Наука о моногамных

Дождь кончается, начинается снова и только после уходит на покой, оставляя лужи посреди асфальта и разводы на боковых стёклах. Закрываются порталы и пути отступления еще до того, как Тэхён въезжает в один из престижных микрорайонов административного комплекса Каннам, петляя между четырьмя высотками, образующими дырявый квадрат. Подставной золотой мальчик глушит двигатель на подземной парковке среди блестящих автомобилей похожего класса, забирает телефон и вылезает, хлопая дверью. Чонгук наблюдает за ним через лобовое стекло. За тем, как останавливается впереди, поправляет брюки, проверяет экран смартфона. В его жестах и стойке неведомый характер, изрисованная вуаль переставленных с годами слагаемых, и Чонгуку не хочется выходить, не хочется разговаривать. У него тянет в груди, в голове, в горле. Между ними толстое стекло дорогой иномарки, а на самом деле отрыв в миллионы километров, как между Землей и Марсом — так просто не перепрыгнуть. А ведь до обиды на себя хочется. Хочется слушать и смотреть. Только не о деньгах и не так — на расстоянии. Как раньше хочется. На чердак или задний двор с покрышками. На толстый матрас или в укромное место на кухне. Только не здесь и не сюда. Тэхён прячет телефон в задний карман, понимая, что Чонгук всё ещё в салоне — упрямится, опять жалит, непонятно что из себя строит, — потому сам обходит машину, оказываясь с пассажирской стороны, и как швейцар распахивает дверь, не забывая театрально выставить в приглашении руку. Чонгук встречает его взгляд злостным блеском, но, разумеется, всё-таки выходит. — Понравилась машина? — Отвратительная. — Всегда можно продать. — владелец просто пожимает плечами под щебет писклявой сигнализации, уводя дальше — к лифту, следом за грейпфрутовым скрипичным ключом, на седьмой этаж с типично идеальным прямоугольником стен коридора и блестящей поверхностью личной надежной ограды. — Итак, код. — произносит, тормозя в конце напротив двери с номером семьсот три, и подносит руку к панели электронного замка. — Два. Два. — пальцы скачут по резиновым квадратам, отвечая писком. — Один. Один. Девять. Семь. Твой день рождения. Запомнить будет несложно. Чонгук не успевает потребовать объяснений, как его встречает автоматическое освещение вдоль высокого потолка, большие зеркала гардероба и бежевый ковёр на кофейной плитке. — Разувайся. — произносит хозяин, огибая застывшего на пороге гостя, чтобы закрыть за ним дверь. У последнего уже нет желания думать или анализировать, он чувствует, что не хочет разуваться. Быть здесь не хочет. Ему не нравится. Уже с порога не нравится. Для него всё это — кошмар. Непонятно для чего нужный, холодный, отдаляющий, лишающий. Он каждую плитку тут ненавидит и каждую круглую лампочку, встроенную в потолок, всё ненавидит, потому что любой объект — жирное тире между ним и танцующим богом на заднем дворе с покрышками. Тэхён снимает свои кроссовки, опираясь рукой о стену, а потом не выдерживает упрямства, просто подходит вплотную, метра не оставляет, смотрит в глаза единственно требовательно, пока всё остальное в них нечитаемо. — Плевать. — бросает прямо в лицо, выдыхает в губы смесью мяты, спирта и колы. — Можешь не разуваться. — рука вжимается в чужую неожиданно, перехватывает ладонь с резкостью, которой пользуются разгневанные матери. Чонгук пытается выдернуть, но чужие пальцы сжимаются ещё крепче, до боли. Тэхён странно скалится, кривит губы в улыбке и бегает глазами по лицу напротив, изучает как будто, словно ищет, за