Наука о моногамных

На улице всё просто: зима, люди в громадных скафандрах, набитых пухом, блеклые сумерки и сгущающийся мороз. На остановке под прозрачным навесом никого, и Чонгук опускается на холодную скамейку, борясь с ноющей болью в руке, всё ещё повязанной бордовой тканью. Невидящий взгляд режет пространство среди испачканных сезоном машин на шоссе, учащается тяжелое дыхание и вместе с ним клубы пара. Чонгук не замечает. Ничего. В том числе человека, зашедшего под крышу через проход справа от скамейки. А человек зашёл и облокотился спиной о прозрачную стену со встроенным рекламным щитом и спрятал руки в карманы короткой серой куртки с массивным мехом на капюшоне.  — Твой автобус всегда приходит сразу же, как только ты появляешься на остановке. Голос справа негромкий, но перебивает и шины, и ветер, и небо. Чонгук слегка прикрывает глаза и рвано выдыхает, зная, что не слышно, что незаметно. Не оборачивается. Нет. Нельзя. Опасно. Затхлую зиму и так дурманом осаждает грейпфрут, превращая в жаркие субтропики, и сознание готово подчиниться, рисуя капли пота вниз по спине сладким бледно-красным соком. — Не позволяет мне поговорить с тобой. У Алекса голос печальный и переполненный. Как будто сейчас перельется через край, расплескается бензином из канистры и взорвет одного человека до рваных ошмётков плоти. — Почему ты ушёл? Что с рукой? Вопросы сыпятся, волнуются морем: тон то нарастает волной, то спадает, а Чонгук ядовито следит за потоком мобильного однообразия на дорогах, ядовито отмалчивается. Скапливает токсичный секрет, не выпуская иглы́. — И долго ты будешь вести себя так? — Алекс немного повышает голос, неотрывно наблюдая. Сканирует и сканирует, каждый фрагмент мощной изменившейся фигуры, каждую часть повзрослевшего лица. Глаза всё никак не насмотрятся. Глазам мало. Рукам мало. Внутри всё дребезжит, потому что мало — это неподходящее слово, неполноценное, как и этот разговор. — Ты такой злой, Чонгук. Раньше… — юноша втягивает холодный воздух через рот, и слушателю кажется, что он слышит, как кислород проникает внутрь, в чужую телесную суть. — Раньше ты был таким со всеми, но не со мной. Алекс теперь разглядывать тоже не может. Отворачивается к шоссе, смотрит поверх летающих крыш, сквозь небоскрёбы на противоположной стороне. — Скажи мне только, на что именно ты злишься. Что меня забрали? Что забрали меня, а не тебя? — слова льются стремительно и глушат прочие звуки. — Или стыдишься того, что…того, кем мы были? У Чонгука абсурд сводит челюсть и отдаёт вибрацией в скулах. Хочется вскочить и здоровой рукой разбить рекламный щит в сантиметре от его лица. Чтобы как прежде даже не вздрогнул, не повёл бровью, а кто-нибудь за спиной, как раньше, шепнул очередному новичку: «видишь, это Чонгук, не связывайся и не зли его, он самый буйный, его только Тэхён утихомирить может». — Ты такой разговорчивый в ресторане, а здесь как будто немой. — вздыхает Алекс, и Чонгук по звукам подошв и боковому зрению понимает, что тот приближается.  А потом… пульсирующая боль в закутанной фартуком руке гаснет искрящимся от перенапряжения рубильником, и по спине к аркану на пояснице — восточно-пряный пот пускает табун мурашек, когда пальцы чужой руки медленно вплетаются в его угольно-чёрные волосы. У Чонгука внутри кисло-сладкий сок плодов вечнозеленого дерева вперемешку с ядом, разбавляется, меняет консистенцию, превращает в густую субстанцию, утяжеляя низ живота. Боже. Господи… Это против правил и установок, это чужое, или новое, или… просто нельзя, ложно, ложно, ложно, стоп. Стоп. Он резко отстраняется, как от чумы, вскакивает и отступает — два поспешных шага назад. Чонгук не знает, как выглядит, но не ожидает, что Алекс станет трактовать по-своему. Не ожидает откровенного взгляда, безоружного и умоляющего, не ожидает мерцающей влаги, собирающейся в твёрдой карамели глаз.  И это высшая из ошибок. Табу родом из холодных стен. Он был сначала слишком мал, чтобы проучать тех, кто заставлял Тэхёна страдать. Потому вёл блокнот со списком тех, кто его хёна задевал, обижал, обворовывал и причинял боль. Два столбика: имя и деяние. Много лет только имена и деяния. Имена и деяния.  