Наука о моногамных

Чонгук не знает, насколько сильно простирается его ненависть к природе. Той самой, общественной, вшитой в планету разноцветными нитками потрёпанного веками цикла. Бледно-красной, белой, жёлтой и зелёной. Чонгук точно ненавидит жидкости: снег и дождь. Осадки — это всегда плохо: невыносимые следы на фоне собственного неба, тяжело и мокро, похоже на плач. Хуже только ветер — до и во время дождя. Такой, как сегодня. Яростный, разозленный. Ветер — как разновидность психической реакции. Можно тихо рыдать в углу, можно бить кулаками в стену, а можно стать сгустком гнева и пытаться пробиться в помещение, как свирепая псина, что скребется в дверь, ожесточённо огрызаясь. Чонгуку кажется, что оконная рама под тонким тюлем его спальни рано или поздно не выдержит. Вырвется с корнем, возможно, прямо на постель, где человек смотрит, как какие-то тени скачут по потолку, пока свист настойчивых ветряных мельниц простирается сквозь щели и дергает тощую оливковую занавеску. Потолок похож на иллюстрации шабаша ведьм, безумный танец костров между стволов деревьев, а человек на кровати — внизу — как в аду, глядит на поверхность, на пламя, на танцы и озорные полосы света, зная, что всё это его не касается. Он в подземелье. Сыро. Мерзко. Больно. Стрелка плавно подбирается к двум часам ночи, но Чонгук не спит, мёрзнет, скомкав одеяло в ногах. Лицо высохло, кожа натянулась, щекотно, но он лежит на спине неподвижно, вглядывается в потолок. В танцах ведьм — опасное колдовство: провокационные изображения, на которых обнаженный Тэхён дышит рвано после секса и гладит оголенные плечи своей инстаграмной звездочки. Она оставляет ленивые поцелуи у него на груди и водит ладонью по влажному торсу, спускается ниже, зарываясь в жёстких волосах, и снова вверх, вокруг пупка. Он улыбается, облизывает пересохшие губы и прижимает блондинку ближе, вдыхая аромат ее волос. Клубничный. Ванильный. Манго. Масло ши. Орхидея. Что угодно. Чонгуку кажется, что он переполнен ядом настолько, что тот выделяется через кожу, увлажняет простыни и разносит по комнате запах чего-то кислого. Кажется, что футболка промокла насквозь этой субстанцией, вязкой, прозрачной, смертельной. Кажется, что любой, кто зайдёт, задохнётся и умрет, свалившись на пол безжизненной тушей. Все, кроме него. Яд скорпионов безвреден для них самих. Что за ирония. Что за ужас — родиться без возможности самоликвидации. Издевательство. А может, справедливо. Подобная награда в распоряжении лишь долгожителей. Короткая жизнь — живи, долгая — тормозни, когда разонравится. Чонгук не может тормознуть. Ему в понедельник в ресторан. Единый раз, чтобы заменить образ. Плачущий Тэхён не может быть последним, что останется в памяти. И без того прожил семь часов с жидкими карамельными лентами, застывшими кадром на сетчатке. А впереди ещё вся суббота и всё воскресенье. А потом утро и день понедельника, минута за минутой до четырёх часов вечера, когда Алекс обычно появляется в ресторане после учебы. Долго. Нужно спать. Желательно все сорок восемь часов, чтобы за это время не чувствовать и не думать. Пусть снятся сны, где он ломает лебедям крылья и заставляет их корчиться от ядовитых инъекций. Пусть снится даже правда — настоящая, оголенная — та, в которой сам он на самом деле и является одной из кровавых белоснежных птиц со сломанными крыльями, но поганым иммунитетом к ядам отряда членистоногих из класса паукообразных. Где его жалят снова и снова, так часто, что отрава становится вакциной. Звеном иммунной системы. Раскрывает все карты. Обнажает. Выдает с потрохами жертву, притворяющуюся тираном. Свет в коридоре посреди ночи — боковым зрением из-под двери — профессор плетётся в ванную. Сквозь