что бы зацепиться воображаемым концом лезвия. — Что, не нравится? Не кривись, скоро всё закончится. — острые переливы карамельных глаз находят шрам на левой щеке, и поначалу кажется, будто тело как будто к нему тянется, но нет — Тэхён быстро отстраняется. Выпускает руку, делает пару шагов назад, не прерывая зрительного контакта. — Терпи, ты же выносливый мальчик. Прикосновение не то. Болезненных касаний у них было много, по обоюдному, сладко-кисло, но сегодня — другое. Чонгук это понимает, как никогда, но с дрожью и кисельным трепетом вниз по позвоночнику к и без того затянутому аркану на пояснице. Сейчас стошнит, наверное. Не от себя. Не от ненависти. От передозировки. Любовь — это выгодно: принимается внутрь по одной капсуле в жизнь. Или век. Или тысячу веков. У качественной срока годности нет и сроков выведения тоже. Всегда внутри. С сотнями побочек. Прикосновение — одно из. Тронешь — пойдёт реакция. Незамедлительно. Хочешь ты этого или нет. — Шевелись. Тэхён в конце коридора. Полная противоположность поношенному старью гостя — всё ещё в распахнутой красно-оранжевой осени на плечах, плотных джинсах и яркой сладостью в волосах. Фигура у него теперь крепче, плечи шире, сквозь тонкую серую кофту острота ключиц. Взрослый. Другой. Обновлённый. Чего бы он ни хотел, Чонгук даст, вытерпит, быстрее с этим покончит, чтобы сбежать отсюда прямо под дождь, который закончился. Под лезвия, которые могли бы его убить. Он не разувается и идёт вперёд. Ближе, и в ответ на него смотрят неотрывно, не моргая, неописуемо, бессмысленно и двусмысленно. Пока не оказывается рядом. Здесь взгляд переводится на дверь у левой стены и меняется. — Душевая кабинка со встроенным радио, всё в рабочем состоянии. Довольно просторно, и освещение отличное. — хозяин вещает тоном, с каким риелторы проводят смотр квартир, перемещая взгляд и вектор ладоней от предмета к предмету. — Ванна на двоих человек, твой мужик определённо поместится. Хозяин отступает, являя вид на гостиную. Стены — слоновая кость, кремовая кожа дивана и кофеин двух кресел, всё в подушках — красных, белых, золотых; странная картина в стиле точных линий над диваном, перед — низкий квадрат журнального стола и повисшая на стене плазма внушительных размеров. — Ме́ста предостаточно. — комментирует Тэхён, стоя спиной и указывая рукой на почти панорамные стены-окна, за которыми виден белый парапет. — На балкон можно попасть отсюда и через спальню: он длинный. Есл… — Прекрати этот цирк. В ответ на металлический клин — поворот головы, карамельный взгляд через плечо и обманчиво воздушный тон: — Кухню хочешь посмотреть? — Тэхён. — предупреждающе, прямиком из тяжёлых арсеналов лёгких. Такие припасы действуют неожиданно, и юноша вдруг вздрагивает, обрывает собственный вздох, и что-то в его лице меняется едва уловимо, для Чонгука с трудом заметно, это кратко, всего мгновение, которое сам же Тэхён стирает, отворачиваясь. Чтобы потом повернуться лицом, откашляться снова театрально и спросить: — Сразу в спальню? Чонгуку хватит. Он сжимает кулаки и разворачивается обратно в коридор. — Не вздумай опять сбегать, трус! — крик в спину яростный, высокий, звенящий. Утихает не сразу, продолжая ползать по стенам, кипятить кровь и мешать ядовитые смеси до вибраций подбородка. — Имей совесть! Хотя бы разорви клятву и только потом проваливай! В следующую секунду серая майка на груди Тэхёна трещит, пока сам он впечатывается в стену цвета слоновой кости. — Совесть? — рычат ему в лицо. — Совесть? — тянут на