То, что не убивает нас, делает сильнее

      У Лихта хобби, ставшее для него смыслом всей жизни. Игра на пианино успокаивала расшатанные нервы, позволяла вылить все скопившиеся эмоции наружу без ущерба для окружающих. А ещё она даровала чувство собственного превосходства над остальными людьми. Благоговение слушателей, их трепет и слёзы стали личным наркотиком юного дарования. Он смог доказать всему миру, что является лучшим из лучших — как это могло не греть душу?       Только даже у лучших есть свои «маленькие» тайны, о которых не знает никто.       Тодороки тяготел к причинению боли. Ему было необходимо это, садисткое нутро требовало и юноша шёл на поводу своих желаний. Он стал уходить в одно и то же время с увесистой сумкой, снимая номер в любовном отеле, и дожидался очередного клиента, пряча лицо за маской.       Каждый пришедший готов был истечь слюной при виде этой стороны пианиста. Расстёгнутая сверху на пару пуговиц светло-голубая рубашка с закатанными до локтей рукавами, строгие узкие брюки и лакированная обувь так шли ему, что глаз отвести было почти невозможно. Лихт всегда сидел в кресле при появлении очередного мазохиста с бесстрастным выражением лица.       И сегодня вошедшего клиента с глупой актёрской маской, что наполовину улыбалась, а наполовину плакала, он приветствовал привычной фразой с властными нотками: — На колени.       Из под маски доноситься смешок, но тот всё-таки опускается на пол, складывая руки на коленях. Подаёт голос, когда не просят, и ехидство так и сквозит в каждом слове: — Ай-ай, Лихт-тян, а ты, оказывается, ещё тот извращенец.       Тодороки дёргает так, будто током ударили. Тщательно скрывая своё увлечение, пианист лелеял надежду, что оно не всплывёт. — Как ты… — не меняясь в лице, было начинает Лихт. — Ты правда думал, что делал всё максимально скрытно, Лихт-тян?       Юноша стискивает зубы, поднимаясь на ноги и преодолевая расстояние в несколько шагов между ними, хватая за волосы нахала и запрокидывая голову. Не видя под маской выражения лица Хайда, «Ангел» мог точно сказать, что он кривится, но лыбу давит. — Что ты здесь забыл, тупой ёж? — злобно шипит Ев Жадности. — Если пришёл издевки ради, то убирайся прочь. И если хоть кто-то узнает… — Что тогда? — весело сверкнули два багровых глаза. — Весь мир узнает, что Лихт Джекилленд Тодороки, исполнитель «ангельских серенад», оказывается, любит бить людей плёткой и подчинять их себе!       Уголок губ дёргается, когда хватка на светлых волосах усиливается. Лихт хочет втоптать тупого ежа в грязь, избить до потери пульса и попросту стереть с лица Земли. — Что тебе надо? — А ты как думаешь, раз я стою пред тобой на коленях? ~       Честно, в первое мгновение Тодороки обомлел. — Да ты извращенец похлеще моего будешь, мазо-крыса, — хмыкает юноша, отпуская волосы и сдёргивая маску с чужого лица. — Ты сам напросился.       Первым порывом было ударить с колена в лицо паршивого демона. Однако лёгкий страх того, что он раскроет маленькую тайну, заставил отойти к своему креслу за стеком, проводя кончиками пальцев по латексному основанию. Разворот, лёгкий шлепок по коже собственной ладони и внимательный взгляд сапфировых омутов в удивлённое лицо вампира.       Тот честно не думал, что пианист так быстро согласится. И что, опустив руку вдоль бедра, шлёпнет себя по ноге, явно вживаясь в роль: — К ноге, мазо-крыса, если ты и правда хочешь этого.       Пальцы цепляются за чёрный шарф, оставляя горло незащищённым, и откладывает с очками вместе. Ухмыляется, сверкнув алыми глазами в предвкушении — и Лихту чудятся на дне кровавых омутов пляшущие черти. — Какой властный голос, Ангелочек. Не такой уж ты невинный, как казалось, а?       