому что он отвечает за мелких. Дойти до озера сегодня вряд ли получится, но если идти, то нельзя никому говорить, иначе увяжутся все. А делиться Юре не хотелось иногда даже с Отабеком. Вот прямо сейчас было бы хорошо оказаться одному на какой-нибудь обочине с видом на поля оливковых деревьев и косые сараи в низине, над которой повиснет оранжевое к вечеру солнце, протянуть воображаемые руки, которые намного длиннее своих собственных, и обхватить все это разом. Не больше пяти минут. — Юр. — Отабек потрогал его плечо. — Расходимся, слышал? — … на расстояние собственного роста, — врезался в Юрины мысли голос Фельцмана. — Давайте, давайте, немного подурачимся. «Подурачиться» в понимании Фельцмана означало всем вместе потренировать шаги. Юра был уверен, что до этого не дойдет, но, видимо, раз они провели утро так дружно, Фельцман решил, что будет неправильно сразу отпустить их заниматься поодиночке. Юра вздохнул и осторожно отъехал назад, криво улыбнулся отчего-то хмурой Нине и, выставив руку в сторону, откатился от нее влево на приличное расстояние. Борт оказался близко, но он предпочел бы скорее врезаться в борт, чем случайно уебать иностранную спортсменку. Перед ним встал Отабек, дальше, справа от Отабека, Ваня, и он был исключительно доволен всем этим, пока Фельцман не окликнул его, вытянув шею и делая приманивающие движения ладонью: — Юра, выйди вперед. У тебя всегда неплохо с шагами. — И зачем мне тогда вперед? — Чтобы остальные на тебя смотрели. А Сашка пусть на твое место встанет. Давай, давай, чего ты куксишься? — Я не куксу… кук… Юра раздраженно мотнул головой и выехал вперед. Четырнадцатилетний Сашка с явным неудовольствием уступил ему свое место ровно по центру катка. Юра оглянулся назад, и, разумеется, за его спиной оказался Леруа, который сразу же заулыбался и громко шепнул: — Эй, любимчик тренера. Не обращать внимания. Марс бы не обращал внимания на такие мелочи. Его дело — планеты, миры и вселенные, галактические бури и космический шторм. Он способен на великие дела, если научится вылезать из своей головы. Потому что все только в голове. В действительности этого не существует. Фельцман забавно смотрелся в спортивном костюме, на коньках и без шляпы, и Юра даже немного предвкушал, как он будет показывать им элементы, но Фельцман ничего не показывал — максимум обозначал жестами рук, — а потом вообще уехал назад и начал давать указания оттуда. Они делали в основном простые блоки шагов, без раската, потому что развернуться было негде, и если смысл этого упражнения заключался в тимбилдинге, то оно с треском провалилось, потому что они постоянно друг другу мешали. Барановская наблюдала с кислым видом, вытянув губы в нитку. Дена, Супьян и Гошка сели на трибуну и говорили о чем-то достаточно громко, но звук в большом помещении рассеивался и становился похож на отголоски далекой грозы. Юра замечал все это и при том не в силах был отделаться от ощущения, что по его коже вниз от головы по шее и под майку бежит струйка холодного воздуха. Он не любил, когда на него слишком долго смотрели в принципе, но взгляд Леруа был ему особенно неприятен. Когда они разворачивались, он видел перед собой только его спину, туго обтянутую черной тканью, плечи, остающиеся на прямой или ломающие ее экономным и аккуратным движением. Конечно, закачанные плечи помогают держать линию, кто бы спорил. Леруа добился бы успеха в танцах: скользил он неплохо, какую-нибудь тощую девочку поднимал бы запросто. Правда, для того, чтобы уйти в танцы, чемпион мира в одиночке должен, наверное, сперва сойти с ума. Пытка продолжалась около получаса, и с каждой минутой Юра чувствовал себя все большим идиотом. Когда он уже всерьез