себя, чтобы снова припечатать о твёрдую поверхность, встряхнуть, оглушить настолько, насколько могут. — Да что ты знаешь о совести, продажная сука? Тэхён не напуган нисколько. И не злится как будто. Рефлексы отошли, и вот он — снова пялится со скалящим бесстрашием на губах, обнажив клыки и упираясь языком в один из них: — Продажная сука? — Продажная. — повторяют тише и тверже, в эти самые губы и клыки. — Сука. Обманчивый задор спадает неожиданно, и Чонгук не успевает заметить, как чужой кулак мажет по его правой скуле. Именно мажет. Кость на кость, грубо царапает, как будто сдирает кожу. Он отстраняется машинально, кривится от боли, но взгляд сразу же возвращается к обидчику. Удар у того настоящий, спонтанный, но не в полную силу. Чонгук видел, когда в полную. Сейчас Тэхён и не защищается. Всё стоит у стены, повесив руки, дышит тяжело и смотрит тоже тяжело. Рассекает воздух, как дождевые лезвия, так же блестит своей карамельной яростью, плотно сжимая губы. Они стоят так долго, смотрят и смотрят, разжигают костры, молча отражают личную обиду — индивидуальную, персонально взращённую за шесть лет собственность. Переваривают в котле напряжения прямо в центре между собой, пока не потухает автоматическое освещение, уставшее от их неподвижности. — Разорвать клятву? — ядовито выплевывает Чонгук наконец. — Правда, что ли? Ты разорвал ее шесть лет назад, когда выменял меня на всю эту красивую жизнь. — Есть слова. — в темноте видно только блестящий взгляд и слышен голос. Требовательный, но тихий теперь. — Есть определённые слова. Произнеси их. В этой квартире ветер тоже не завывает. Возможно, он уже утих. Может, за спиной и мира-то уже нет, какой в нём толк и смысл, когда нужно произносить слова. Вдвоём они создали клятву. Тогда же установили и фразу ее деактивации. В шестнадцать Чонгуку казалось, что они никогда ее не произнесут, что она — формальность, инструкция к применению их ядерного оружия, ничего существенного, строчка в договоре. Оказалось, мелкий шрифт действительно самый важный. — Давай же, блять. — просит Тэхён громче. — Произноси! — Я отменяю клятву, — это приступ злости, которого не избежать. Разве можно? Если можно, скажите как, — и разрываю связь. — До конца. — упрямство слабое, на выдохе. Чонгук застыл восковой фигурой, а ему бы повести рукой, чтобы свет включился, чтобы увидеть лицо говорящего, разглядеть в нем эмоции. — Этого достаточно. — Договаривай! У Чонгука сердце колет и покалывает в пальцах. Это плохо. Это почти микроинсульт. Не может он больше. Дурно. Как пожилому измотанному человеку — плохо. Как будто состарился за минуту. Нужно на воздух, быстрее вон, пока… — Скажи «отныне и навсегда»! — вопит Тэхён совершенно отчаянно. — Заканчивай! — Тебе не нужен мой отказ! Ты нарушил клятву уже давно, прекрати разыгрывать спектакль! — Чонгук уже сокрушён, ему даже стоять тяжко, в ногах откуда-то ощутимая слабость. — Новая жизнь сделала тебя таким лицемером? Или ты всегда был неестественной куклой?! Свет вспыхивает с легким отзвуком щелчка — Тэхён оказывается совсем рядом. Карамельные глаза, влажные и лихорадочные, смотрят в другие, темные, несладкие, тоже мерцающие. — Мне приятнее думать, что я актёрствую. «Артист» звучит лучше, чем «лицемер» или «продажная сука». — пожимает плечами, оседая на чужую кожу горько-сладким дыханием и не отводя сияющих глаз. — Я играл роль, мне за неё платили. Платят до сих пор. Всё это, — Тэхён поднимает руку и вяло водит в воздухе, подразумевая окружающее пространство, — оплата