— Будет больно. — Потерплю, хён, лучше ты, чем они.
В памяти тёплые пальцы и холодный металл составляют трогательную гармонию, и Чонгук помнит, как сильно сжал чужие бёдра, когда заслезились глаза. И как после чужой горячий язык прошелся мокрой дорожкой по свежему порезу на щеке, мажа губы кроваво-красным, пока руки расстегивали ремень его поношенных брюк. — Упал с дерева. Хозяин поджимает губы с напускным сочувствием. — Тебе повезло. — говорит сразу же. — Там, где вырос я, шрамы на левой щеке ставили за воровство. И всех, кто ходил с такими, мы называли скорпионами. — слова переходят в плавные движения пальцев, что намереваются стянуть с шеи платок. — Хорошо, что твоим тебя наградила случайность и тебе не придёт в голову красть еду с кухни. Алекс уходит, разматывая платок, принимая поклоны и оставляя за собой ошарашенные взгляды официантов и одно больное сердце, что бьется, параллельно существуя в маленькой комнате с тремя кроватями, где одна ночами всегда пустая, а в кромешной тьме прямо над ухом шёпот губ, когда-то измазанных его же кровью.— Хватит возмущаться, спи. — Это воровство, а не отравление. Причём тут вообще эти ракообразные? — Паукообразные, Чонгук. — Паукообразные. Они ядовитые и жалят людей. Это совсем не то, что сделал я. — Обворовать кого-то — это всё равно что ужалить. Причинить боль. Ты же и сам знаешь. — Но ядовитые, Тэ… — Скорпионы не все опасны смертельно. В большинстве случаев они просто очень ранимы. Яд — их защита. Воровство — попытка выжить или зализать раны, то есть тоже защититься. — Ты это сейчас придумал? — Возможно.
Чонгук ненавидит воспоминания и то, как свеж их яд даже по истечению стольких лет. Он задыхается от мерзкого грейпфрута, что перебивает все ароматы кухни, и ненавидит упрямое отсутствие желания выйти на свежий воздух. Хочется сделать вид, что не имеет значения, что выцвело и поросло сорняками, что не следит так жадно за тем, как Алекс снимает пальто и садится за средний стол, который через полчаса уже завален бумагами, дорогим ноутбуком и кофе, что бог пролил точно в две белые начищенные чашки. Ему хочется не смотреть, как младший Ким заворачивает рукава белого свитера, интересуясь, одному ли ему жарко, а потом улыбается в ответ на комментарий миссис Чон по поводу слишком большого количества выпитого кофе. Чонгук не желает так внимательно вслушиваться в разговор и отмечать, как много эти двое позволяют себе, когда их не окружают старшие Кимы. Чонгук противен сам себе за неспособность запомнить состав чертовых коктейлей, потому что все органы, включая мозг, концентрируются только на восточных пряностях, низком глубоком голосе и манере массировать шею на затылке во время телефонных разговоров. Чонгук противен сам себе за мысли, утопающие в ядовитой смеси образов и голосов, за память, такую издевательски щедрую, точную, неиссякаемую. — Солнышко, почему ты не заехал за мной? Чонгук сжимает винную карту и утыкается в неё острым взглядом, не замечая подозрительного внимания Руны, что давно заметила, как пристально ее новый коллега разглядывает руководство. — Я прождала на улице двадцать минут! Блондинка сегодня в красной куртке и облегающих темно-зелёных брюках. Красивые напудренные щеки покраснели с мороза, приняв оттенок яркой помады на обиженно поджатых губах. Чонгук не смотрит, поэтому не видит, как Алекс кидает на бумаги ручку и, откинувшись на спинку дивана, бросает взгляд в сторону прохода, но