свист и удары ветряных мельниц Чонгуку не слышно шарканья шлёпанцев с разорванной подошвой, хлопанья дверью или высокие ноты грубых зевков. Ничего не слышно и совсем не понятно, зачем, спустя сколько-то времени, Мин Юнги открывает дверь в его комнату и впускает коридорный свет расползтись по полу трапецией. Парень не сразу, но поворачивается, вырисовывая контуры соседа, чьё лицо лишено чёткости за счёт векторов яркой лампы, заглядывающей в спальню из коридора. — К тебе пришли. Голос мужчины хрипит и застревает где-то в горле, свидетельствуя о желании быстрее добраться до стакана воды, а Чонгук понимает не сразу. Пришли? К нему? — Кто? У самого́ голос не лучше, хоть и не пил. Пытался утопиться, но причём тут горло. Если только много кашлял и хрипел после, пока вода выливалась, кажется, отовсюду. — Даже я понимаю кто, Чонгук, поднимайся. — отвечает профессор, прежде чем исчезнуть за стеной. Чонгук поднимается. Сначала на локтях, потом касаясь ступнями холодного, лишенного ковра и подогрева пола. Он находит домашние штаны на стуле, натягивает под всё те же колдовские пляски над головой и выходит в коридор, не до конца соображая. Может, не до конца предполагая. Он четыре года не живет под крышей приюта, и все четыре года никто не приходит персонально к нему. К Юнги — пожалуйста, он не детдомовский, у него мать есть, и старший брат, который платит за аренду этой квартиры, и пара старых друзей, появляющихся на пороге несколько раз в месяц. Мин Юнги — разочарованный философ, зафиксировавший себя в стена́х и этаноле, но, когда он закрылся от мира, определенная часть того всё равно продолжает к нему стучаться. А Чонгук другой. Он запертый тоже, но стены у него широкие, круглые, планетные. Мировые. Перед Чонгуком тысячи дверей, на порогах которых никто не топчется, и он ни в одну не стучится сам.

«В тебе много яда, такого никогда не возьмут. Таких не любят, таких только ненавидят».

Чонгук не верил, пока был Тэхён. А потом — поверил. Таких — ядовитых — действительно никогда. Голая лампочка у самого потолка отщипывает коридору тусклый белый свет, превращая узоры на местами облезших обоях в безобразные пятна грязи. Прохудившийся паркет под босыми ступнями скрипит, поскуливая, но потом все звуки обрываются. Коридор узкий. Лево — комната Юнги, право — Чонгука, центр — крохотная кухня, просматриваемая с порога. У двери — Тэхён. Или Алекс. Разница? У двери он. Поначалу смотрит прямо, туда, где крохотная кухня и слышится звук воды в раковине — профессор пытается справиться с похмельем — смотрит пристально, не моргая, сжимает в длинных пальцах ключи от машины. Крупная подошва фирменных кроссовок, голубые джинсы и стеганая куртка цвета осени — красно-оранжевая, бледно-желтая, смазанная палитра — поиск нужного оттенка. Волосы растрёпаны, не причесаны или спутаны ветром — в совершенном беспорядке. Чонгук замирает, понимая, что болит сердце. Натурально тянет в той самой области до желания нахмуриться или приложить руку, словно это поможет. За час в остывшей ванне и всю эту едва начавшуюся ночь парень обещал, что врать самому себе не будет, так что он знает и чувствует всё, что хочет сделать с и для. И почему сердце болит, знает тоже. Не знает Чонгук только, как не взорваться от разношёрстных чувств, живущих из-за и для одного человека. Он, этот человек, наконец оборачивается. Между ними не больше трёх метров, учитывая размеры прихожей, и глаза друг друга они находят сразу. Тэхён смотрит затвердевшей карамелью и неожиданно красными губами, влажными и распухшими, словно целовался, прежде чем появиться в этом коридоре. Правда ли, игра ли света или приемы ревнивого ума, но у Чонгука снова приступ обиды и злости, желание