«Выброси память и посмотри, что останется.»
Чонгук думает, что это правильная тактика: не путать тоску с тем, что давно осталось в тех неотапливаемых стенах шесть лет назад. Он умер там. И танцующий бог, что потом мёрз под его одеялом, тоже. Чонгук ничего не чувствует. Он уверен: ничего — это то, что ему подходит. Всё — просто иллюзия былой зависимости, общие испытания, скупой круг общения. Факторы и обстоятельства, заставившие запечатлиться и привязаться. Его заставили влюбиться. Очевидно. На работе он ровно к девяти. Как и остальные, спешно меняющие обувь, завязывая фартуки и причёсываясь одновременно. Они болтают как всегда. Руна, Гиюн, Тан и Джебом уже в сформированной социальной группе, и по взглядам, что они мельком бросают в его сторону, ясно, что вчера ему уже перемололи все кости. Болтовня за спиной или шушуканье прямо в лицо — это классика его детства, холодная вода, что становится тёплой, если долго в ней купаться, так что плевать, он лишь ждёт, когда они свалят, чтобы проверить странную золотистую коробку на дне его шкафчика в раздевалке. Она большая, стоит вертикально из-за размера, потому приходится вынуть, чтобы открыть. За позолоченной крышкой запах дорогой ткани, чёрной и утеплённой. На дне умело сложённая стёганая куртка с серой подкладкой и логотипом зверя в прыжке. Плотная. Тёплая. Зимняя. Новая.— Ты украл ее? — Тебе она нужнее, хён. — Но ты украл ее, ты решил, я захочу носить ворованную куртку? — У тех, у кого я ее стащил, полно возможностей купить другую. Повторяю: тебе она нужней. Ты знаешь, на следующей неделе похолодание, топить не будут. Ты ночами мёрзнешь, а теперь не будешь. — Я не мёрзну ночами. — Мёрзнешь, хён, я сто раз замечал, как ты трясёшься. — Это не повод воровать одежду, Чонгук, я не хочу чужое. Хочу своё. Хочу покупать. Слышишь? И буду. Мы станем богаты и будем покупать себе тонны одежды, понятно? — А если не станем, Тэхён? — Станем. Я стану. И я куплю тебе всё, что ты захочешь. Что бы ты хотел? — То, что мне будет нужно, разумеется. Как же я могу сейчас ответить? — Хорошо, куплю тебе то, что тебе будет нужно. Всё, что тебе будет нужно, Чонгук, а теперь, раз уж притащил, иди и отдай куртку Лили, она болеет третий день. — Но, хён, я взял ее для тебя. — Я не буду мёрзнуть, если ты ляжешь со мной. — Ты разрешаешь…? — Я прошу. Ты будешь спать со мной? — Ты знаешь, что это звучит двусмысленно, хён? — Знаю. Двусмысленно и спрашиваю.
Его заставили влюбиться. Заставили. В-л-ю-б-и-т-ь-с-я. Чонгук ненавидит это слово. Маскарадный глагол. В фарфоровой маске, что нечаянно падает и разбивается. Юноша уверен, что разбивается. И свою хочется разбить, и, как ему кажется, удаётся в тот момент, когда он визуализирует, будто стряхивает осколки поверх куртки, прежде чем захлопнуть коробку обратно. Дальше всё то же самое: проработка меню, вторая часть прогона блюд, уборка и пара опытных официантов, которым уже лень участвовать, и, пока миссис Чон в административной части, они отсиживаются в смартфонах. Всё монотонно и ожидаемо, вплоть до четырёх вечера, когда в ресторане появляются на этот раз сразу три брата. Шон, задумчивый и желающий набить желудок, садится за всё тот же стол и просит принести ему обед. То́му не до еды. Он решает ещё разок прогнать новых официантов по меню. По очереди. Словно на экзамене. Выстраивает в ряд, как в первый день, и «назови-ка мне ингредиенты к тобу чорим и нагти сомён». По мнению Чонгука, его мусолят гораздо больше остальных. Что вкупе с переглядками старшего и среднего братьев говорит о том, что они либо в курсе про инцидент с Виен, либо не прониклись к нему симпатией ещё в первый день. Чонгук ненавидит нравиться тем, кто никогда не понравится ему, так что отвечает спокойно и чётко, полностью, как ему кажется, игнорируя младшего Кима, пока тот сидит, уткнувшись в свои бумаги без отвлечения вплоть до момента, когда Том в открытую принимается докапываться, указывая на то, что Чонгук сказал «просто осьминог, а не жареный осьминог», и ещё двухминутная тирада о том, как непростительно допускать такие ошибки: — Оставь его в покое, Том. Он достаточно компетентен. — Да, но ему следует знать своё место. — вяло пожимает плечами старший брат, картинно поправляя манжеты вишнёво-желтой рубашки. — Тебе недостаточно того, что он стоит, пока ты сидишь? — Алекс всё ещё виснет над документами, поэтому взгляд у него исподлобья. — По-твоему, мне нужно пригласить его за стол? — Том возмущённо-насмешливо переглядывается с Шоном, который снова сидит по центру и старательно разжёвывает сочную говядину. — Необязательно. — ручка в руке юноши вращается, маневрируя меж тонких пальцев, и Чонгук уверен, что справляется, даже когда ничего