А ярость копилась, консервировалась, бродила, превращаясь в новую субстанцию. Ядовитую. С годами токсин склеился с кровяными артериями, усилил регенерацию, укрепил мышцы. Превратил в воина, способного выбивать ногами воздух из всех тех, кто по списку. Мстил каждому за его слезы, синяки, обиды. Жалил талантливо, много, часто, в одиночку, пока не запомнили, пока не внесли в первичные инструкции новичкам: «с Тэхёном тоже не связывайся, Чон за него убьёт». — Знаешь, я ведь больше всего боялся именно этого. — Алекс нервно дёргает трясущимися руками. — Что ты вырастешь и устыдишься. Девочки нравятся всё-таки, да? Как ее зовут, кстати? И улыбается. С уязвимым блеском улыбается. С болезненной усмешкой. Печатью отчаяния в подвешенных кукольными нитками уголках губ. Он уже не похож на Алекса, владельца ресторана с кипой бумаг и чернилами на пальцах. Чонгук видит. Откровенный взгляд — Тэхёна, хромая сдержанность и привычка натягивать рукава на пальцы — Тэхёна. Жертвенность и первостепенность Чонгуковых интересов в попытке съесть личную обиду — тоже Тэхёна. Чонгук мотает головой и морщится. Невольно, так получается. Потому что хочется встряхнуть и запретить так смотреть и задавать такие вопросы. А ещё противно от этих «вырастешь» и «устыдишься». Он был ребёнком не в одиночку. Они оба были. Двумя мальчишками, что шестнадцать лет вместе росли, защищались спина к спине, грели ноги под одним одеялом, подкармливались из общего тайника и спали на одном матрасе. Двумя мальчишками, что вместе забирались на чердак, чтобы стянуть друг с друга брюки, неумело сплестись до скрипа дряхлых половиц, сбиться с ритма и перепачкаться бледно-белыми разводами, закрывая друг другу рты ладонями. Устыдиться? Чонгук много чего в жизни ненавидит. Но не это. За это ему не стыдно. За память об этом он мог бы отравить ядом. — Нет, нет, прошу, — тянется ближе Тэхён, когда длинное механическое тело с запотевшими окнами выпускает пар и ворчит, раскрывая автоматические двери, — дай мне с тобой поговорить. Просто поговорить… Но Чонгук отступает к механической пасти, готовой его проглотить, прочь от мокрой мольбы в сияющих глазах. Отворачивается, обрывая кривую тропу бесцветной карамели по румяной щеке, не смотрит, сорвётся она вниз или запутается в складках носа. Запрыгивает в салон, проезжаясь синей тканью куртки по грязному стеклу, и сквозь закрытые двери и роботизированное «проезд оплачен» слышит последний оклик, в котором рвутся и дрожат звуки, утопая в мокрых соленых бассейнах: — Ты не уволен! Ты обязан прийти в понедельник! В салоне мало людей, но Чонгук не замечает даже тех, кто есть, пока пробирается по трясущемуся в движении транспорту в самый конец. Сидения сырые и мерзко холодные, словно мир вымирает в интоксикациях, введениях ядовитого белого пара из человеческих ртов. Рука саднит и пульсирует нервозной болью, но Чонгук не чувствует. И не видит. Ничего, кроме лица с рассыпанным марципаном волос и глаз, красивых до помрачения, в которых расплавленная карамель утекает из секретных разграбленных погребов. За такое Чонгук когда-то вносил в список, калечил, наказывал, жалил. Но времени много прошло. Чертовски много, всё изменилось. Он хёну не нужен. Тот шесть лет назад его выменял на шмотки, машины, деньги и красивую девочку. Плачет и что. Богатые тоже плачут. Несчастливый? Неудовлетворенный? Нерастраченный? Уставший от раздвинутых девичьих ног? Причин множество. Чонгука не касается. Не касается. Он знает себе цену. Ему двадцать два. Не шестнадцать. Он сломал маскарадную маску и запер с хищником в золотой коробке. Его не касается. Он не чувствует. Ничего не чувствует. Ничего, кроме того, что собственную кожу мокро разъедает соль, и мелкие зерна что-то выжигают в горле или груди. Кроме того, что щекотно, слепо, надрывно, и дышать невыносимо тяжело. Кроме того, что сам плачет оттого, что там, на остановке, тоже… …плачут.

