— В первом послании от Иоанна Богослова говорится: «Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца…». Знаешь, почему? Потому что «ненавижу» означает «я тебя не вижу», то есть «тебя уже нет». Ты убийца, Чонгук, и, поверь мне, потеря работы — меньшее из всех твоих зол.
Сосед спивается уже третий год подряд, рассекая воздух подобными рассуждениями. До этого низкорослый мужчина преподавал историю психологии в одном из университетов Пусана, а потом «
разочаровался в происхождении жизни на земле» и теперь поучает одного лишь юного сожителя, когда заваливается без спросу на его квадратный метр.
А сожитель психоанализ ненавидит.
И когда указывают точное время, даже минуты, веля прийти к определенному часу, и бранят, если опаздываешь.
Команды тоже ненавидит. В особенности от тех, кто негласно ссылается на старшинство, статус или простое самомнение.
Родителей, которые считают, будто их отпрыски должны находиться в приоритете на фоне всего остального человечества.
Пожилых людей, уверенных, что все окружающие заочно им должны в силу прожитых лет, которые тяжким опытом осели в суставах и бесталанным художником изрисовали кожу.
Гороскоп не выносит. И каждого, кто раскрывает рот с ересью по типу «
Скорпионам сегодня улыбнется удача». Скорпионам не улыбается удача, он знает это наверняка.
Претит любое утро и любой вечер. Он мечтает навечно застрять в середине.
Еще высокомерие и надменность. Всяко разные. Откуда угодно. Обоснованные и необоснованные.
Ему ненавистна философия. И те, кто с умным видом слишком часто изрекают что-нибудь высокопарное, особенно если это происходит сразу после фразы о том, что скорпионам должна улыбнуться удача.
Жалость. И все, кто поддается этому чувству сам и взывает к нему у других.
Романтика. Любой, кто склонен идеализировать и порхать приторной мыслью, обёрнутой в сентиментальную наивность.
Религиозность. Несправедливость. Нравоучения.
Это больше всего.
Потому часто огрызается и грубит. Потому потерял предыдущее место работы и теперь выходит из автобуса на остановке Онтэ и направляется к громадному цветному гипермаркету.
Здание отвратительно пестрое, продолговатое, усыпанное вывесками магазинов и ресторанов быстрого питания, с дурацким названием и большим экраном справа от парадного входа, где крутятся трейлеры кинопремьер.
Чонгук ненавидит кино. Даже жизненное. Даже с самым реалистичным трагическим концом. Чонгук ненавидит подражание и искусство, потому что не выносит фальшь и липу.
Он перебегает дорогу, пренебрежительно разглядывая поддельное выражение грусти на хорошеньком личике героини какой-то мелодрамы, и, поморщившись, отворачивается, пряча нос в складках шерстяного шарфа, обмотанного вокруг шеи. Темно-синяя куртка с голубой подкладкой — зимняя, но служит уже третий год, затертая, блёклая и никогда не греющая так, как те, что продаются в павильонах гипермаркета с большим плазменным экраном на пол стены.
Руки — в карманах, но окоченели еще в автобусе, как, в принципе, и уши, уже сильно окрашенные морозом из-за элементарной забывчивости. Шапка осталась дома, под грузной тушей пьяного соседа, заснувшего у Чонгука в комнате прямо при попытке выйти и добраться до своей.
Снега нет. Ветра нет. А холодно до скрежета зубов, так что мальчишка ускоряется, чтобы поскорее оказаться в отапливаемом помещении.
Вращающиеся двери пропускают с медлительностью черепахи, но Чонгук ненавидит слово «вовремя», поэтому не злится. В этом торговом центре он впервые. Он в подобные места не ходит. Только круглосуточные продуктовые и рынки в дни распродажи.
Несмотря на грязные улицы, прилипающие к подошвам, здесь идеально начищенный пол, блестящий и отражающий свет многочисленных ламп, в предверии нового года развешенных шарообразными конструкциями прямо среди эскалаторов и фонтанов.
Очень ярко и очень шумно. Фоном какая-то рождественская мелодия, которую Чонгук ненавидит с детства, и много новогодней тематики: от разодетых в шапочки Санта Клауса промоутеров до подарочной обертки, сверкающей навязчивой палитрой из-под серых прутьев покупательских тележек и сквозь усыпанные гирляндами витрины с куртками, которые Чонгук никогда не купит.