Хайд принимает правила игры, подползая на четвереньках к своему хозяину, спину изящно выгибая и смотря с нескрываемым голодом. Садится перед ним и скользит рукой по икре вверх, к бедру. Вампир хочет Ева на уровне животных желаний. Сломить эту гордость, подчинить себе и показать истинное положение дел в их взаимоотношениях.       Тодороки не был бы собой, коль по руке кожаным «шлепком» не огрел наглую ладонь. Сервамп шикает, встряхивая кистью, и щурится негодующе. Юноша отступает на шаг, проводя стеком незримую линию до локтя, а там и к плечу, подбираясь к шее неспеша. По телу бегут мурашки, когда гладкая поверхность «шлепка» касается подбородка, скул, носа, губ, и Лоулесс прерывисто выдыхает. Это необычно. Ни с чем несравнимы эти лёгкие поглаживания, возвращающиеся к плечам, и как же тело вздрагивает от ощутимого шлепка. — Снимай верх, — краткая, не терпящая возражений, фраза.       И Хайд подчиняется, подрагивающими пальцами стаскивая жёлтую жилетку и сбрасывая себе за спину. За ней летит тёмно-синий галстук вместе с рубашкой, позволяя холодным сапфировым омутам скользить взглядом по бледной коже. — Лихт-тяну нравится? ~ — усмехаясь, тянет довольно «ёж».       Вместо ответа тот получает лёгкий удар стеком по груди, будто нарочно попав по соску. Вампир жмурится, хрипло выдыхая, и в пояснице прогибается. Ещё несколько шлепков, от которых тело прошибает словно током, и Хайд губу кусать принимается, чтобы не заскулить. — Ты будешь говорить только тогда, когда я разрешу. — звучит у самого уха шёпот. От него сводит сладко нутро и тянет всё внизу.       Нервное облизывание губ и новая дрожь. Теперь тому виной поглаживания стеком напряжённого живота, отчётливо видные рёбра и новые похлопывания по чувствительной коже. Лоулесс послушно выгибается навстречу, его сбивчатое дыхание и едва горящие щёки выдают с головой. Места «ударов» горят, самого вампира бросает в жар с новой силой когда подошва лакированной обуви давит на бугорок на месте ширинки. Глухой стон срывается с искуссаных губ. — А ты и впрямь мазо-крыса, — охрипшим голосом сообщает ему пианист, встречаясь взглядами.       Хайд видит в глазах возбуждённый огонёк и губы облизывает, усмехаясь. — А ты и впрямь ангел, падший до удовлетворения своих низких желаний.       Тодороки хмурится, замахнувшись стеком для нового шлепка, но сервамп Жадности не железный, его терпение имеет конец. А юноша, пожалуй, впервые за этот вечер жалеет, что ввязался во всё это.       Для Ева остаётся загадкой, почему они в один миг оказались на полу. Его столь ошарашила скорость и сила слуги, прижимавшего за запястья к полу, что он мог лишь смотреть в алые глаза, слыша собственное громкое сердцебиение. — Лихт-тяну похоже не говорили, что дразнить сервампа опасно для здоровья. — едва ли не урчит в губы наглый «ёж», склоняясь ближе.       Тодороки дёргается всем телом, пытаясь вырваться. Лягается больно, но Лоулесс терпит, прильнув ближе телом, обжигая своим жаром. Мыслей в голове человека много, но ни одна не может ему помочь уйти от жарких влажных поцелуев на шее и бёдер, прижимающихся ширинкой к его собственной и самозабвенно потирающейся. Лихт пытается громко ругаться на вампира, но ему мешают чужие губы, ловящие каждый вдох и выдох, а потом и язык, нагло изучающий всю полость с таким рвением, что юноша жмурится и приглушённо стонет.       