— Хён…? — Н-нет…нет…не останавливайся… — Я делаю больно? — Ты делаешь…нет, немного, но я хочу…хочу тебя чувствовать, продолжай, я потерплю… — Нет, я не мо… — Нельзя останавливаться, нельзя, и мне хорошо, хорошо, не… — Ты же плачешь, Тэхён… — Тебе можно…делать мне больно. Слышишь? Посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты делал мне больно. Чем больше ты ужалишь, тем быстрее я выработаю иммунитет, и потом мне уже никогда не будет больно.

— Хорошо… Хорошо. Прости меня. Прости, что заставляю плакать.

— Это не те слезы, Чонни, другие. Я знаю, ты никогда не обидишь меня, маленький мой, я знаю. Продолжай двигаться, не бойся, дав…а-а-а-й…ах...

— Хён!

— Еще…раз…зде.сь…

— Так…?

— Т-так, мой…хоро..о..оший, так…

— Уже не больно?

— Нет, н-нет, ах…бо-же…уже при-я-я-ятно, ты…прия..я-я..тный, не…сдержи-и-вайся...

Говорят, что нужно окружить скорпиона горячими углями, и он начнёт метаться, а потом совершит самоубийство, ужалив самого себя. Про оцепенение и последующую смерть говорят много и до сих пор, хоть давно доказано, что яд скорпиона для него самого совершенно безвреден. Чонгук жалеет об этом, когда финальное осознание вспыхивает жирными чернилами, выводящими собственное имя в давно потерянном списке карателя. У него отрава вместо крови и пота, он готов слизывать жидкость с разбитых костяшек, лишь бы себя отравить. Наказать. Лишь бы сошло за инъекцию, бросило в каталепсию, а потом в судорожный ритм нездорового припадка. Он нарушил табу. Заставил плакать. Обидел. — Самобичевание — самое тяжкое преступление, — комментирует бывший профессор, усевшись поверх стиральной машины с кружкой соджу и дымящейся сигаретой, — Парацельс говорил, что спасения не достичь ни постом, ни ношением особой одежды, ни самобичеванием. Всё это суеверие и притворство. — Ты не понимаешь. — Чонгук отвечает сквозь толщу воды, заливающую уши, и смотрит на грязную пятнистую поверхность потолка. Вода застыла желеобразным гелем и уже начинает терять градусы. Мин Юнги горбится, выпуская клубы дыма, и стряхивает пепел в раковину. Ванная комната в их квартире маленькая, до всего рукой дотянуться, вот переполненная корзина для белья напротив — только ногу вытяни и пальцами можно толкнуть и опрокинуть, вот унитаз с плохо работающим сливом — Чонгуку достаточно вынуть руку за пределы ванны, и крышка легко захлопнется, проглотив раздражающий звук беспрерывной керамической симфонии. — Ненависть к себе — это верная смерть. — профессор наблюдает за статичным обнаженным телом, которое четверть часа назад в последний момент успел вытащить из воды. Теперь у него самого безразмерная футболка и треники в мокрых пятнах — всё никак не высохнут, пока он сидит тут и караулит губительную натуру соседа, предотвращая вторые попытки. — Незачем топиться. Подожди немного — и мир тебя сам убьет. — Ты не понимаешь. — снова одно и то же хриплое, опустошенное, вязкое. — Что-то — разумеется. — кивает Юнги под очередную затяжку. — Но тебя — без проблем. Ты простой и неоригинальный ребенок. Потакаешь своим слабостям, считая, что имеешь право, и в то же время за это же себя коришь. Чонгук молчит: он видит только карамельные реки и кривое течение вниз. — Ты знаешь, я лезть не хочу, просто напрягают утопленники. Кто такой этот Тэхён? Он с тобой в приюте рос? Чонгук долго молчит. Ему так кажется. Вода всё стынет и стынет. Всё стынет, кроме глупого сердца, облачённого во все расцветки слова «преданный». — Никто. — глупое сердце — глупые приказы легким. — Ммм. Интересный статус для того, кого ты представляешь, когда дрочишь. Юнги отзывается с ленивым сарказмом, осушает кружку и поверх неё наблюдает за тем, как сосед вдыхает, прикрывая глаза, и полностью опускается под воду. — Я тысячу раз говорил, что здесь тонкие стены. Два года одно и то же, этот твой жалобный скулеж, — профессор продолжает, зная, что в гудящей тишине Чонгуку слышно его даже под водой, и потому беззастенчиво, всё так же лениво пародирует предоргазменный соседский вой, — Тэ-хё-н, Тэ-хё-н, Тэ-э-э-хё-н. Я не лез, даже когда ты начал звать его во сне. Но топиться — это новый уровень, Чон. Парень проводит под водой почти две минуты, пока мужчина терпеливо тушит сигарету и наливает еще соджу, дотянувшись до бутылки на раковине. — Давай еще раз спрошу. — говорит, когда Чонгук так же плавно выныривает, выдыхая. — Кто такой этот Тэхён? Юноша тревожит водную гладь, протирая лицо и убирая нависшие пряди со лба. Хватается за края ванны и подтягивается, чтобы опереться спиной о стенку. Жидкость звучно плещется, слабо теплая, мерзкая, чужеродная, словно стекла́ сюда из вековой криокапсулы. Впереди поржавевший смеситель и красно-синие индикаторы, частично стёртые еще до их заселения, а перед глазами — совсем другое. Шоколад волос, теперь запорошенный тёртым марципаном, жженая карамель в плену блеска и белый сливочный сок внизу живота, добываемый