Ему на третий этаж. Через разодетый народ и запахи ресторанного двора с левой стороны. Там сплошной концертный ажиотаж. Возле касс толпы, не способные сформировать адекватное подобие очереди, в зоне мест ни одного свободного стола, и человек двадцать стоят истуканами тут и там, держат подносы и вращают головы, с отвратительно растерянным видом пытаясь найти место, куда бы приткнуться и закинуть еду в желудок. Чонгук это ненавидит. Глупые выражения на лицах. Массы, толпы, стадо, оккупирующее стойла в хлеву двадцать первого века. Чонгук ненавидит голод и еду, вызывающую слюноотделение.
Чонгуку не нужно в левую сторону.
Его место назначения — правое крыло. Более элитное. Высокомерное и надменное. Ненавистное. Здесь зона небыстрого питания: национальные и несетевые рестораны с названиями, которые показались владельцам оригинальными.
Они тоже переполнены гостями и изобилуют движением, но новогодние декорации выполнены в них сдержаннее и более гармонично. Большинство — в теплом желтом оттенке гирлянд и блеске однотипных елочных игрушек.
За исключением одного. Последнего в цепочке. Его панорамные стекла покрыты неплотной строительной тканью, сквозь которую всё же проглядывает подобие бежевых штор.
В отличие от прочих заведений, стеклянные двери этого царства закрыты, и возле него собралось пять человек.
Почти все в удивительно схожих пуховиках и с тёмными волосами, заметно взмокшими под шапками, что теперь сжаты в руках или торчат из карманов расстегнутых курток. По беглому анализу Чонгука им всем не больше двадцати семи, включая двух девушек, явившихся в юбках.
Одна из них подпирает поручни, за которыми обрыв и картинка нижних этажей с теми же шарообразными декорациями. Вторая стоит рядом с тремя парнями, образуя группу по интересам, где каждый о чем-то высказывается, и это Чонгук замечает, еще будучи на подъеме эскалатора.
Когда он подходит и встает у стены, буквально ощущая, как кожа с жадностью впитывает тепло и остужает заледеневшую одежду, на него косятся сразу все пары глаз, но ртам это нисколько не мешает. Разговор продолжается.
— ...платят копейки, типа сначала одну цифру называют, а потом вылетает другая, — произносит невысокий парень, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, — так что не вариант.
— Была бы еще гарантия, что здесь они будут платить, сколько обещают. — отзывается девушка, дважды шмыгая носом.
— Будут, у Кимов хорошая репутация. — заявляет, задирая подбородок, высокий соискатель, чья долговязая фигура с лёгкостью просматривается даже через пухлую куртку. — У меня двоюродная сестра у них на станции Хонджо работает уже четыре года. Всё как по часам выплачивают. И бонусы каждый месяц. Еще есть какая-то система типа работника недели или что-то такое, там тоже какая-то надбавка. Денег они не жалеют.
— Чего молчал-то? А как начальство? — это спрашивает третий молодой человек, с высоким тембром голоса, больше подходящим девушкам.
— У сестры менеджеры нормальные ребята, но директор — козел редкостный. — намеренно понизив голос, выдает долговязый. — У Кимов ведь три сына, рестораном на Хонджо владеет старший. Он приезжает нечасто, но, когда появляется, достаёт всех. Придирается, вычитает из зарплаты и обязательно кого-нибудь увольняет.
— Да ты гонишь! — несдержанно выдаёт девица.
— Если бы. Говорю же, директор там козел.
— Блять. — невысокий юноша снова семенит на месте и выражения не выбирает. — Это полный залёт. Я так и знал, что ничего хорошего не ждёт там, где предлагают такую зарплату за работу официанта.
— А ты знаешь, сколько лет другим братьям?
— Откуда? — источник важной информации разочаровывает.
— Ну, они взрослые или в школе ещё?
— Нет, точно не школьники, вроде.
— Ну так, может, этим рестораном будет владеть какой-нибудь другой брат. Типа, знаете, это подарок родителей, все дела.
— И что? Уверена, они все избалованные выскочки, для которых мы — прислуга. — девушка говорит негромко, например, этого Чонгук не слышит. — Так что не тешьте себя, а запаситесь железными нервами.
— Если нас, конечно, возьмут.
— Ну да.
— При всем, что я только что узнал, меня не расстроит, если не возьмут.