нагрубить, выгнать, растоптать словом. Тяга схватить за грудки и впечатать лопатками в дверь, чтобы видеть, как жмурится от удара. Несильного только. Просто резкого. Неожиданного. Но несильного. Нет. Сильно нельзя. Сильно — больно. Больно — табу. — Собирайся. — неожиданно и односложно, просто сквозь свист ветров и звуки керамики о кухонную столешницу. Звучит непонятно. Чонгук и по лицу напротив ничего не понимает. В том что-то дергается, вот-вот готовое расползтись и выдать, но что именно, и о чем, и почему — всё непостижимо. Глупо спрашивать, как он его нашёл. Адрес предоставлен как работодателю. Как и документы. Как и сам работник — со всеми потрохами, ещё не оборванной пуповиной. Чонгук задаёт другой вопрос. По возможности холодно, со скрипом в звуках и под ногами: — С какой стати? — Я должен показать. — Что? — Свою жизнь. — решительно, неприятно, непонятно. Хочется попросить уйти или показать эмоции. Только не такое поведение. — Не хочу на неё смотреть. На это Тэхён выдыхает. Шумно. Рвано. А потом что-то в его взгляде меняется. Сверкает очень знакомым остриём наконечника. Два шага — и незваный гость оказывается вплотную, обдавая ледяной свежестью улиц вперемешку с восточными пряностями бронзовой кожи. — Ты, — глаза в глаза. Буквы сквозь прямую линию сжатых губ и стиснутых зубов, — лживый ублюдок, сейчас оденешься и поедешь со мной. Другая часть Тэхёна. Та, что активировалась только экстренно, несколько лет назад, когда никто другой остановить Чонгука не мог. Грубить и противостоять разъярённому скорпиону — билет в медпункт для всех, кроме одного. «Зовите Тэхёна. Быстро!» — и, если успели, всё обойдётся. Память может вить верёвки вкупе с прирученной психикой, и Чонгук чувствует, что они падают на колени, подчиняются; спесивость склоняет голову тоже, и жажда отмщения, и спазмы ненависти. Всё капитулирует. Невзирая на обращение, на оскорбление, гнусные обидные слова, от которых впору плеваться ядом, бить, впечатывать в двери, косяки, паркет, дробить и калечить. Бей — воспитание приюта и улиц. Хроническое, въевшееся пожизненно, мощное кредо чешется и зудит подкожно, волной вдоль позвоночника, по костям к фалангам пальцев, чтобы собрались в кулак и ответили. Яд разливается, набухает, готов выплеснуться и забрызгать и без того грязные стены. Учение второе, побочное. Есть другое. Взращённое сплетенными ледяными ступнями под одеялом, в краденых куртках, танцах под дождём, разделённом обеде, бесстрашной преданности и безотлагательной заботе. Люби. Несмотря на годы, глушит любые «дробить» и «калечить», глотает яд, вырабатывая антитела, нападает обратной реакцией, тушит и спускается к пальцам желанием вцепиться, чтобы заслонить, а не атаковать. Учение первое, главенствующее. Чонгук не удивляется. Только зубы скрипят от обиды, от того, что целиком и полностью себе не принадлежит, отдан ещё младенцем другому младенцу, который стал взрослым и бросил. Какая ирония, быть дважды покинутым и дважды осиротевшим, при этом оставаясь единожды верным и любящим тоже единожды. — Нет. — отказ выходит плохо. Как бесполезная попытка бросить камень в того, кто надвигается с ножом. Только Тэхён об этом не знает, свободной рукой тянется к чужой груди, сжимает ткань футболки в кулаке и толкает на себя. Движение резкое, выражается треском где-то в районе швов и жжением кожи на шее. Ведомый физикой, Чонгук подаётся вперёд чужим рывком, оказываясь совсем близко, ловит запах мятных конфет и чего-то спиртного. — Хватит вести себя так, Чонгук, ты не имеешь пра… — Эй, — рука ложится поверх оранжевой куртки в районе плеча, и юноша вспоминает, что живет в квартире не один, — полегче, парень. Тэхён отпускает футболку и очень резко, с какой-то