ртом, ладонью или проникновением. Психиатр найдет, чем объяснить. А Чонгук найдет, чем опровергнуть. Врач скажет: расстройство привычек и влечений, безволие под давлением покровительства. Пациент возразит. Пациент не был несмышлёным покорным ребёнком, когда чувствовал в диапазоне, легко принимаемом за ненависть из-за свирепого буйства эмоций и неистовства физического натяжения. Когда сидел в детстве с фонарем под одеялом и искал слова в словаре. Л-а-с-к-а. Н-е-ж-н-о-с-т-ь. М-я-г-к-о-с-т-ь. Ч-у-т-к-о-с-т-ь. И-з-б-р-а-н-н-о-с-т-ь. Когда к шестнадцати перепрошивал самого себя, чтобы научиться этому для одного конкретного человека, постановив, что грубость — для остальных, других, чужих, а ему — особенное, иное, персональное: ласка, нежность, мягкость, чуткость, избранность. Врач скажет: детская травма и реакция на сексуальное насилие. Чонгук опровергнет. Не было насилия. Тэхён спрашивал, Чонгук отвечал. Чего тебе хочется? Облизать и проглотить. Можно? Чего тебе хочется? Прикасаться без одежды. Можно? Чего тебе хочется? Войти и быть внутри тебя. Можно? Чего тебе хочется? Чтобы ты поклялся, что всю жизнь будешь только моим. Кровью поклялся, а потом семенем. Можно? Никто не заставлял клясться, глотать чужую сперму и позволять пробовать на вкус свою. Чонгук спрашивал, Тэхён отвечал. Только так. Врач скажет: ранний сексуальный опыт с представителем своего пола, психологический портрет желаемого полового акта, взращённый в неокрепшем сознании. Чонгук опровергнет. Двадцать три скоро, он мстительно и злостно изучил других, так что знает наверняка: мальчики ему нравятся меньше девочек. С ними у́же и плотнее, но возбуждение другое, механическое, а когда спускает, что-то внутри как будто всё равно остаётся, не выходит до конца, набрасывает чувство неудовлетворённости и не спадает даже от собственной руки. А вот девочки хороши: доступ удобнее, позы без изощрений, можно быстро, можно без предисловий, можно лежать, чтобы сами всё делали, только двигай бёдрами, если ритм не устраивает, а если сосёт, вовремя вытаскивай и отстраняйся, когда попалась развязная, готовая всё облизать и проглотить. Отстраняйся, потому что табу. Эякулят отдавать только Тэхёну и глотать тоже только его. Нельзя иначе. Они поклялись. Двадцать три скоро, а слово держит. А ведь никто не заставлял. И не заставляет. Уже шесть лет как. Врач скажет: любовь — побочка, бездетное семя, что приклеилось к стенкам желудка и не выходит со рвотой даже в двадцать два. Чонгук опровергнет. Он не заложник детства, не раб первых потрясений и пубертата. Не эксперимент на привязанность. Он — сирота. Но не та, что родилась без семьи. Чонгук — тот, кто семьи лишился в шестнадцать, когда приехали люди на дорогой машине, подписали бумаги и увезли. Это разные вещи. Семью нельзя разлюбить. Она — клятва на крови. Невозможно такое вытошнить. Он — собственник. Но не тот, который тиран, познавший ложный вид любви и вкусивший плод с деревьев психиатрии. Чонгук готов сорвать с дерева яблоко, если в нем Тэхёнов сок, но в этом нет даже сексуального голода или слепого поклонения. Если нужно, он не откусит от плода никогда в жизни, тут ведь важно другое: яблоко всё равно только его, для него, и никому другому вгрызаться в него нельзя. Это не психиатрия и не грех. Для такого в мире другое слово. Он — полюбил. Не так, как… кто? Другие? А как другие любят? Не тот вопрос. За что другие любят? За то, что был рядом? Рядом было почти восемьдесят детей. За непосредственность, твердую нравственность, за воображение и чувство юмора? Разница какая, не исключено, что нынешний он, Алекс, давно растерял всё это и сейчас уже другой. За то, что позволял себя трогать? Они грели ноги друг о друга и клялись никогда не расставаться еще до того, как впервые застонали, и до того, как окончательно осознали, почему под ними так скрипят половицы. За врожденный иммунитет к ядам скорпионов? За это необязательно влюбляться. За видимость семьи? В членов семьи не влюбляются. Это другое. За контрмеры против ненависти, боли, мрака, ржавчины, холода, голода, страха? За это можно быть благодарным, впускать в клетки без надобности. Врач скажет: нужно копать глубже, ответ на поверхности. Чонгук возразит. Не нужно. Он очевидно болен. Ненавистью, обидой, самобичеванием, разочарованием болен. Жизнью. Но не Тэхёном. Тэхёном он даже не лечится. Тэхён не пилюля, ликвидирующая боль или инфекцию. Не стволовые клетки, на платформах которых можно попробовать взрастить утраченное. Не вакцина-имитация малых доз возбудителя болезни, призванная укрепить организм. Всё несколько иначе. И здесь, в остывшей воде, после нелепой попытки не выныривать, Чонгук во всем себе признается и со всем смиряется. Отвечая на вопрос профессора, покрывается мурашками в отсыревшем помещении ванной комнаты и думает о том дне, когда Юнги, пьяный в перестановку букв в слове, выдал ему цитату из фильма.