— Расстроит. — тянет с ухмылкой долговязый. — Где тебе ещё такие бабки заплатят.
Чонгук слушает против воли, как каждое чужое слово ложится аранжировкой на мерзкую рождественскую мелодию. Расстёгивая куртку, снимает шарф и проверяет свои старые дешёвые часы на запястье.
Эти ожидаемо «избалованные выскочки» велели прийти на собеседование к половине второго, подогнали к минутной стрелке, а когда та уже доскрипела до четверти, стеклянные двери так и остались заперты.
Чонгук раздраженно одёргивает рукав и чувствует, как начинает злиться.
Он такое отношение ненавидит.
Голова раскалывается и хочется уйти, но нельзя.
Работа нужна как воздух. Без романтичных метафор.
Его выгнали с предыдущей, и теперь нечем платить за аренду, а на еду остались лишь жалкие копейки.
Та болтливая четверка тоже возмущается, но быстро отвлекается на обсуждение прошлых должностей каждого и сравнительный анализ, ожидаемо подразумевающий плюсы и минусы.
Двери открываются в без пяти два, и, проверив время, Чонгук не сдерживает тяжёлый выдох через нос.
Сосед учит дышать и считать про себя. Так Чонгук и делает.
Ненависть не улетучивается, но хотя бы не высвобождается гнев.
Взрослая женщина в деловом костюме и с идеальной укладкой строгого каре, приветливо улыбаясь, встречается взглядом с каждым, извиняется за задержку и просит зайти.
Помещение ресторана за строительными обоями оказывается отстроено и готово. Всё тут залито оттенками каштанов, и Чонгук осматривается, забывая считать про себя.
Он ненавидит коричневый. И все его оттенки. Специфическое детство приучило ассоциировать этот цвет с человеческими экскрементами, а психика закрепила навечно.
Красно-коричневый пол, сияющий так, что парень видит в нем отражение себя и остальных пяти человек, что молча следуют за цокотом низких женских каблуков.
Серо-коричневое дерево столов, покрытых серыми треугольными полотнами.
Светло-коричневый потолок, расшитый мелкими лампами и поддерживающий пару внушительных люстр того же спектра, что и стены, усыпанные жёлтыми светильниками.
Вдоль прохода массивная барная стойка из черного гранита, он же служит и настенными вставками на ряду с лакированными темно-каштановыми панелями.
Барные стулья, как и редкие кресла, — из коричневой кожи. Другой палитры только диваны — единственно зелено-бежевые и, как правило, угловые.
Женщина ведёт в самый конец, туда, где заканчивается барная стойка и у стены с узорами на чёрном мраморе расположены три столика с самыми длинными диванами, дольками кольцующие овальные столы.
Шесть безработных ребят подводят к центральному — тому, за которым показательно комфортно восседают пять человек.
Трое из них сразу же оборачиваются, не переставая слащаво улыбаться, когда группа искателей ежемесячной зарплаты останавливается рядом.
— Встаньте в рядок. — один из них выдаёт сразу же, сканируя каждого беглым, довольно незаинтересованным взглядом.
У него крашеные волосы янтарного цвета. То есть, по сути, снова нечто близкое коричневому, так что Чонгук мысленно возобновляет счёт.
Рыжему на вид почти тридцать. У него самодовольный оскал, смешанный с, возможно, уже хронической ухмылкой, и довольно маленькие глаза с крысиным взглядом.
Так Чонгук решает сразу же, как только слышит это «встаньте в рядок».
Крысиный король восседает с правой стороны у прохода, накинув ногу на ногу и сложив в замок руки с массивными золотыми часами на одном запястье и таким же золотым браслетом на другом. На нем плотная куртка. Словно и без того мало соответствующих оттенков, она нубуковая.
По центру — парень помладше, лет двадцати шести, светит светло-жёлтой шевелюрой в самой типичной стрижке андеркат. У него черты почти идентичны старшему, что вполне подтверждает мысль об их родстве. В отличие от брата он, правда, рассматривает потенциальных работников серьёзно и внимательно, раскинув обе руки вдоль спинки дивана.
К нему жмётся девушка с точно таким же светло-желтым цветом длинных локонов, облепивших чёрную кожаную куртку сосредоточенного бойфренда. У неё в глазах голубые линзы и никакой заинтересованности в происходящем. Взгляд скользит по группе подошедших и тут же устремляется на экран смартфона, пока тонкие пальцы с идеальным розовым маникюром продолжают отбивать ритмы на сенсорном дисплее.