за все мои акты послушания. Я достаточно проявил гибкость, чтобы ко мне начали относиться как к полноценному члену семьи. Чтобы два года назад купили квартиру, записав на мое имя, чтобы подарили машину, потому что по статусу положено. Чтобы открыли счёт и давали столько же, сколько я вкладываю в эту роль неестественной куклы. Чонгук молчит, слушает, не двигается. Текст для него малодушен, для него каждое слово в нем — враг, и внутри всё болезненно стонет, стягивается, дребезжит, когда Тэхён обходит, задевая плечом, и устремляется дальше по коридору. — Пошли за мной. Нужно с этим покончить. — зовёт, не оборачиваясь, а Чонгук не может ослушаться. На глазах уйти — пожалуйста, но не тогда, когда его не видят и доверительно ждут. Это потакание? Неуважение к себе? Или, может, обратные стороны — это всегда один и тот же предмет? Бордовые стены с золотыми линиями ромбов и настенные светильники из мозаики вдоль широкого, но пустого холла, в конце которого Тэхён скрывается за приоткрытой дверью. Чонгук распахивает ее полностью, оттолкнув ладонью, и с порога подошв его грубой обуви касается дубовый ламинат с серо-белыми разводами. Ни скрипа, ни звука, мягко, плавно, ново. Тонкая на вид ткань грифельных штор неплотная, можно разглядеть очертания того же парапета и неспящие окна на другой стороне. Кровать в серебре покрывала и черноте подушек, в основании — ворсистый муссонный ковёр, и в тон ему тумбы и письменный стол. Красиво, дизайнерски грамотно, было бы уютно, не будь всё так мерзко. А ещё пусто. Тэхёна нет. Чонгук осматривается, видит дополнительную дверь в конце стены у штор и проходит. Всё равно повёлся, всё равно оказался здесь, всё равно уже поздно. Дополнительное помещение — гардеробная комната. Масштаб дорамный — не меньше десяти квадратных метров — из тех сцен, где актрисы или президенты крупных компаний выбирают одежду в начале нового дня. Здесь неожиданно салатовые стены сочетаются с бежевыми стеллажами, расположенными п-образно, выдвижными ящиками, открытыми полками и штангами под вешалки. — Ближе, Чонгук. — Тэхён зовёт негромко и уже нетребовательно. На усталом обреченном выдохе. Он стоит по центру, позади высокого стола-комода, пестря желто-красным, пока руки в карманах, а взгляд — в упор. — Я не ужалю. Чонгук слушается, медленно пересекает обильно освещенную комнату и оказывается перед ним по другую сторону стола. На стеклянной поверхности голо — лишь закрытая синяя папка и чёрная ручка-роллер. — Тебе придётся разобраться со всем этим. — Тэхён кратко кивает в правую сторону, а потом разрывает зрительный контакт и скользит глазами по содержимому стеллажей. Только здесь Чонгук наконец осознаёт, что из двух линий п-образной схемы заполнена только правая. Почти под завязку. На верхнем уровне картонные пёстрые упаковки, чемоданы с этикетками; нижний — обувь в фирменных коробках, подписанных известной латиницей. Nike. Puma. Adidas. Gucci. Michael Kors. Lacoste. Calvin Klein. Timberland. Цветов много, формы разные, сложены идеально. Над ними — одежда. Бо́льшая часть в чехлах, всё — с бирками и торговыми этикетками. На вешалках в отдельной нише — куртки, пуховики, пальто, плащи, ветровки — тона приглушённые, оттенки чёрного, серого, кирпичного. Рядом — полки с аксессуарами. Половину разобрать трудно, в глаза бросается пара рюкзаков и дюжина мужских сумок. Дорожные, спортивные, на пояс. Слева — калейдоскоп цветов джинсов, брюк, спортивных штанов всё в тех же прозрачных чехлах. Есть полка не с