не вспоминает, а просто разрисовывает эти пальцы в настоящем. Подушечками своих, предварительно согретых дыханием. — Можешь просто тоже встать. — Твой юмор с годами всё хуже и хуже, Алекс. — Не уверен, что вы знаете меня достаточно долго, чтобы об этом судить. Говядина отправляется в желудок не разжеванной, пока оба брата сверлят младшего взглядом, достаточно говорящем на языке человеческой сообразительности. Тот стойко выдерживает хотя бы один из них, прежде чем развернуться к сотрудникам со словами «вы свободны» и вернуться к своим делам. На четвёртый день Алекс снова на рабочем месте, но бо́льшую часть времени проводит на кухне, пробуя блюда и выслушивая поваров. Опытных официантов нет, основная уборка закончена, и снимается строительная бумага. Миссис Чон вся на взводе, и Чонгук долго не понимает, в чем дело, пока около шести вечера не являются господин и госпожа Ким собственной персоной. Чонгук ненавидит, когда богатые женщины вальяжно вышагивают и с показательно оценивающим взглядом осматривают помещение, попутно неторопливо стягивая кожаные перчатки. И кучу дорогих заколок, натыканных в волосы, уложенные с той же тщательностью и стилем, к каким прибегали при подготовке к коронации в девятнадцатом веке. Ещё он ненавидит взрослых мужчин, что смотрят на молодёжь вот так — свысока, почти не удостаивая и беглым взглядом, но заочно ждут поклонов и почтения тех величин, при которых лоб бьется о лакированную кожу их дорогой обуви. Чонгук ненавидит, что всё равно кланяется, пока каблуки женских сапог и кожаная подошва мужских туфель негармонично выдают свои заторможенные ритмы по начищенной плитке. — Алекс, милый, — голос у женщины цвета убитого животного, что сшит распахнутой шубой, — ты постарался на славу. Гранит просто сказочно смотрится. — Врать не буду: этот дизайн нравится мне даже больше того, что предлагал Том. — высказывается другой родитель, и Чонгуку кажется, что он говорит так, будто природа лишила его способности хвалить. Плоско. Бесцветно. По бумажке. — Нас покормят? — мертвое животное издаёт что-то вроде визгливого хохота, когда женщина стягивает его с себя и не глядя протягивает миссис Чон, что по готовности уже этого ждёт. Отец семейства притормаживает у барной стойки, не удостаивая взглядом бармена, и рассматривает стену прямо за ним, ту самую, что заставлена бутылками для красоты картинки. — Ассортимент такой же, как в меню? — Один в один. — подтверждает сын. В ответ кивают, добираются наконец до стола, негласно ожидая, когда миссис Чон поможет снять пальто. Мужчина остаётся в идеально выглаженном чёрном костюме, но выбор жены с ним не солидарен. На ней свободные бежевые брюки с завышенной талией и бледно-желтая водолазка с россыпью каких-то камней на груди. Чонгук думает, что Алекс в очередных рваных джинсах и принтованном пуловере смотрится абсурдно на их фоне. Точнее, наоборот. Потому что Чонгук, может быть, и думает, что сейчас нет никаких маскарадных масок, и, вероятно, они действительно заперты в золотистых коробках, только это не отменяет того факта, что он закрывает глаза и может воспроизвести досконально, как именно Алекс ерошит волосы после очередного телефонного разговора, изобразить его манеру выпивать по три чашки кофе за раз и привычку сначала вдохнуть запах и только потом пригубить. Не отменяет и того, что Чонгук уже изучил в нем всё новое: как он горбит плечи, очень низко склоняется над бумагами, часто не замечает, как мнёт их локтями, и что пальцы у него постоянно в синих чернилах. Что он встаёт после долгого сидения и всегда проводит рукой по джинсам, слегка приспуская, и неизменно кладёт лодыжку левой ноги на колено правой. Что брови у него теперь густые, контрастные в сочетании с яркими волосами, и форма лица словно чётче, филиграннее, доведена до взрослой упорядоченности. Скулы теперь тонут в здоровой коже, не выделяясь остротой, а губы постоянно мокрые от кофе и привычки сжимать зубами, прежде чем цыкнуть или вздохнуть. А ещё он улыбается одной только миссис Чон, а всё остальное время не выглядит на это способным. — Чонгук, обслужишь нас? Алекс не смотрит на него, но спрашивает достаточно громко, складывая бумаги в одну стопку и вместе с ноутбуком убирая на сидение рядом. Все остальные официанты сканируют избранного взглядом, что-то там себе надумывая, и Чонгука мало волнует, но он надеется, что им не придёт в голову ожидать очередной разбитой посуды. Когда он оказывается возле стола, старший Ким изучает меню, пока его жена поднимает голову и рассматривает грудь официанта на наличие бейджа, которого нет, потому что их обещали сделать к концу недели, за день до открытия. — Да ты уже знаешь всех работников поименно. — миссис