собрался попроситься в туалет, Фельцман наконец объявил, что, пожалуй, довольно, все разогрелись, все молодцы и пусть теперь занимаются самостоятельно, а он постарается уделить каждому хотя бы пять минут. Юра выцепил взглядом Отабека и показал головой в сторону дальнего борта. Мимо него промчались, держась за руки, Мила и Сара. Вот тоже нашла себе подружку. Хотя надоедает, наверное, все время тусоваться с мужиками, а из девочек Фельцман в этом году взял кроме Милы только Алису, с которой Мила была на ножах, и Асю, которой было всего тринадцать. — Хочу попросить Якова Николаича посмотреть мой лутц, — сказал Отабек. — В смысле, как прогресс, как над ним дальше работать. Юра не до конца понимал, почему Отабек так зацикливается на лутце. По его собственному мнению, которое он, впрочем, никогда не озвучивал, ему бы стоило скорее поговорить с Барановской и, воспользовавшись тем, что она здесь не очень занята, попросить у нее несколько часов хореографии. Может, скооперироваться с кем-нибудь еще, кому это не помешало бы, например, Криспино. С другой стороны, он не мог припомнить, чтобы кто-то существенно улучшился компонентно после двадцати: отшлифовать мастерство, да, было возможно, но компонентность нарабатывалась рано и очень сильно зависела от факторов, вообще никак не связанных с тем, что ты делаешь на льду. Поэтому Юра просто заметил: — Он с мелкими сейчас продолжит, думаю, с нашими Асей и Сашей, они шаги косячат чаще, чем прыжки. Это надолго может быть. Хочешь, я пока посмотрю? — А ты что собирался делать? — Думал дорожку из своей ПП. Раз уж мы начали с шагов. Но это вообще не к спеху. Отабек окинул долгим взглядом каток и пробормотал: — Места здесь мало, конечно. Места было мало, однако мало кто пока им и пользовался. Юниоры действительно стояли с Фельцманом, который что-то говорил им, возя ребром одной ладони по другой, Мила с Сарой шушукались в противоположной стороне, держа в руках бутылки с водой, типа они просто захотели попить, Мона выбралась на пол и перевязывала шнурки, Алиса, Ваня и Матвей и вовсе бесследно исчезли. Остальные, правда, начали кое-как работать. Ромка, из которого Фельцман все еще пытался сделать претендента на мировые пьедесталы, уже раскатывал сальхов, Микеле крутился рядом с Сарой и Милой, делая вид, что крутится не просто так, а во вращениях, Леруа задумчиво ездил зигзагами по направлению ближнего к выходу борта, разворачиваясь тройкой в конце каждого отрезка. Юра оторвал от него взгляд, снова посмотрел на Отабека и понял, что тот просто-напросто стесняется. — Нормально места, — заверил он. — Поезжай прямо в Леруа, а то он развернулся на полкатка. — Ха, ладно. Отабек начал набирать скорость по дуге, и Леруа уступил ему дорогу, отъехав ближе к Микеле. Юра вычеркнул его из поля зрения, повернулся спиной к борту и, опершись локтями, принялся наблюдать, как Отабек сначала делает одинарные прыжки, потом те же одинарные, но по пять штук почти подряд через смену ноги, потом двойные. Это было скучно. Уже на двойных ребро у него часто выходило плоским, а кому нужны двойные? К тому же прыгать Отабек стал как будто ниже, чем в прошлом году. Возможно, дело было только в межсезонье, отсутствии полноценных тренировок, лишнем весе. Все так или иначе в это время немного проседали. Отабек прыгнул первый тройной, уронил ось, на приземлении нырнул корпусом и взмахнул руками, словно гигантская птица. Юра поморщился. Он думал, что речь идет о четверном лутце, но теперь понял, что Отабек имел в виду просто технику прыжка. Четверным лутцем он грозился весь прошлый сезон, но сделал его только на каких-то внутренних соревнованиях, где первое место ему было обеспечено и так. Следующий