прозрачными, закрытыми, непонятными. А есть стеллаж с недвусмысленными коробками яблочной фирмы. Mac, iPhone, IPad, IPod, iWatch, AirPods, беспроводные Beats. Опять идеально и ровно. Бережно. Озаряются лампочками и салатовыми тенями стен. — В шкафах полно вещей, из которых ты вырос, можешь отдать в приют, если хочешь. Или продать. — хозяин дома продолжает размеренно, без злобы или льда. Театральность спала, как и мнимое озорство. — Те, что висят сейчас, куплены за последний год, думаю, они тебе подойдут, я всегда брал на размер больше своего. — Тэхён переводит блуждающий взгляд к полке с электроникой, когда Чонгук наконец начинает соображать и впивается взглядом в его профиль. — Здесь последние модели. Я обновил месяц назад. Кроме телефона. Новый только вышел, я не успел. Чонгук продолжает слушать, думать, впиваться, когда парень опускает взгляд к столу, вынимает руку из кармана и открывает ту синюю папку перед собой. — Я взял твои документы с работы и оформил доверенность. — произносит, не поднимая головы и рассматривая содержимое листа A4, что лежит сверху. — Знаешь же, что бумажки тут правят миром, в будущем не будь так беспечен и внимательно читай всё, что подписываешь. — рука опускается на лист и касается остриём пальцев. — Это договор дарения. На эту квартиру и машину, что стоит внизу. Уже нотариально удостоверенный, пакет документов в порядке, налог оплачен. — голова поднимается, и карамельные глаза, слегка запорошенные марципаном, встречаются с чёрными напротив. — Нужна лишь твоя подпись. Поставишь — всё твоё, обиженный злой мальчик. Дарю тебе твой упущенный шанс. Чонгук щурится, или хмурится, или кривится, сам не знает, но чувствует, что даже мышцы лица вступают в реакцию с предполагаемым смыслом всего услышанного: — Что ты несёшь? — Хочешь, чтобы я повторил? — скептически усмехаются в ответ, но выходит так, что недоухмылка тонет в гримасе раздражения. У слушателя свой ключ, своя азбука для прочтения, и то, что он раскодировал, заканчивается не в пользу соперника, закипает злостью и новой вспышкой обиды. — Хочешь сказать, что покупал все эти вещи мне? Проявлял заботу? Правда? — Чонгук взвинчивается ещё больше, хищником движется к первым стеллажам, не отрывая искрящегося взгляда от хозяина дома. — Часы, ноутбук, кроссовки? Вот это вот всё?! — одним резким движением рука проводит по полке с электроникой и с грохотом сбрасывает содержимое на пол. — Я всё это, — он совсем близко, небрежно собирает первую бумагу растопыренными пальцами и резко впечатывает измятый лист в грудь Тэхена, где показательно медленно сминает, — не-на-ви-жу! Ненавижу твою квартиру и машину, на которой ты ездишь, ресторан твой блядский тоже ненавижу! Это ты вечно мечтал о королевском пентхаусе и твердил, что хочешь разбогатеть! Ты! Не я! Думаешь, покупая мне вещички и подарив эту мертвую квартиру, очистишь свою совесть? — Очищу совесть? — выплёвывает Тэхён, сбрасывая с себя чужую руку и принимая свирепый взгляд ответным. — Мне нечего очищать, скотина! Я поступил так, как было нужно! — Совершенно верно… — кислая усмешка снова вырывается против воли. Чонгук отстраняется, выпускает скомканный лист, тот глухо приземляется на пол к белым идеальным коробкам. — Надеюсь, ты счастлив теперь, хён. Раз нашёл, что искал, оставь себе. Мне это нахрен не нужно. Тэхён смотрит пронзительно, кажется, почти не моргая, рыщет глазами по чужому лицу, жадно высматривает что-то, а у самого вид странный. Как будто сбит с толку. Даже хмурится непроизвольно, подозрительно, недоуменно. Словно