маниакальной поспешностью, дергает плечом, сбрасывая чужую ладонь. Он буквально шарахается назад, едва не ударяясь спиной о стену, и смотрит на второго жильца с нескрываемой ненавистью и отвращением. Такая реакция удивляет даже сонного, помятого мужчину всё в тех же безразмерных трениках и футболке до колен. Он стойко выдерживает взгляд незваного гостя, разгадывая трактовку, а когда удаётся, тот уже отступает к двери. — Я жду внизу. — говорит человек в куртке цвета осени, не сводя глаз с Мин Юнги, а потом разворачивается и покидает квартиру. Профессор устало чешет голову, щуря слипшиеся глаза и запуская в темные волосы растопыренные пальцы: — Это же Тэхён, верно? Чонгук не отвечает. Злится. На то, как тот повёл себя с Юнги, как пользуется своей неприкосновенностью, как прибегает к старым приемам, запрещённым, теперь уже бесстыжим, как вертит и крутит, зная, что он, Чонгук, убьет, если сказать «убей», захлебнётся, если велеть «тони», придёт в конце концов, если сказать «я жду». — Вы не братья случайно? Такой вопрос таранит стену злости, заставляя перевести на соседа недоуменный взгляд. — Вы охренеть как похожи. — объясняет профессор, опуская руки и подпирая стену плечом: стоять прямо в таком состоянии он не способен. — Точно не братья? — Ты в своём уме? — Вы же не видели своих родителей, вдруг вы от одной женщины? Чонгук просовывает голые ступни в старые кроссовки и ничего на это не отвечает. Профессор с похмелья — мышление неотфильтрованное. — Я ещё поддатый, но совместную координационную структуру вижу сразу. — Что ты видишь? — юноша хмурит брови, приседая, чтобы зашнуровать обувь. — Ты же знаешь, — Юнги складывает руки на груди и поднимает голову к потолку, замечая, как начала слегка покачиваться лампочка, — что партнеры постепенно начинают внешне походить друг на друга? — Даже слышать об этом не хочу. — Роберт Зайонц в восемьдесят седьмом провёл исследование и объяснил, как это работает. — игнорирует Мин Юнги, растягивая буквы. Он действительно трезв на процентов шестьдесят девять, но глазам своим верит, потому совершенно серьёзно поражён таким сходством между двумя юношами, не связанными родством. Чонгук ничего не отвечает, снимает свою синюю куртку с вешалки и натягивает, не застегивая. На нем по-прежнему растянутые домашние брюки и потрепанная бледно-рыжая футболка, но ему нет до этого дела. Он злится, обижается, волнуется, тянется и отталкивается. Тяжело и невыносимо. — Не руби с плеча только. — предупреждает профессор, с большим усилием отлепляя себя от стены, и шаркает в свою комнату, попутно добавляя. — Мышцы и тела́ синхронизируются не просто так. Чонгук не задумывается, не реагирует, выключает свет и выходит за дверь. У них второй этаж в районе даже не среднего класса, узкая лестничная клетка, пропахшая куревом и плесенью, и редко работающие фонари вверх по улице. Спускаясь, Чонгук даже ядовито скалится самому себе, пытаясь не замечать всё ещё колющие спазмы в области сердца, когда думает о том, как непривычно всё это для Тэхёна, впитавшего новизну и роскошь. Как неприятен ему бедный профессор в разорванных шлепках, как неприятен, должно быть, сам Чонгук, раз он пытается скрыть это от самого себя, задаривая дорогими куртками. Подъездная дверь гудит, скрипит и проглатывается воем разъярённого ветра, мгновенно распахивая куртку Чонгука ещё больше, почти намереваясь содрать и вознести вверх, как пластиковый пакет и лист бумаги. Волосы мгновенно нападают на глаза, слетают, и снова, так стремительно, что царапают глаза. Пахнет сыростью временно уснувшего дождя и ночным холодом осени. Это приятно, это стихийно, можно признать, но Чонгук не готов. В подобных дворах встречаются лишь рабочие машины в