Ким одобрительно склоняет голову, обращаясь к сыну. — Это черта отличного руководителя. — Черта отличного руководителя, — супруг не отрывает глаз от содержания книги меню, растягивая слова, уже привыкший, что его обязаны слушать, — это умение управлять людьми. В этой фразе, если разобрать ее суть, содержится всё остальное. — Раньше ты говорил, что главная черта — это желание добиться успеха любой ценой. — подмечает Алекс, собирая руки в замок и опираясь локтями о стол. — Это не черта, а принцип жизни. — мужчина опускает меню и, не глядя на официанта, озвучивает заказ, который Чонгук фиксирует в блокноте, припасенном в кармане фартука. — Вы что, — раздаётся женское полувозмущение-полууточнение, — записываете? Отвечая, Чонгук не видит, как Алекс на секунду прикрывает веки, борясь с желанием звучно выдохнуть. — Так и есть. — Так и есть? — старший Ким наконец поднимает на него глаза. — Вы разве не знаете, юноша, что наша политика заключается в фиксации заказа на память? Конечно, юноша знает, просто юноша достал блокнот по привычке и теперь обречённо опускает руку, борясь с желанием закатить глаза. — Он работал четыре года в «Вирджи», — произносит Алекс, — нужно время отвыкнуть. — «Вирджи»? — заинтересованно переспрашивает миссис Ким. — Не слышала, чтобы оттуда уходили. Почему вы уволились, молодой человек? Младший сын жалеет, что решил высказаться, потому что прекрасно знает, какой показательный последует ответ. — Меня уволили. — Причина? — лицо старшего Кима мало проницаемо, но в глазах ничего таинственного. Всё, что Чонгук ненавидит. — Не люблю, когда злоупотребляют властью. Миссис Чон, что уже повесила верхнюю одежду и теперь стоит неподалеку, совсем не контролирует свою мимику, выражая неподдельное удивление. Она, конечно, гораздо раньше этой минуты заподозрила неладное, исходя из поведения новенького мальчишки и привычки молодого господина всё время отвлекаться от документов и подолгу того рассматривать, думая, что этого не видно. Женщина могла бы, конечно, много чего выдумать скандального и не очень приятного с точки зрения корейского менталитета, если бы у неё не было уже сформированных мыслей. Она ведь понимает, откуда неАлекс предположительно взялся, и, если она правильно предполагает, новенький официант со шрамом на левой щеке знает тоже. Больше же нет причин вести себя подобным образом? — Вот как. — старший Ким деланно собирает руки в замок и с показательной медлительностью опускает на стол. — Позвольте поинтересоваться, что именно вы считаете злоупотреблением властью? — Список довольно большой. — Чонгук держится почти равнодушно холодно, полностью скрывая бурлящий яд за непроницаемым выражением лица. — А вы, юноша, уверены, что подходите для этой работы? — Мне трудно судить, но ваш сын решил, что подхожу. — Не вижу ничего выдающегося в умении управлять теми, кто сразу готов подчиняться. — вступает Алекс, облачая буквы в самоуверенное высокомерие. — Мне нравятся бунтари, отец, приучать их — вот это больше похоже на достижение хорошего руководителя. — Например, вот это. — на Чонгука устремлены все три пары глаз. Не считая, конечно, тех, что за спиной. — Это один из вариантов злоупотребления властью. Алекс поднимает голову и смотрит прямо в глаза. Чонгук смотрит тоже. Здесь вызов и личная история толкаются, собираясь на сетчатке лучами проектора, проигрываются с парным садистским упрямством. Видно это всем, даже тем, кто за спиной: они додумают, как и миссис Чон, что сначала переводит взгляд с одного на другого, а потом на родителей, и где-то тут решает разбавить тишину своим кашлем. — Я буду суп с тунцом, — срабатывает. Алекс разбивает зрительный контакт, — спасибо. Родители с лёгкой заторможенностью всё-таки называют заказ, и через какое-то время Чонгук его даже приносит. Потом отходит к бару и старается не слушать, о чем эти трое разговаривают, с царским благородством уплетая ужин. Правда старается. По крайней мере, старших. Потому что слова Алекса всё равно отдаются в перепонках щекоткой и рассыпаются бисером по коже. Ненавистно. До одури отвратительно приятно слышать его голос, хоть тот, и юноша это чувствует, собранный, неестественный, осторожный. Чонгук думает о семье. О том, что все они там, в холодных неотапливаемых стенах, мечтали о ней, но видели в другом свете. Щенячьем, озорном, приторно-сладком. Совсем маленькие во снах о семейном уюте и нужности почему-то всегда видят только улыбки, тёплые мамины руки и заправленное одеяло с сонным осознанием, что тебя любят. Те, кто постарше, во сне либо умирают, либо убивают. Чонгук знает. Он из последних. Скорпион.«В тебе много яда, такого никогда не возьмут. Таких не любят, таких только ненавидят».