тройной вышел нормально, но ребро плавало. Чтобы понять, в чем проблема, Юра представил, как делает лутц, за который ни разу не получал ребро, сам. Вот он заходит спиной, отводит назад толчковую ногу… — У тебя правда хорошо с шагами, — произнес ему в самое ухо Леруа. Юра вздрогнул всем телом. Его правый локоть сорвался с опоры, дернулся и ударился в бортик. Ноги, когда он потерял равновесие, поехали вперед, и он непременно растянулся бы на льду, если бы Леруа не схватил его за плечо. — Извини, — сказал он. — Испугался? — Бля, ты дебил? — выдохнул Юра по-русски. Сердце напряженно стучало в груди. — Ты зачем ко мне подкрадываешься? Второе он произнес уже на английском, и Леруа ответил, помотав головой: — Я не подкрадывался. Просто ты меня не заметил. — Это и значит, что ты подкрадывался, идиот. — Наверное, мне нужно было подняться на трибуны и оттуда просемафорить, что я собираюсь к тебе подъехать? — Да. И после этого не подъезжать. Чего тебе надо? — Да ничего. — Леруа положил руку на борт. — Просто я социализируюсь, а ты стоишь один и ничего не делаешь. — Нормальные люди при всех не социализируются. — В смысле? — Леруа нахмурил брови, между которыми появилась складка в виде буквы «Y» с едва обозначенными верхними лапками. — В смысле, все этим занимаются, но не обязательно обсуждать это в приличном обществе. — А-а, я понял. — Буква «Y» побледнела и вовсе исчезла. — Это типа ты подставил слово «мастурбировать». Юре захотелось сплюнуть прямо на лед. Его лицо горело и наверняка выглядело красным, будто китайский фонарь. — Вообще-то слова не очень похожие, — добавил Леруа. — Надо было выделить интонацией, если ты хотел… — По-русски похожие, — преувеличил Юра. Он уже не знал, зачем вообще решил это сказать. — Я занят. — Чем? — Смотрю, как Отабек прыгает лутц. — Можно бесконечно смотреть на три вещи… — Да-да, — перебил Юра. — Не продолжай, ради бога. Леруа перевел взгляд на Отабека, который почему-то вернулся к сериям из одинарных и двойных. Отабек смотрел исключительно перед собой, и выражение его лица было суровым, как у какого-нибудь древнего самурая. Юра знал, что Леруа скажет, еще до того, как он открыл рот: — Ты смотришь, как Отабек делает одинарные и двойные прыжки? — Он раскатывается. — Логично. Но зачем на это смотреть? Хочешь, я тебе покажу четверной лутц? Вопреки всему Юре было интересно. Особый интерес вызывала вероятность того, что Леруа ебнется. Несмотря на то, что он, в отличие от Отабека, свой лутц в сезоне приземлял, в том числе на победном для него чемпионате мире, было сомнительно, что он сможет сделать это сходу, не разминая прыжок вообще. — Юра! — окликнул Фельцман. — Иди-ка сюда. Юра, не глядя больше на Леруа и кивнув Отабеку, покатил к Фельцману и еле увернулся от юниоров, которые, видимо, застоявшись на одном месте, сыпанули прочь от него на скорости гоночных болидов. Фельцман тыльной стороной ладони вытирал со лба пот. Он явно устал быть на коньках: его лицо раскраснелось, лысина блестела, олимпийку, под которой была футболка цвета хаки, он расстегнул до половины. Юра собирался сказать ему про Отабека, но Фельцман заговорил, едва он оказался в пределах слышимости: — Что сегодня думаешь делать? — Э, ну, погулять, наверное, немного. Да и все. — Юра. — Фельцман уставился на него с укоризной. Юра остановился перед ним, не зная, куда девать руки. — Что у тебя в голове, а? Я о том, что ты думаешь делать сейчас, на тренировке. — А. — Юра опустил взгляд, чувствуя себя ужасно неловко. — Ну, хотел дорожку из произвольной погонять. На самом деле, он рассчитывал на то, что где-нибудь через час они уже будут закругляться — все-таки первый день, — но слова Фельцмана звучали