Наука о моногамных

Чонгук не взыскателен. Никогда не был. В шестнадцать — тем более, а в восемнадцать — еще не. Он тогда не думал об условиях, о трудностях, не думал о будущем. О том грядущем, в котором не будет крыши над головой, стен, пусть и холодных, кухни, даже узкой, пищи, какой-никакой, но съедобной и выдаваемой по расписанию в независимости от того, насколько ужасным был день или поведение. Люби и выживай — вот главная заповедь для буйного подростка, так и оставшаяся догмой даже для двадцатидвухлетнего юноши. Есть только сейчас, какое-никакое, хватайся за свое и держись, и пусть вокруг всё крушится, готовится кануть в лету под грудой пепла, являя миру второй Помпеи. Сегодня — всё, что имело значение. Он не задумывался, что там — завтра, что там — дальше. Дальше — это в большом самостоятельном мире, где придется приспосабливаться, адаптироваться, сдерживаться. Это в социуме, совершенно не жалующем импульсивных дикарей с неконтролируемыми вспышками гнева. Это в цивилизации, где вдруг станет ощутима разница между воровством-по-второй-необходимости и воровством-как-стилем-жизни. Это в системе, призывающей к обязательному трудоустройству. Трудоустройству, которое выльется целым годом метаний, ругани, увольнений с десяти должностей за горячность, токсичность и иногда недостаточную образованность, прежде чем попадется «Вирджи», очередной голубокровный ресторан, в котором получится задержаться на четыре года лишь путем подавления эмоций, колоссальной сдержанности и насильственного прикусывания языка.  А Тэхён всегда был другой. Он подошел семейству Ким идеально. Никто другой не смог бы лучше. Чонгук не смог бы точно. Он на год младше, не так умён и совершенно лишен способности адаптироваться и актерствовать. Играть роль, планировать, воображать — всё не про него. Он дикий зверь, открытая книга, сплошная однозначность. Сам себя он называл примитивным. Тэхён возражал. Говорил, «ты просто безыскусственный, дикорастущий и стихийный». Себя же, в свою очередь, он нарекал предприимчивым и инициативным приспособленцем. Притязательный и вдумчивый. Старательный и предусмотрительный. Играть роль, планировать, воображать — его глаголы. Находить подход — его дар. Даже дремучий ожесточенный сторож, питающий лютую ненависть к детям, из всех ладил с одним лишь Тэхёном, позволяя тому нарушать комендантский час и возвращаться поздно ночью через заднюю калитку, предусмотрительно им же не запертую. Актерствующему приспособленцу прощался даже буйный Чонгук, без которого ни одна такая вылазка не совершалась. Чонгуку вообще много чего прощалось, благодаря Тэхёновой способности находить подход, лицедействовать и убалтывать. Если б не он, дикий зверь просидел бы в подвале все годы вместо тех десятков раз, что выпали на его долю. Так получилось, что за шестнадцать лет в их паре сформировалась негласная система взаимного покровительства: Чонгук отвечал за физический механизм обороны, умственная же мера защиты значилась за Тэхёном.  Наверное, именно поэтому не было ни дня сознательного возраста, когда бы последний не думал о завтра. Главная заповедь этого находчивого предпринимателя и в шестнадцать, и в двадцать три звучит одинаково — люби и живи. Между его живи и Чонгуковым выживай крошечная деталь-отличие — приставка. То есть можно убрать, а можно оставить. Всего две буквы, а какое влияние на семантику. Очередная шлюха или дело лишь в костюме? Это «вы» как короткая юбка, почти не скрывающая ляжки, как узкий топ или дешевый полушубок яркой расцветки — надень — и примут за проститутку. Которая выживает. Юбка подлиннее, блузка побогаче и натуральный норковый мех — примут за наследницу. Которая живет. Приставка эта — кроха совсем, а для человеческого существа — всё равно что паспорт или графа «о себе».  Чонгук о себе не думал, Тэхён на самом деле тоже. Он отвечал за умственную меру защиты, отвечал за буйного агрессивного мальчишку, в которого влюбился, отвечал добровольно, желанно, страстно, потому в какой-то момент и решил, что это его прямая обязанность — обеспечить их жильем, добыть тепло и пищу, помочь им жить, когда государство отберет свой сквозной патронаж. Тэхён хотел их защитить. Как всегда. Как обычно. Выполнял свою часть взаимного покровительства. Вот и вся правда. Всё остальное — результат всего одной погрешности в плане. Семнадцатилетний стратег просчитался, упустив из виду людей. Всех остальных, тоже в чем-то заинтересованных, на что-то нацеленных и к чему-то стремящихся. Забыл, что не один тут со своей заповедью — здесь каждый такой. Семейство Ким — живи. Заведующая приютом — выживай. Первые желали оборвать корни, закрасить прошлое, смыть безродность. Вторая — содействовала, выполняя все просьбы и неплохо за них вознаграждаясь сразу из двух источников — два года за счет предусмотрительных богачей, остальные — из рук неосмотрительного тоскующего мальчишки, тайком продававшего дорогие вещи, чтобы отправить на другую сторону океана, как выяснилось, не в те руки. Инициативный приспособленец допустил ошибку. Изучил лишь моногамию, а про антропологию забыл. О людях забыл, или не знал, или не подумал. О происхождении их, развитии, о существовании в естественной и неестественной средах. О том, что далеко не каждый тут научен любить, зато каждый пытается вы/жить. Если вдуматься, тоскующего мальчика с обозлённым зверем действительно разбила жажда наживы. Только