не на капризную звезду социальных сетей, а на мужскую фигуру, опирающуюся локтями на барную стойку с этими с виду сосредоточенными на винах глазами. Чонгук хотел бы не слушать, но он слышит голос девушки, чьё имя всё-таки оказывается корейским — Виен, а характер — хитро выверенным, намекающим, задевающим всех брошенным «сядь в кабинет, солнышко, хозяину не пристало сидеть среди прислуги», и Чонгуку противно, и уже давно не подсчитывается про себя ничего совершенно, кроме очередного потока воспоминаний, звенящих в ушах и оседающих на изгибах винной карты.— Тебе нравятся красивые девушки, хён? — Как Линэ? — Ты считаешь Линэ красивой? — Да, считаю, а ты нет? — Ты бы мог влюбиться в неё? — Только потому что она красивая? — Только потому что она девочка. — Не знаю. Теперь-то уже не проверишь. — Почему это? — Ты же слышал, что говорил учитель Пак вчера перед отбоем? — Он вчера читал про лебедей. — Про лебединую верность, Чонгук, что это неправда, будто они никогда не меняют партнеров и любят только друг друга всю жизнь. Что на самом деле истинная моногамия в природе вообще редкость. — Хён, я еще тогда не понял, что такое моногамия. — Ты такой глупый, Чонгук, спи уже. — Ну нет, подожди, объясни, что это такое. Какое-то страшное слово… звучит, как великан или эпидемия… как название яда. — У тебя в голове ультразвук, но фантазия всё компенсирует, конечно. — Хён, ты много болтаешь, просто скажи, что такое моногамия. — Давай я покажу со временем.
— Ты меня отвлекаешь, Виен, — повзрослевший голос кутает взамен старого, отражая густые краски усталости, — мне нужно закончить. — Но ты обещал провести со мной время! — Не манипулируй, — на октаву выше, — ты просила, я не соглашался. У меня работа, я должен ее выполнять. — У Шона тоже работа, но он проводит с Таен много времени. — У них другие отношения. — Я хочу такие же! — Тогда ты знаешь, что делать. Слова юноши виснут в воздухе каким-то понятным только этим двоим грузом, и Чонгук оборачивается, чтобы увидеть выражение лица блондинки. Она уже сидит напротив Алекса вполоборота, сложив руки на столе, и натянуто улыбается: чувствует, что к ней обращены сразу несколько глаз. А потом неестественный оскал тает, заменяясь криком той категории, какой пользовались избалованные дворянки, когда их прилюдно осаживали отцы и хотелось сорвать на ком-то злость. — Эй! — очень громко, с резким поворотом головы в сторону барной стойки и нервным подергиванием ноги под столом. Ее взгляд встречается с Чонгуком, отскакивает к Руне и только потом устремляется на бармена — широкоплечего парня со стильно выбритой щетиной. — Сделай мне латте! И Ёонсэ делает. Затягивается металлический холдер, спускается жидкость и шумит пароотводная трубка. Чонгук всё это только слышит, потому что упрямо смотрит из-за плеча за попытками Виен занять себя смартфоном, пока Алекс, снова взяв ручку, возвращается к груде бумаг. И Чонгук очень ненавидит то, как дорогие часы на чужом запястье периодически ловят отражение света со стен или потолка и раздражающе подмигивают.— Нет, Чонгук, не так, три короткие вспышки, три длинные и снова три короткие, ты хоть считаешь сам-то? — Я сосредоточен на том, чтобы удерживать палец на кнопке, считай ты. Вслух. — Смысл в том, что мы подаем сигнал sos друг другу, дурак, то есть не находимся вместе. Я здесь, а ты там. — Давай ты просто никогда не будешь там, пока я здесь, и не нужно будет никакого сигнала.