так, словно впереди было еще несколько часов работы. — Почему дорожку? — спросил Фельцман. — Давай с самого начала, как дома на части разбивали. С первой и возьмись. Ну, о четверные пока не убивайся, рисунок оттачивай. — Здесь места мало, — повторил Юра слова Отабека. Фельцман отмахнулся. — Нормально места. Все обучены с другими людьми кататься, дорогу уступать умеют. К тому же я детей и кого-нибудь еще из наших постарше сейчас с Лилией в зал отправлю, пусть на полу пока занимаются. Вообще, можно будет на группы разбиться: кто на льду, кто по хореографии. А то нас многовато. — Иностранцы отдельно? — предложил Юра и сразу же прикусил язык, потому что Отабек тоже вроде как был иностранцем. — И что я с этими иностранцами отдельно буду делать? Они же не поймут меня. — Ну, с итальянцами вы как-то всегда объяснялись. — Да как, на пальцах. — Фельцман поднял руку и для наглядности продемонстрировал ему свои пальцы. — Жестами. Чай не японцы, у тех и жесты другие какие-то. Но с нашими проще это все, помогут донести, если надо. Ладно, разберемся по ходу. Юра дернул плечом и с тоской посмотрел на трибуну. Дена подошел к борту и разговаривал с Микеле и Сарой, Супьян сидел в телефоне, Барановская пила, вероятно, кофе из маленькой белой чашечки — и где только достала. — Не засыпай. — Фельцман похлопал его по плечу. — Программу хорошо помнишь? У Лилии схемы с собой. — Да помню. Начало так точно. Отабек хотел у вас про лутц что-то спросить. — Потом. Вы для меня первостепенные, после уж остальные. Иди начинай, я смотрю. Мила! Подъедь-ка. Бабичева сделала красивый разворот из своей новой программы под «Кармен» и покатила к ним в ласточке. Юра не стал ее дожидаться и, проехав по дуге вдоль борта, занял место, которое она освободила. Начало произвольной он действительно помнил хорошо, мог даже напеть, но сперва решил немного потренировать тулуп и сальхов, которые шли квадами в первой части программы, и незаметно для себя увлекся этим. Он видел, как Фельцман, раздав указания своим, обратился все-таки к Отабеку, как почти сразу после этого его отвлекла Мона, которая с улыбкой, но громко, так что было слышно на весь каток, сказала, что он обещал каждому по пять минут, а выходит чуть ли не по двадцать. Фельцман почесал лысину и заставил Отабека с Моной прыгать параллельно. Леруа мелькал все время где-то поблизости, но хорошо смешивался с такими же темноволосыми и смуглыми итальянцами, а приступив наконец к накатке первой части программы, Юра вообще перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг него. Фельцман остановил его, когда он перешел к третьей части, которая включала в себя дорожку, и оказалось, что прошло уже почти два часа. — Хватит пока, — сказал Фельцман. — Завтра с утра с Супьяном будете, лед вечером. Послезавтра утром и вечером. Хореографию еще там когда-то Лилия хотела, Георгий расписание сделает. Программа выглядит неплохо, пора с квадами катать. — Фельцман отвернулся от Юры и несколько раз громко хлопнул в ладоши. — Господа, сэнк ю вери мач, давайте заканчивать. Сегодня размялись, завтра начнем работать в полную силу. В прошлом году такая тренировка, как сегодня, уже считалась бы работой в полную силу. То ли у Фельцмана от чего-то подгорело, то ли он просто хорошо выспался. Впрочем, Юра и сам вошел во вкус и даже не стал сразу возвращаться вместе со всеми в раздевалку, а поднялся в зал для дополнительной растяжки после льда, как сделал бы на домашнем катке. Мила увязалась за ним и, пока он двигал мат к окну, заметила: — Ты на растяжку тратишь больше времени, чем я. — Ну, это реально помогает. Во всем, и в прыжках тоже. С хорошей растяжкой просто не чувствуешь себя деревянным. — Юра