редких углах, потому не составило труда припарковать чёрный автомобиль с плавными линиями и царским блеском прямо у подъездной дорожки. Монотонный рык то выделяется на фоне стихийного свиста, то всецело утопает в нем, выдавая себя лишь включёнными фарами и периодическими клубами из выхлопной трубы. Пассажирская дверь спереди призывно открыта, слегка покачиваясь на ветру, и в подсвеченном салоне отлично видно Тэхёна. Марципан волос гармонирует с бежевой кожей сидений, вплетается в водоворот оттенков опавшей листвы на куртке, рукава которой задраны по локти, обнажая бронзовый цвет загара до самых кончиков длинных пальцев, прижатых к губам, пока владелец и всё, что тянется от него векторами, расцветает тонами сдержанной и солидной роскоши. Тэхён вписывается так идеально, что память о рваных галошах, прохудившихся куртках и поношенных брюках стирается фрагмент за фрагментом. Тэхён выглядит гармонично, чертовски красиво и привычно. Словно всё другое, что видел Чонгук когда-то, лишь плод его воображения. Дурные сны в попытках нервной системы приблизить недосягаемое иллюзиями сопричастности. Чонгук не считает себя недостойным, или грязным, или низким для этой марки машины, бежевого салона, грейпфрутового одеколона и ресторана с мраморными панелями на стенах. Плевать он хотел на вещи. Человек — вот всё, что его волнует. Карамельно-марципановый мальчик, что сейчас ещё его не увидел, потому что опирается локтем в основание водительского окна, уставившись на бешеный танец шумных деревьев на детской площадке перед домом. Чонгук хочет отступить назад, вернуться к себе в затхлую квартиру, пропахшую бедностью и ограничениями, никогда больше не дышать Тэхёном и не стоять рядом, умирая. Как никогда давит и режется справедливое напоминание из подброшенных образов: место рядом с ним — другое, пассажирское — не Чонгука совсем, там катается стройная красивая девочка, приторно-сладкая девочка, надушенная и ухоженная. Катается с вытянутой рукой в попытке сделать удачное селфи, катается, выбирая радиостанции на приборной панели. Приторно-сладкая девочка на закрытых парковках или обочинах дорог расстёгивает ремень дорогих джинсов, наклоняется и лезет рукой под белье карамельно-марципанового мальчика, чтобы сделать ему при-я-я-ятно. Ветер, такой же беспощадный, бьет прямо в грудь, отгоняет назад, к подъездной двери; то же велит снова накрапывающий дождь, и всё это: все звуки листвы, мотора, небесной воды о козырёк крыши, вся природа с ее горластостью, от земли до звездных алмазов, всё — ритуальный шёпот об одном и том же: никому нет дела, бедный несчастный детдомовец, что это твой мальчик и вся твоя семья. Таких, как ты, не любят. Таких ненавидят. Возвращайся обра… Тэхён замечает. Смотрит строго, через плечо, взгляда не отрывает. — Сядь в машину! Потом долгая пауза — натянутая энергия в зрительном контакте — на фоне вновь накрапывающего дождя. — Я не уеду отсюда без тебя, Чонгук! Хватит уже выпускать яд, сядь! Юноша вдыхает отравленную им самим свежесть и движется вперёд, где садится в прогретый салон и захлопывает дверь. Всё. Подчинился. Иначе не научен. Не привык. Не хочет учиться. Внутри палитра цветов переплетается с букетами запахов, проникая в самую суть, заполоняя, врезаясь в лёгкие на больших скоростях. Грейпфрут ощущается так резко и верховно, будто кто-то выжимал фрукт, разбрызгивая сок по салону. Кока-кола улавливается после. Ее сладкие сахарные ноты ни с чем не путаются и здесь, сейчас, никак не сражаются с цитрусом. Кофе узнается третьим. Висит в декоративном мешочке под зеркалом заднего вида, просвечивая крупными зёрнами. Машинальный взгляд вниз — в нише возле коробки передач металлическая упаковка-портсигар от