уверен, что его обманывают, но не знает, как доказать. — Если не зависть, что заставляет тебя вести себя так? — вопрос такой же жадный, как и ищущий взгляд — скользит повсюду, пытается отыскать, разоблачить, ухватиться. — Почему сделал вид, что мы не знакомы? Обида? Какой в ней смысл теперь-то, когда мы квиты? Я… я подумал, ты стыдишься. Того, что между нами было. Решил, в этом дело, но прихожу к тебе в дом и… нет никакой девушки, есть этот… — пауза явная, на нехватке воздуха, пока лицо поглощается какой-то болезненной гримасой — брови вниз к переносице, и жмурится, едва не опуская веки, даже дышит иначе, сдавленно, шумно, до сходства с хрипотой, — …этот низкорослый папаша! Почему он? Ты его любишь? — А какая тебе-то разница? — слишком быстро, на одной порции кислорода. Вопрос много может объяснить, но не сейчас, когда сплошные эмоции, когда за ними и не помнишь, что есть такая способность — делать выводы. — Как… давно? — Какая. тебе. разница. — слова застревают в кулаках и лезут через узкие щели в пространство салатовых стен. Внутри — диаметрально противоположная чернота. Страшная, воющая, ослепляющая. — Ты же заимел красивую девочку, вошёл в роль, да? Нравится трахать ее? — А тебе? — тон вверх, а нервные руки в карманы, чтобы что-нибудь сжать, что-нибудь порвать, во что-нибудь вгрызться. Это видно не только в жестах. — Нравится давать взрослым мужикам? — Нравится. — Сука! Ты чертова сука, Чонгук! На ядовито медленный ответ у Тэхёна звенящая агрессия, к которой Чонгук не был готов. Не ожидал. До непроизвольного шага назад не ожидал. — Сука — твоя накрашенная шлюха! — скорпиона трудно испугать, но реакция у него всегда предсказуема. — Она хорошо сосёт? Расскажи мне! Хорошо? Она глотает или отстраняется? А после секса ты ей тоже втираешь про лебединую верность?! Говорят, самый опасный знак зодиакального круга — тот, что из класса ракообразных. Потому что самый непредсказуемый. Как Тэхён. Который сейчас заливается смехом. Гогочет, возводя глаза к потолку, вдыхает, выдыхает и снова гогочет. Именно так, как имитируют глотки́ — краткими гортанными сокращениями. И Чонгук видит чистоту реакций в блеске карамельных глаз, полнейшую лихорадку поведения — парень смеётся до слёз.  — Знаешь, — Тэхён стихает, набирает воздуха, но перебарщивает и выдыхает, опуская взгляд куда-то на дверь, на порог, вниз, через стеклянную поверхность стола, — а я ведь, как тупой идиот, все эти годы пытался не замечать очевидного, придумывал тебе какие-то оправдания. Чонгук сначала только смотрит на него не моргая — даже глаза шипят — и только потом понимает. С гудением натянутой струны понимает: — Оправдания мне? — А потом ты просто появляешься передо мной со своим «простите, вы меня с кем-то путаете» и всё. — собеседник не реагирует. Продолжает что-то своё, черпает откуда-то с порога. — Конец самообману. Конец. Настоящий. От которого я бегал все эти чертовы годы. — О чем ты, блять, говоришь? У Тэхёна голова качается подобно вялой игрушке, у которой потихоньку садятся батарейки, и голос такой же — разряжается: — Уходи из ресторана, Чонгук. Я не смогу тебя видеть, я так устал, я не заслужил такого, совсем нет, я… не хочу больше. «Устал»? «Не заслужил такого»? Правда? — Ты думаешь, я горю желанием оставаться в твоём гребаном ресторане? — слова — горящие угли — для скорпиона катастрофа: окружи — и он застынет. — Мне противен там каждый метр, противны твои пресмыкающиеся официанты, противно смотреть, как ты извиваешься перед бездушными