отпустил угол мата, и он упал на пол, взметнув небольшое облачко пыли, в свете, падающем из окна, похожей на мелкий золотистый песок. — Тебе принести? Но Мила уже схватила мат самостоятельно. Юра взялся за другой конец, и вместе они подтащили второй мат к первому и уложили рядом. — А где Сара? — спросил Юра, снимая кроссовки и стараясь при этом не морщиться. Вот тоже проблема, обувайся, переобувайся, как будто это прямо бальзам для его мозолей. — А что Сара? Пошла в раздевалку, наверное. — Просто вы с ней все как-то вместе ходите. — Это отдых для души, знаешь ли. У меня с ней конкуренции меньше, чем со своими. То есть не то чтобы меньше, но она чисто спортивная, без какой-нибудь, там, грызни за внимание тренера или за деньги. И вообще, ты тоже все время с Отабеком ходишь. — Да чего ты завелась, я просто спросил. — Юра сделал выпад правой ногой и медленно опустил колено левой на мат. — А Отабек растяжкой вообще по минимуму занимается. — Поэтому у него прыжки косячные. — Мила тут же подняла руку ладонью вперед. — Не спорь, ты сам только что сказал, что она помогает. — Мне помогает, а кому-то нет. У всех свои методы. — Ладно. — Мила села на соседний мат и повторила его позу. — Будешь считать? — Я считаю. — Юра перевел взгляд на окно. — И ты уже полминуты пиздишь. — Мне это не мешает, — ответила Мила, но потом замолчала. Однако тишина длилась недолго. Буквально через минуту за их спинами послышался звук открываемой двери. Юра оглянулся очень осторожно, памятуя об утренней боли в шее, которая, пока он катался, незаметно улеглась. Из-за двери торчала взъерошенная голова Гошки. — Вы поедете? — спросил он. — Или своим ходом? — Ну, вы же нас ждать не хотите, — отозвался Юра. — Не особенно, — радостно согласился Гошка. — Ой, Гошенька! — завопила Мила. — А возьми тогда мои коньки? Я на трибуне оставила, на первом ряду. В зеленой сумке. — Блин. Ладно, возьму. До вечера, давайте. С этими словами Гошка скрылся в коридоре, видимо, испугавшись, что Юра пристанет к нему с аналогичной просьбой. Однако Юра не возражал нести свои коньки сам: автобус следовал в объезд, потому что попросту не проехал бы по узким улочкам в центре города, часть которых к тому же была закрыта для транспорта, а пешком в гостиницу можно было идти практически по прямой и под горку. — Давай ногу поменяем, — сказал он Миле. Мила послушно поменяла ногу, а потом негромко произнесла, глядя в окно: — Хорошо, что мы приехали, правда? — Как будто у нас был выбор? — Да ну тебя. Я знаю, что ты любишь сюда приезжать. Смотри, как классно. Юра тоже обратил взгляд в окно. Оно выходило на подстриженный луг, неширокой полосой деревьев отделенный от полей, которые образовывали одеяло из лоскутов совершенно разных оттенков зеленого. Края одеяла терялись где-то за горизонтом. Справа на небольшом возвышении были первые дома: кремовые, песочные, терракотовые, даже белые. Небо через стекло казалось почти прозрачным, так что, если бы не рваное облако, россыпью нервных мазков вспорхнувшее над самой крайней виллой, и, конечно, не желток уже движущегося вниз солнца, все это просто повисло бы посреди пустоты. Первый день еще не подходил к концу, но уже делал намеки, и Юре стало вдруг немного обидно. — Да, — сказал он. — Неплохо. Не хочешь потом пойти в обход? В смысле, не как автобус едет, а по городу, по окраине. Там красивые улицы, мы всю последнюю неделю в прошлом году так ходили. — Последнюю, — усмехнулась Мила. — Ты так говоришь, будто их не две. Юра сдержал вздох, согнул колено вбок, уложил бедро на мат и наклонился вперед. — Ну как знаешь. — Да нет, пойдем. Это я просто. Мила завозилась, тоже меняя позицию. Юра коснулся лбом согнутых рук и закрыл глаза.