сосательных конфет, а рядом бумажный стакан из Макдональдса с разводами от колы на крышке. Четвёртый запах сдаётся с потрохами, убеждая Чонгука в ранних предположениях, и юноша по-хозяйски тянет руку, приподнимая крышку с трубочкой. В нос ударяет резкий аромат виски, на мгновение ликвидирующий всё остальное. Тэхён снимает автомобиль с паркинга и движется вперёд по узкой улице, чтобы где-нибудь развернуться. Его пассажир смотрит вперёд, сквозь лобовое стекло и бешеный ритм дворников на искусственно подсвеченную ночь в косом падении дождевых капель. Они напоминают тонкие лезвия, вытянутые иглами, стремительные, потрошащие пространство, оставляя бреши в плотной структуре этого измерения, открывая порталы, впускающие существ из миров, в азбуке которых, возможно, отсутствуют буквы вроде «с» или «л», как и нет слов, с них начинающихся. Ни любви, ни ласки, ни легковерия. Ни семьи, ни сирот, ни страсти, ни секса, ни стыда, ни совести. Азбука миров, в одном из которых Чонгуку надлежало родиться. В таких машинах, слитых из дорогого металла, ветер не расшатывает ставни и не бьется разъярённой псиной. Внутри только барабаны капель — осколки разбитого стекла, приглушённое урчание мотора и хаотичное постукивание металлических брелоков под зеркалом заднего вида. На шнурках три карточки размером с игральные — одна с желтым облаком и надписью «Ребёнок в машине», две другие — на английском, недоступные пассажиру, — «Keep calm and kill zombies*» чёрным на грязно-красном и «Ohana means family*» синим на бежевом. Тэхён выезжает на полупустое шоссе, перестраивается в крайний ряд справа, газуя без лихачества. Его другое, уже осевшее на стенках желудка безрассудство проявляется через пару минут, когда, не отрывая взгляда от дороги, он убирает правую руку с руля и тянет к нише возле ручника. В салоне темно, подсветкой лишь завораживающее голубое сияние кнопок, разбросанных на приборной панели, и Чонгук, поворачиваясь на движение, в этом наполовину желтом, наполовину голубом сиянии видит, как губы водителя обхватывают трубочку бумажного стакана. Собственная рука тянется к кнопкам на двери, нащупывая ту, что регулирует окно. Под давлением стекло опускается до предела, впускает воду, ветер, забрызгивает подлокотник, пальцы, куртку и попадает на лицо. Только без разницы. Чонгук выхватывает свободной рукой чертов стакан прямо из-под носа и одним мгновенным рывком выбрасывает в окно. Снова выработанный шум поднимающегося стекла, глухой вакуумный шорох под конец и щекочущаяся кожу сырость на мокрых пальцах. Тэхён ничего не говорит, никак не реагирует, рука ложится на руль плавно и точно, без признаков агрессии в мышцах. Дальше минуты одна за другой в однообразии звуков и фургоне запахов держат пассажира в напряжении, он пробует опустить плечи, расслабить ступни, перестать так осторожно дышать, но не удаётся нисколько. Ремень безопасности прижимает к сидению, ненавистной платформе ассоциаций, и мозг рисует, рисует, озвучивает всё до мельчайших подробностей — низкие стоны, удары женских рук по обивке крыши, скрип под резкими толчками и шелест прыгающих прядей. Не возбуждает, не полыхает, не стимулирует. Вызывает рвоту, топит ревностью, трещит обидой. Зубы сцеплены, глаза опускаются, исследуют быстро, жадно, в попытке отвлечься вторгаются и вылавливают предметы. На лобовом стекле устройство для крепления смартфона или gps, на панели — специальный ковер с технологией фиксации, заполненный часами, открытой упаковкой мятной жвачки, двумя флешками и смартфоном. Возвращает концентрацию чужая рука, неожиданно оказавшаяся перед глазами. Чонгук автоматически вжимается в кресло, чтобы избежать прикосновений, но Тэхёну и без них удаётся открыть