На третьем парне, что сидит с левой стороны у прохода, чёрная кепка, но за ней легко распознаются белокурые пряди.
В ушах беспроводные наушники, а голова опущена, пряча лицо за козырьком.
На этом представителе золотой молодёжи серая толстовка и джинсовая утеплённая куртка сверху, и сидит он расслабленно, слегка развернувшись к проходу, так что всем видно, как лодыжка правой ноги висит на левой коленке, служа своеобразной подставкой для планшета. У того подсвечен экран с текстом, и парень периодически пролистывает его пальцем.
Он — единственный из всех ни разу не поднял взгляд, чтобы рассмотреть подошедших, однако за него старается пепельная блондинка с короткими волосами, лишенными густоты, но сияющими ухоженным блеском.
Она льнет к своему мужчине, почти навалившись, и из-за его плеча с интересом разглядывает шесть оловянных солдатиков прямо напротив. На ней, как и на второй спутнице, безукоризненное пальто мягкого лимонного оттенка, в тёмных выразительных глазах, очерченных подводкой, сверкает насмешливый задорный взгляд, и каждый тут понимает, что девушка эта очень красива.
Красива для картинок в Инстаграме с высоким рейтингом и миллионами подписчиков.
Чонгук это тоже видит. И ненавидит. Он терпеть не может социальные сети и когда хлопают ресницами те, кому хочется хлопнуть по затылку.
Вдобавок он слишком ощущает контрасты: за столом нет ни одного человека, сохранившего природный цвет волос, в то время, как у ребят рядом с ним лишь типичная угольная чернота.
Однотипные пуховики — всё равно что тусклый фон для дорогих брендов, повисших на плечах работодателей.
А ещё они сидят и раздают команды.
Здесь слишком много того, что Чонгук ненавидит.
— Итак. — самый старший, расцепив замок рук, тянется к зеленой папке на столе и небрежно подвигает поближе, чтобы что-нибудь разглядеть, не меняя положения. — Кто тут Ли Мина?
Девушка, что подпирала поручни и не участвовала в разговорах, выдаёт поклон.
— Что у тебя с волосами?
Чонгуку не видно, но вопрос сбивает ответчицу с толку и заставляет стыдливо попробовать пригладить пряди.
— Прошу прощения, мистер Ким, это из-за шапки, воло…
— У вас было тридцать минут форы, леди, — мужчина перебивает, снова складывая руки на коленях, — перед тем, как появляться перед будущим работодателем, необходимо привести себя в опрятный вид. Доступно изъясняюсь?
— Да, сэр.
— Вас всех это тоже касается. — король каждого удостаивает взглядом. — Мы заинтересованы в привлекательных молодых людях, умеющих за собой следить. Вы будете лицом ресторана, и нам бы очень хотелось, чтобы за это лицо не пришлось краснеть.
— Да, сэр. — снова чеканит Ли Мина.
— У вас приемлемые внешние данные и опыт работы, отвечающий нашим требованиям. Тут ничего не сказано про образование. Вы учились?
— Нет, сэр.
— Вы считаете себя достаточно образованной, чтобы отличить морские гребешки от мидий?
— Да, сэр.
— Что насчёт наси-даганг и хойсин? Знакомы слова?
— Рыбный карри с рисом и соус.
— Ингредиенты?
— К сожалению, — начавший уверенно разгораться тон потухает, — я…не знаю.
— Ты считаешь себя достаточно образованной, чтобы выучить состав всех блюд из меню?
— Определенно, сэр.
—
Определенно, сэр. — смакует на языке старший Ким, дергая подбородком, и оборачивается к тем его соседям по столу, что участвуют в ситуации. — Она мне нравится.
Те лыбятся, обмениваясь взглядами и смешками, передавая эстафету дальше.
Мин Гиюн, Ким Джебом и Хан Руна, три следующих потенциальных официанта, оказываются с образованием, однако мало разбираются в блюдах и правильно не расшифровывают почти ни одно. Тем не менее, каждый лепечет покорное «да, сэр», чему рыжеволосый довольно ухмыляется, снова и снова оборачиваясь к своим, чтобы получить от них какую-то реакцию.