ублюдками, чтобы получать от них подачки! — Чонгук ещё сражается, ещё пышет ядовитым секретом, ещё чувствует и накаляется сам. Внутри масса желчи и токсинов, смазывает костяшки, так и тянется к стеклянному столу, тонким пластинам стеллажей, даже в яркую вечнозеленую стену, взрастившую красный пленительный цитрус, лишь бы выплеснуть эти царапающие ветви. — Ты новый вид элитной проститутки, хён, рад знать, что, став пустой оболочкой, ты хотя бы не растерял изобретательность! Скажи мне только, если бы не такая удача шесть лет назад, что бы ты делал? Давал бы обеспеченным бабам и мужикам? Может, насчёт «опасного» верно лишь поверхностно, но эмоциональность — черта безусловная. Яркая. Бурная. Разнообразная. Как фонтан, который приводят в действие неожиданно, просто раз — и заработал всплесками, кульбитами, схемами напоров и потоков. Таких же, как расплавленная карамель по загорелым щекам прямо напротив. Тэхён по-прежнему смотрит куда-то вниз — на выход — навылет — насмерть, а жженый сахар брызгами срывается с подбородка на серую растянутую футболку. Пересоленный, выцветший, остывший. В точности, как Чонгук. Тот тоже сдувается, растрачивая яд на собственный желудок, и внезапно теряется в складках порванных тканей. Тэхён плачет. Тихо. Страшно. Обильно. Чонгук не успевает отразить, не успевает ни сдаться, ни взять себя в руки. Ничего. Совсем ничего уже не успевает, когда слышит: — Я отменяю клятву и разрываю связь. Голос у Тэхёна дрожит. Звенит, как капли о дно чуть наполненной ёмкости. А воздух внутри адресата собирается со свистом, словно искусственное дыхание — отчаянно бесполезное — такое, когда на кардиомониторе уже пищит сплошной горизонт. — Отныне и навсегда, мерзкий ублюдок. — оборачивается. Резко и кратко. Смотрит из-под завесы растрёпанных марципановых прядей. Смотрит недолго, но пронзительно дико и запредельно свирепо. Почти не моргает, позволяя роговице превратиться в переполненный сосуд, расплескать содержимое без усилий и сокращений. — Подавись лебединой верностью. А потом уходит. Уходит, мягко ступая босыми ногами по лакированной древесине цвета замёрзших молочных рек. После него остаются цитрусовые пряности, сахарные водоемы и мятная кислота. После него воздуха нет совсем, а внутри оставленного человека — бесплодные деревья разрастаются корявыми пальцами сквозь мягкие органы, потрошат твёрдую мышечную массу и режут наживую, украшая кроваво-красные тона зелёными, вечными, острыми. Чонгук задыхается. Пьяно ступает куда-то назад или в сторону, задевает коробку на полу, и та проезжает несколько сантиметров, скуля, жалуется на что-то, чем-то недовольная, с претензиями. Чонгук такой же — бледный, готовый распластаться на полу, скулить и жаловаться. А ещё перед глазами сплошь пересоленный сахар на раскрасневшихся щеках, и мокрые ресницы, переплетенные липкими паучьими лапами, и боль неприкрытая, откровенная, для Чонгука смутная, парадоксальная. Клятва снята, деактивирована, сброшена, аннулирована, разорвана. Синонимы такие гадкие — семантические шлюхи — одинаковые, как выбор на затемнённых дорогах.

— Мне не нравится, что мы выдумываем фразу на случай разрыва. — Даже у бомбы должна быть кнопка отключения, Чонни. — Мы не бомба. Мы — пара. Нам не нужна кнопка. — Кнопка всем нужна. — Тогда в чем ценность? — В выборе. Без кнопки ощущение, словно его нет, словно мы навязаны друг другу. С кнопкой — доказательство, что вольны выбирать. — Хорошо. Мы можем никогда не нажимать ее? — Можем. — Обещаешь? — А ты обещаешь?