«Жизнь — это болезнь, передающаяся половым путем. Распространяется людьми во время занятий сексом и, в конце концов, убивает нас».

Кому как ни сироте согласиться с такой точной формулировкой. Есть жизнь — значит болеть, долго не умирая, вся ее продолжительность — заслуга одной лишь иммунной системы, что держит на плаву как можно дольше, пока не рассыпется от чего-то мощного вроде наложенного поверх еще одного заболевания из множества летальных или старости, что на самом деле лекарство. Постепенное, медленно усваиваемое, но лекарство от жизни. А иммунитет — прививка от смерти. Многогранная, многоуровневая, многофункциональная. Много. Много. Много. Врожденный. Адаптивный. Активный. Пассивный. Естественный. Искусственный. Много слов. Много видов. Много звеньев. И одно звено — важнейшее из всех — для каждого индивидуально. Известно, что первый признак любой иммунной системы заключается в способности отличать «своё» от «чужого». Они с Тэхёном узнали «своё» сразу же. Без адаптации. Сошлись сразу же во младенчестве. Спорить и прятаться в коробках нет смысла. — Мой иммунитет. — два слова мало годятся для адекватного ответа на ранее заданный вопрос профессора, но тот отчего-то принимает, осмысливает, ничего не переспрашивает. Чонгук много не рассказывает, в себе держит до брожения и ядовитых паров, но вытягивать еще опаснее. Да и не нужно сейчас. Профессор же видит и знает: сосед снаружи — резиденция ненависти к жизни, сброшенной в сиротский инкубатор, к бедности, к государству, менталитету и порядку, но лишь частично, общепоказательно, потому что может; а внутри — весь из любви, какой-то обиженной, вырванной резко и жестоко, с остатками кровавых растрепанных корней. Та в нем остервенело глушится ненавистью, запихивается во все клетки вирусами и антигенами, против которых организм обычно начинает вырабатывать собственные антитела. Процесс этот в биологии зовется иммунным ответом, и потому Юнги слова́ Чонгука понимает. Потому и не переспрашивает. А тот и не говорит больше ничего. Самому себя изжалить хочется, да не может. Признать признал, что привит от смерти уже навсегда. Одним человеком. Неизгладимо и вечно, до дурной тяги и упрямого желания принимать лекарство от жизни вместе, рука в руке, ноги под одним одеялом, еда с общей кухни и один и тот же сок — неважно где, хоть на чердаке со скрипучими половицами. И, может быть, к черту гордость, может быть, согласен на дружбу, Тэхён ведь тянулся, не притворился, узнал. Только Чонгук убить за него готов самого себя, покалечить, исцарапать, и это в той же черепной коробке, где распыляются баллонами на стенках обида, ревность и злость. Чонгук хотел быть с Тэхёном. Тэхён хотел быть богатым. Не совпали. Иммунитет тоже подводит. Отворачивается. Меняет на. Уходит к. А пренебрегаешь им в отместку — хуже всё равно тебе же. Замкнутый круг, от которого мутит. Любой шаг — больно. Любовь к хорошей жизни выше любви к…кому? Тэхён Чонгуку — иммунитет. Чонгук Тэхёну — кто? Врач ответит: ступень созревания и временная деталь зоны комфорта. Что врачу возразить?