бардачок. Тот опускается, слегка задевая колени пассажира, подсвечивается голубой лампочкой и открывает вид на стопку документов, пачку салфеток, бумажник и блокнот. Среди всего этого водитель что-то выуживает, ребром кисти закрывает до щелчка и, выпрямляясь, протягивает Чонгуку. Пассажир берет предмет, почти сразу понимая, что это фотография. Такая, какую хранят в альбомах. Приходится подвигать ее в разные стороны, чтобы словить правильный угол желтого света фонарей снаружи, но Тэхён уже задирает руку к потолку и жмёт на переключатель. Белая лампочка водопадом бьет на тонкую фотокарточку, вытягивая из темноты тёплую по содержанию картину. На снимке роскошный камин с натуральными языками пламени, змеёй обвившими кромсающиеся поленья, над ним полка с множеством статуэток, а перед — кресло из тех, что можно увидеть в мультфильме про Красавицу и Чудовище. Завитая линия подлокотников, возвышенная до предела спинка и бархатная обивка темно-розовой ткани. В кресле — подросток, забравшийся с ногами. Острая коленка подпирает локоть, другая — прижата к сидению. На вид мальчишке лет шестнадцать, волосы ореховые, с рыжими тенями огня, достаточно длинные, чтобы пряди держались за растопыренными ушами. На незнакомце коричневый домашний костюм в полоску и шерстяные носки. В руках толстая книга, раскрытая ближе к концу, а на лице — ещё детском, миловидном, забавном — выражение глубокой задумчивости. Взгляд поверх книги — исподлобья, словно кто-то отвлёк, потревожил, сбил с мысли. Глаза не детские совсем, с твёрдой чернотой и бликами огня. — Парень был особенный. — Тэхен следит за дорогой, говорит, не дожидаясь вопроса. — IQ сто пятьдесят три, абсолютный слух, медаль по плаванию, второе место в математических олимпиадах по стране и ещё куча разнообразных достижений. Настоящий золотой мальчик. Из пороков — только любовь к мотоциклам. Новый Дукати на семнадцатый день рождения, и через два дня с моста в реку. — Чонгук поднимает голову и смотрит перед собой, совмещая попытки сделать выводы с изображениями высоких скоростей и погружающегося в воду мотоцикла. — После себя оставил две просьбы. Тело — науке, и чтобы его место в семье занял кто-то другой. Тело зажали, а вот второй пункт — по твою левую руку. Голос, нейтральный и однотонный, ложится, подобно фактам репортажа, отрывками из статьи. Повествует немного поспешно, и Чонгуку не видно, как рассказчик при этом выглядит, борется с желанием посмотреть, борется с необходимостью смотреть. — Порой они вспоминают, что я не он, и тогда здорово злятся. Велят что-то делать, отчитывают, указывают на мои с ним отличия, становятся немного агрессивными. — продолжают странный рассказ, прибавляя скоростей на трассе и в голосе. — Но такое случается редко, и бо́льшую часть времени они продолжают притворяться, что я — это он. Все вместе, сообща. — Чонгук чувствует, как парень ведет плечами, шурша материалом куртки. — Иногда я думаю, что они сошли с ума, когда его не стало. Что-то вроде массовой шизофрении. Может быть, действительно сильно его любили, а может, просто слишком много на него ставили, не могу сказать до сих пор. Не то чтобы они ополоумели, но мне даже официально сменили имя: по документам я теперь Ким Алекс. Это походит на добровольный самообман, с которым им проще живется. — Тэхён прерывается на мгновение, вознамерившись перестроиться, чтобы не дышать в спину нагнанному автомобилю. — Шесть лет назад привезли домой, дали всю его одежду, вещи и книги, велели прочесть всё, что прочёл он, пересмотреть все кассеты, что были у него в комнате, начать учить три языка и играть на скрипке — в точности, как он. Школа экономики, математические курсы, коллекционирование карт, любовь к зелёному