— Отнесешь? — Ёонсо ставит блюдце с чашкой на стойку и смотрит с виноватой улыбкой. Чонгук ненавидит виноватые улыбки. Но еще больше ненавидит тех, кто не способен улыбнуться в ответ. Поэтому тянет уголки губ вверх, чтобы сразу же вернуть в исходную, берет кофе и несет Виен. Девушке, чья визитная карточка — внешность, главная черта — хитрость, а слабая сторона — чужое мнение. Больше всего ей, разумеется, нравится быть в центре внимания, но исключительно внимания не печально известного. Клянчить для себя время у равнодушного парня на глазах прислуги — момент не в ту копилку, и для исправления нужна стратегическая хитрость. Чонгук знает, что девица видит его приближение, отслеживает очевидным боковым зрением, слегка игнорирующим экран смартфона, и, наверное, он заранее чувствует, что чашка до стола не доберется. Ему следовало понять, еще когда Виен заметила его пристальный взгляд после приказа принести кофе. Но он ничего не предпринимает — а что он может — и блондинка вскакивает, как бы не глядя, как бы «в уборную» и как бы «ну что за олух, ты испортил мне куртку!». Начищенная белая чашка мозаикой приземляется на блестящий пол, разбрасывая светло-коричневые пятна по плитке, пока в ушах звенящая музыка осколков, которая нравится Чонгуку гораздо больше рождественской мелодии, что всё еще можно уловить за стеклянными дверьми. — Я купила ее в Нью-Йорке, идиот криворукий, она дизайнерская! — визжащий голос тоже похож на осколки, но какой-нибудь новогодней игрушки, потому вызывает у юноши только ненависть, ничем не скрываемую, застывшую прямо на роговице и сразу бы пойманную с поличным, если бы крикунья не была занята театральной попыткой оттереть кляксообразное пятно с красной ткани. — Боже, Алекс! Посмотри, ты видишь? Ты уверен, что тебе нужны такие отвратительные официанты? Миссис Чон! Уберите его отсюда, отдайте документы и пусть проваливает! — Извиняюсь, мисс Мин, но у меня нет таких полномочий. Увольнять здесь может только господин Ким. — женщина оказалась рядом еще до того, как последний кусочек белой мозаики замер в статичном положении, и сейчас взирает с лицом мало обеспокоенным: она давно привыкла. — Алекс! Хозяин слышит и понимает, что этот женский крик и разворот — для него и к нему, но видит он совсем другое — профиль Чонгука с горящей ненавистью во взгляде и сжатые кулаки на фоне бордового фартука официанта. — Алекс! — требовательно и скандально, звуковой волной до кухни и эхом обратно. — Выгони его! Он специально вылил на меня кофе. — Чушь собачья. — у Чонгука голос повышен, но звуки плавные — один за другим прямо в напудренное лицо. Ему тошно и неправдоподобно: она серьезно? Криворукий официант, который специально испортил ее дизайнерскую куртку. Это же полное отсутствие логики. — Ты как разговариваешь вообще? — По-корейски. Блондинка раскрывает рот, издает звук, похожий на завывание, и выпучивает глаза, чтобы пробежаться взглядом по всему окружающему пространству и с каким-то триумфальным возмущением заявить: — Попрощайся с работой, остряк. — Если это избавит меня от вашего общества, я даже рад. — пагубного чувства слишком много, чтобы заботиться ещё о чем-то. Особенно когда «я покажу тебе, что такое моногамия» сжигается до угольной стружки слащавым «солнышко» в устах красивой девочки. У красивой девочки наманикюренная ладонь бьет остро и омерзительно резко. Щека со шрамом горит и колется, словно слишком близко к пламени, и можно было бы списать на пощечину, но Чонгук хотел задушить красивую девочку еще тогда, когда она льнула к джинсовой ткани сутки назад. За годы работы в «Вирджи» Чонгуку удалось научиться подавлять в себе внешнюю ненависть и злобу, но тогда было проще. В сто раз проще, чем теперь. Он ведь агрессивный и злопамятный, соткан из импульсов и порывов, «горячая голова», жало в словах и пальцах, и нет фильтров, кроме одного, давно утерянного. Виен понимает всё это за секунду. По черному взгляду остро наточенного оникса, по стиснутой челюсти и воздушной интоксикации. Всё ощущается сразу. Рефлексы самозащиты считывают информацию, не