Становится душно в комнате, температура в помещение будто поднялась градусов до 40. На это пианист и списывает свою покорность. А ещё на туман в голове и чёртов запах тела Хайда — он сводит с ума, заставляя кусать эту шею и плечи, подставляться под влажные губы и выгибаться навстречу рукам, ласкающим судорожно тело.       Одежда снята в попыхах и отброшена подальше вместе с маской, так мешающей именно сейчас. Дыхание у обоих частое, хриплое, и хоть кислорода им не хватает, они целуются много, кусая губы друг друга, не уступая роль «ведущего». Сервамп рычит в губы, отстраняется и метит-метит-метит всё, до чего дотянутся губы и зубы. Длинные пальцы зарываются в светлую шевелюру, пока тело бесконтрольно выгибается навстречу обжигающему дыханию и уста шепчут о том, что мазо-крыса получит по голове, если не сделает что-то для удовлетворения их обоих. — Ты такой нетерпеливый, — поддевает его Хайд, проталкивая в приоткрытый для возмущённой реплике рот несколько пальцев. — Облизывай давай.       Лихт кусает фаланги, но покорно смачивает их слюной, глаза прикрывая. Когда вампир считает, что пальцы достаточно влажные, он вытягивает те из горячей полости и опускает к разведённым ногам. Юноша шипит, сжимая пряди, и расслабиться сам не может. На помощь приходят поцелуи и ладонь на возбуждённой плоти, так что вскоре внутри пианиста два пальца, тщательно подготавливающих, потом три и когда «Ангел» ведёт бёдрами в нетерпении, они с лёгкостью выскальзывают. Тодороки не успевает прошипеть о том, какой слуга медленный, как тот толкается в него.       Ногти впиваются в плечи, а нос утыкается в шею вампира. Ещё толчок — и ноги обхватывают бёдра, сжимая их. Лихт пытается восстановить дыхание и привыкнуть к чувству заполненности. Хайд запоздало понимает, что, кажется, его хозяин точно не был под кем-то. — Я что, первый? — удивлённо вопрошает сервамп, сжимая пальцами кожу на бёдрах. — Я что, похож на того… кто трахается с каждым?.. — хрипло выдыхает пианист.       Лоулессу сносит крышу окончательно.       Ему ласкают слух сначала тихие, а потом всё более и более громкие стоны. Он сцеловывает солоноватый пот с нежной кожи, льнёт ближе, сбиваясь с равномерного темпа до рваного, буквально втрахивая в пол. Не слышал хриплых просьб замедлиться, лишь выпрямился, приподнимая бёдра юноши и входя глубже, задевая заветную «точку» при каждом толчке.       Лихт извивается ужом, захлёбываясь в собственных стонах, которые сдержать пытается закрыванием лица руками. Не выходит — вампир утробно рычит, перехватывая кисти рук за запястья и нависает хищником. А потом целует-целует, до сведённых скул и сладкой истомы внизу живота. Ладонь ложится на стоящую колом плоть и начинает надрачивать в такт толчкам.       Первым не выдерживает Ев Жадности, содрогаясь всем телом от внезапного оргазма. Он хватается за «ежа», будто пытаясь сжаться в комок, и изливается в его ладонь с хриплым стоном. Хайда внутри сжимают, что продержаться выходит недолго, прежде чем горячее семя заполняет нутро тяжело дышащего Лихта. Ещё несколько долгих мгновений они пытаются восстановить дыхание, прежде чем лениво целуются, до конца не придя в себя. — Скажешь кому — убью. — первым подаёт голос пианист, скользя пальцами по царапинам на спине. — Лихт-тян даже в такой ситуации остаётся собой, — с довольным прищуром посмеивается Лоулесс, покидая нутро и пристраиваясь под боком.       Не слушает недовольного ворчания о «тупых ежах», просто к себе прижимая разнеженного хозяина, и целует куда-то в макушку.       А Лихту думается, что ему больше не понадобится встречаться с посторонними любителями боли, когда у него есть свой собственный мазохист.