чаю и тунцу, даже тёплое молоко перед сном. Всё, кроме мотоциклов, которые его убили. — Надо тебя пожалеть? — бросает Чонгук, едва Тэхён замолкает. Занимательная история о странных богачах, решивших заменить погибшего сына мальчиком из приюта, вызывает желание продать ее какой-нибудь киностудии, чтобы развеять полученную сумму по ветру, как прах того одаренного мотоциклиста. — Ни в коем случае. — отзываются в ответ, сопровождая слова покачиванием головы — Чонгук видит боковым зрением — и никак не реагируя на ядовитый сарказм в чужом голосе. — Я с самого начала знал, на что иду. — предупредительный цокот поворотника, и Тэхён снова возвращается на крайнюю правую. — Почти никто не берет детей из приюта. Это сказки для тоски, я не должен объяснять, ты и так знаешь. Малыши вроде Лили — исключение: у спонсора бездетная жена, чем не вариант? Она такая маленькая была, ты же помнишь, как мы ее грели. Ещё не впитавшая соки сиротской участи, не ожесточённая, ещё комок пластилина. Лепи — не хочу. Чонгук тянет руку и опускает снимок на приборную панель, не желая ни о ком вспоминать, будь это даже крошка Лили, которую все по очереди брали себе отогревать. Чонгук устал воспроизводить плёнки памяти, они прокручивают ему кишки и режут сердце колючими краями проявочного материала. — А семнадцатилетнего парня не слепишь. Это плохой выбор. — продолжает рассказчик, затягивая в плен голоса, образов, запахов. Сводя с ума невозможностью прервать, сбежать, прижать. — Никто такой выбор просто так не делает, я это всегда понимал. Когда они пришли, понимал. По задачкам на листе, которые они с собой притащили и ненавязчиво попросили меня решить. Всегда всё понимал. — Тэхён делает паузу, прежде чем продолжить, и Чонгуку хочется обернуться, посмотреть, как тот при этом выглядит, куда смотрит и как держит руль. Хочется очень, но он не поддаётся. — То, что они сидели тогда передо мной, — чистое везение. Результат переплетений моего желания и чужой смерти, один случай на миллион. Жалость просто не актуальна, Чонгук, я говорил тебе, что стану богатым. Повторял каждый божий день. Меня не трогает ни мой статус, ни их псевдолюбовь. Мне плевать: я не семью искал, я искал деньги. Искал — и нашёл. Чонгук не способен проконтролировать себя в момент, когда реагирует горькой, вяжущей усмешкой, вырванной прямо из груди. Глаза-предатели щиплют, колются, приходится со свистом вдыхать и выдыхать, отвернувшись к окну и пряча звуки боли за шумом мира. — Злишься? — Кажется, Тэхён кратко оборачивается в его сторону. — Хотелось бы быть на моем месте сейчас, да, Чонгук? — тон у него странно кислый, совсем не провокационный, не задирающий. Иной. — Зависть проснулась или что? Бесишься, хочется ведь? — Мне хочется, — цедят в ответ, поддаваясь семантике слов, — чтобы ты закрыл свой рот и высадил меня. — Нет, ты останешься в машине. — протестуют, снова качая головой и нажимая на гласные. — Потерпишь немного мое общество, а потом сорвёшь куш. — слушателю не видно, но пауза изменяет выражение лица, снижает громкость и сжимает пальцы на руле. — Я заслужил, черт возьми. Чонгуку и впрямь не видно, но он всё равно наконец оборачивается. Из-за голоса. В нем что-то тяжёлое, откровенное, потерянное. Против такого Чонгук не выстоит всё равно. Он ядовитый, агрессивный, крепкий, всегда был, но против мальчишки, тогда долговязого и шоколадного, а теперь статного и пряно-цитрусового, неизменно бессилен. Первый признак любой иммунной системы заключается в способности отличать «своё» от «чужого». Как ни крась, во что ни переодевай, под кого ни подгоняй. Похвально, впечатляюще, исключительно. Мучительно, тошнотворно, болезненно. Ригидно. Как синтез старомодных «monos» и «gamos».