Слова сторожа, ворующего покрышки, часто повторяются в голове уже по привычке, никак особо не влияя, а вместе с ними и воспоминания о том, когда они всё-таки влияние оказывали и Чонгук находил себя во дворе перекидывающим краденые покрышки за ограждения в острой жажде отомстить.«Таких только ненавидят».
Чонгук знает, он тоже. Ведь старшие либо верят, что их кто-нибудь заберёт, но притворяются, что не верят. Либо давно не допускают наивных сказок и уже разобрались, что в этом мире к чему. Но есть ещё и третий тип. Воспитатель Пак называл таких лебедями. Этот тучный рано поседевший мужчина любил природу и книжки читал перед сном только о ней. Лебеди в интерпретации воспитателя — это те, кто нашёл семью друг в друге. Чонгук думал, что тоже. А потом оказалось, что, может, так оно и было, только и такую семью выдирают с корнем. Чонгук знает. У него тоже семью забрали. Ту, что он сам нашёл. Танцующую под дождем в кофейной гуще. Потому ему и снится с тех пор, как он этих лебедей убивает. Во снах невинные птицы корчатся в грязи от его яда, а после белоснежные крылья отрываются с костями, орошаясь кривыми алыми линиями. Узоры прекрасны, а осознание поутру — ненавистно. Вот такая семья ненавистна тоже. Не в эти руки он свою отдавал. Далеко нет. Ненависти много, но даже за ней все эти годы беспрепятственно огибала внутренние шипы надежда, что семью, что у него забрали, передали в сказочные дали с улыбками, тёплыми материнскими руками и даже сонливой уверенностью в том, что любят. Чонгук не верит в «какая-никакая семья, какая-никакая жизнь, какой-никакой доход». О нет. Его не так воспитали. Точнее, он не так воспитал себя. Какая-никакая — хрень собачья. Ему давно не нужны мамочки и папочки, профессор Мин знает, он — человекоубийца, он мамочек-папочек ненавидит, но он любит… Нет, он хочет! Чтобы любили того, кого у него забрали, чтобы не высказывались так дохло, плоско, по учебникам коронованных сук и кобелей, у которых и без того два сына, нахрена им ещё один! Особенно тот, что изначально его! Чонгук понимает, что разгорается, что трясётся и хочет бросить что-нибудь в эту декоративную стену с цветными бутылками, чтобы прыгали осколки, мешаясь с водой, в глотки ядовитых паукообразных, но только… Только это его ресторан. И дизайн. И все тут — из-под его мысли или руки, так что Чонгук сжимает свои и быстрым шагом — к двери, в уже привычный туалет, где широкое зеркало и визуализация. Которая не удаётся. Сегодня раковину пачкают красные разводы, а стекло — в трещинах. И всё в реальности. А дальше то, о чем всегда предупреждает Мин Юнги. Последствия. Фартук обмотан вокруг руки так, чтобы создать видимость скомканной вещи, с которой Чонгук возвращается в ресторан, прямиком в раздевалку, а потом без разговоров на выход через запасной, который открывается с толчка плечом, если резко и сильно. В нём твёрдая уверенность, что в «Скорпион» он больше не вернётся. На самом деле, ложь. Он же не дурак, чего тут разбираться. Профессор Мин — мужик умный, но ничего поделать не может с тем, что Чонгук, когда запер всю память в коробке, остался ни с чем. Весьма своеобразным ничем, эксцентричным, многим непонятным, корнями в греческое словообразование. В синтез упрямого «monos» и старомодного «gamos», раздражающих своей ригидностью.