открывая папок, заставляя девушку сжаться, машинально отпрыгивая назад, не зная, что может случиться, и видя лишь надвигающийся корпус, пока где-то в воспаленной фантазии рисуется облик черного скорпиона. Она не знает, но такой подвид действительно существует. Чонгук понимает, что нельзя, и что перед ним девчонка, красивая напудренная богатенькая девчонка, но он рос на выживание, в мире, где лучшая защита — нападение, где девчонки, красивы они или заурядны, били, не раздумывая, и прятали перочинные ножи в выемке за плакатами айдолов. Яд — это всё, что у него есть, потому и делается шаг вперед без особого плана — хочется лишь бросить эту куклу на стол и гадать, сломалась ли ее спина. Хочется, чтобы она заскулила от боли. Хочется очень сильно. Но, когда чувствует тёплые пальцы на запястье… …тогда уже не хочется. Алекс появляется напротив так быстро, что они ударяются плечами. Юноша давит локтем в область живота, требовательно толкая назад, и ладонью другой руки ведет вверх по выпуклым ядовитым венам официанта, большим пальцем вверх, и снова вниз. Медленно, но быстро. И заметно только со стороны миссис Чон, тут же поднимающей взгляд, чтобы осмотреться и убедиться, что этого больше никто не видит. Никто и не видит. Включая Виен, перепуганную, сбитую с толку и способную лишь обхватить себя руками и очень быстро сбежать к выходу. Чонгуку ненавистно, что собственное тело всё ещё отзывается на этот избитый прием. На эти пальцы, пытающиеся проникнуть в венозную кровь, чтобы выкрасить в ней губы. Они близко. Его лицо близко. Взросление в нем надсмехается над юностью и пластичной карамельной массой спускается от затылка Чонгука к крестцу и кольцует поясницу, чтобы соединиться на животе своеобразным лассо. Юноше ненавистно, что он такая легкая добыча, и что его тоже можно бросить на разделочный стол и посмотреть, сломается ли спина. Она сломается, думает он, если стянуть этот липкий аркан, позвоночник треснет, и все тело повалится на пол. К этим ногам с оголенными щиколотками. Чонгук, на самом деле, не против так умереть. Но проблема в том, что так не умирают, так ставят себя в какое-то безнадежное положение. Так молятся перед иконой, зная, что никто не ответит. И, скорее всего, не услышит. Чонгук так молился шестнадцать лет, и его бог слушал, и даже отвечал. А потом исчез. Перестал танцевать в шоколадно-молочных лужах и спрятал дождь за выкрашенным металлом дорогих иномарок. Поэтому он выдергивает руку и отступает, тут же чувствуя, как крошится часть мозаики под его ступнями. Алекс просит кого-то убрать их и протереть пол, а потом скрывается в административном крыле, ничего больше не говоря. Чонгук сообщает миссис Чон, что ему нужно отлучиться и уходит за стеклянные двери до ближайшей уборной. Там у раковин ожидаемо широкое длинное зеркало, и юноша тормозит, представляя, как оставляет вмятины сразу в нескольких местах. Он опускает взгляд на серую напольную плитку и почти видит на ней капли собственной крови, покидающей стёртые костяшки.«Визуализируй хотя бы. Представь, как бы ты хотел высвободить свою ненависть, и проиграй в уме детально, и обязательно, слышишь, обязательно, додумай последствия. Вообрази картину после и сколько будет мороки. Потом, если захочешь, повтори в реальности».
Слова соседа — постоянная звуковая дорожка с тех пор, как прошли два года оплаченного жилья и Чонгуку пришлось найти другое, которое потянет сам. Мин Юнги — врач и пациент в одном лице, потому Чонгук и прислушивается: его слова звучат не нравоучениями, а личным опытом. Юноша подходит к раковине, включает воду, но не умывается. Просто мочит руку, представляя, что та в крови, воображает фантомную боль и розовые струи, утопающие в водостоке. Срабатывает. Стекло цело, показатель ненависти сбит, виртуальная имитация завершена. Отлично. Чонгук опирается о раковину ладонями и смотрит на своё отражение в белой рубашке и бордовом фартуке. И что дальше? Мин Юнги пытается искоренить в нем ненависть, но никогда не учит, как избавляться от чувства, ненависти полностью противоположного.