чужая. А еще притворство и заблуждение. Чужое и свое тоже. Око за око, правда ведь. Каждый берет столько же, сколько отдает, вот и страшно богатое семейство, так удачно оказавшееся на пути, вдоволь парировало — выдернуло, увезло, пути все перекрыло. Тэхён рвался, Чонгук ждал. Ждал звонка, ждал прихода. Два года в приюте ждал. Как те младшие детдомовцы, которым снятся женщины, заботливо поправляющие одеяло при тусклом свете ночника. Только ему снился Тэхён. Тот закутывал его в одеяло. Грел его ладони. Таскал апельсины ему в подвал. Целовал его. Входил в него. Отдавался сам. Нелепо немного, неуклюже, но со всем, что в нем было. Признавался в любви, как умел только он, в щемяще высокопарном стиле, с этими своими «любовь моя», «мой хороший», «мой любимый» и нежным-нежным «Чонни». Чонгук ведь всегда знал, зачем Тэхён такие вещи планировал, зачем о них говорил, объяснял, пытался разжевать и доказать пользу и необходимость. Младший не принимал его точку зрения, обижался еще до того, как образовалась реальная угроза в лице мистера и миссис Ким, появившихся на пороге приюта, но это никогда не означало, что он отказывается от него самого. Да, было обидно, больно, мерзко, тошно, невыносимо, тоскливо, дурно, отвратительно. Но он не отказывался, черт возьми. Кто отказывается от воздуха. Какой там мировой рекорд задержки кислорода? Десять минут и двенадцать секунд? Нет. Шесть гребаных лет. Очевидно же: они бы разобрались, они бы всё простили, услышь только голоса друг друга в трубке. Но у трех взрослых тоже были свои планы, а любой детдомовец знает: в раскладе трое на одного у последнего почти никогда не бывает шансов. До Чонгука вот только сейчас наконец доходит. Части услышанного стекаются воедино, сквозь безропотных теперь пикетчиков — замешательство, непонимание, сомнение. По головам страхов грузной изношенной подошвой шестилетней тоски. Тогда, в шестнадцать, Чонгук помнил, зачем Тэхён всего этого хотел, но потом без звонков и контактов решил, что ему лгали. Не любили. Только это сложно признать безоговорочно, когда в воспоминаниях жмутся вплотную, невзирая на болезненный пот, покрывший тело в ответ на сорокоградусную температуру. Когда сбегают в подвал, чтобы спать рядышком, сжав через решетку двери руку с содранными костяшками. Так не лгут, Чонгук и в шестнадцать об этом помнил, и в восемнадцать. Потому с «не любили» перешел на «разлюбили». Бывает же такое? Бывает. Значит, не моногамники, ошиблись. Хён ошибся, в мир другой попал, людей других повстречал и понял, что погорячился. Дикий скорпион, сотканный из проблем с гневом и первобытного темперамента, — разве удачная пара? Они же были мальчишками с вагонами нерастраченной любви, у таких составы рано или поздно отсоединяются. Случается? Случается. Только между «тебя разлюбили» и «разлюбил ты сам» расстояние опять же как между Марсом и Землей — то есть самое маленькое теоретическое — пятьдесят четыре миллиона и шестьдесят тысяч километров. Так что ни «продажная сука», ни «элитная проститутка» за все эти шесть лет ни в одном из словарей мира в его случае не приравнивались к «я тебя не люблю». К «я тебя ненавижу» тоже. А ведь Тэхён, наверное, именно так и перевел, руководствуясь своим личным словарем. А ведь Тэхён никому не давался все эти годы. Не было чертовых скачков на водительском сидении и женской руки от груди вниз живота. Не было. Он не врет, он, черт возьми, поклялся принадлежать Чонгуку и принадлежал. Как это объясняется? Чонгук боится выводов и боится надеяться. Стыдно за себя теперь. За свой секс с какими-то тощими девушками и парнями, всеми, как один, чем-то похожими на Тэхёна. За месть, на сомнительный вид которой он оказался способен, когда брал обезличенные тела, чтобы всё равно остаться неудовлетворенным и опустошенным, а потом самому себе казаться омерзительным сначала за сам акт, а затем за мысли о вине, которую, как ему казалось, не заслуживал тот, перед кем она всё равно каждый раз ощущалась.  Чонгук плачет. Сдавленно дышит в собственную ладонь и всхлипывает, как ребенок, тот самый, который когда-то был слишком мал, чтобы защищать Тэхёна, который только и мог, что принимать удары вместе с ним. Всхлипывает и скулит, содрогаясь плечами, всё выплескивает тоже, а потом вдруг сам же чувствует, что улыбается. Нельзя. Неправильно. Бессовестно. Но улыбается, заливаясь слезами, оттого, как сладко, до порицания самого себя сладко понимать, что Тэхёна никто не касался. Не трогал. Не видел таким, каким Чонгук видел. Никто не снимал с него одежду, не делал приятно, никто не пробовал его на вкус, кроме Чонгука. Воспоминания о том, что разорвали клятву, прогнали и оттолкнули, режут и изводят. Больно жутко, до тошноты. Чонгук только понимает, что ничего не сказал в ответ. Про себя ничего не сказал, кроме того, что с ним было два года в приюте. Про сейчас — ничего. Про то, что он хочет обратно. До острых спазмов в животе и колющей боли всё в том же бешеном сердце, которое рычит на него в перепонках. Осуждает за всё, начиная с глупо возмездного секса и заканчивая поведением за последние несколько дней. За «мы с вами не знакомы», отречение на автобусной остановке, показательные оскорбления, пренебрежение, крики и все карамельные реки, причиной которых он стал. Из правильных поступков одно лишь только послушание, но и его придётся исковеркать. Уйти? Ушел. Про «не возвращайся» ничего сказано не было.