— Как тебе? — старший Ким смотрит на брата, кивая в сторону Хан Руны, которая, ещё до того, как ее спросят о блюдах, признается, что ничего в них не смыслит, но учится быстро, схватывает всё на лету и выучит состав всего меню уже к завтрашнему дню.
— Не знаю, Том, — парень по центру безбожно сверлит девушку взглядом, — не мне с ней работать.
— Алекс, ты не хочешь поучаствовать?
Том. Алекс.
Чонгук беззастенчиво хмурит брови и хочет тяжело вздохнуть.
Он ненавидит, когда выпендриваются до такой степени, чтобы носить имена, меньше всего касающиеся родины.
Так называемый Алекс, продолжая перелистывать страницы на сенсорном экране, никак не реагирует, когда оба брата синхронно оборачиваются в его сторону.
— Солнышко…? — у Чонгука острая необходимость начать ментальный счёт заново, когда блондинка приторным голосом обращается к своему мальчику и с показательной нежностью проводит ладонью по его плечу.
Это срабатывает настолько, насколько ожидалось: парень не отрывается от экрана, лишь поднимает руку и высовывает левый наушник. Молча. Просто зависает с поднятой рукой и ждёт, когда ему скажут, зачем отвлекли.
— Солнышко, Том хочет, чтобы ты поучаствовал.
— Да,
солнышко, — саркастично подхватывает старший брат, — мы выбираем официантов в
твой ресторан. На случай, если ты забыл.
— Хватит красоваться. Ты выбрал их лично по фотографиям и резюме из десятков других. Раздай меню и отпусти.
Чонгук слушает, пока где-то в отсеках, о которых мы ничего не знаем напрямую, оглушающе пытается донести что-то память.
И она доносит. Сразу. Накладывает образ и проводит параллели.
У третьего брата голос низкий. Глубокий.
Чонгук такие голоса ненавидит с шестнадцати лет.
Считать про себя уже не выходит.
— А если они глупы, как пробки? — Том не унимается. — Ты должен проверить.
— Хватит. — строгий тембр разбрасывает пружинящиеся вибрации от затылка к лопаткам, и Чонгуку такая своя реакция ненавистна. — Можно же без оскорблений.
— Они должны быть готовы к сварливым гостям. Я их просто приучаю. Подключи хотя бы слух, братец, чтобы контролировать мою речь.
Алекс демонстративно вынимает второй наушник и бросает оба на стол. Из-за покрытия, они приземляются глухо и строго в одном месте.
Когда рядом небрежно валится планшет, парень складывает руки на груди, вероятно, сверля брата взглядом, и слегка задирает голову, совершенно игнорируя попытки своей спутницы обхватить его локоть.
Чонгук переводит взгляд на женщину, что привела их сюда, пытаясь определить ее реакцию.
Она стоит со стороны младшего из братьев, выпрямив спину, с совершенно спокойным лицом уткнувшись в какие-то сцепленные бумаги.
Похоже, поведение отпрысков семейства Ким ее нисколько не удивляет.
— Что ж. — Том одаривает незаинтересованного брата довольной ухмылкой и отворачивается к парню справа от Чонгука. — Чу Тан, верно?
И снова «да, сэр», возраст, наличие образования, попытка назвать ингредиенты для дакджима, частичная удача и младший брат, отвечающий «устраивает» на ожидаемый вопрос от приставучего Тома.
—
Его устраивает. — многозначительно повторяет тот потенциальным работникам, откровенно выделываясь.
— Итак, последний… — Том скользит глазами по содержимому папки и надолго тормозит, то ли издеваясь, то ли серьёзно не способный найти нужное имя.
— Чон Чонгук. — сам заканчивает последний соискатель, сжимая кулаки в карманах куртки.
Считать про себя уже точно не получится, но, даже если бы он умел это делать наравне с разговорами вслух, всё равно сбился бы.
Потому что третий брат, тот, что сверлил Тома взглядом, словно отбывая наказание, вдруг резко оборачивается, тут же привлекая всеобщее внимание.
Он задирает голову и впивается взглядом во всего Чонгука разом. С жадной поспешностью. С отчаянным разворотом шеи. С задержкой дыхания, о которой известно только ему.
И Чонгук, у которого в легких тот же тяжёлый мрамор со стен, давится воздухом под натиском метаморфических горных пород.
Глаза, что смотрят на него из-под чёрной кепки, и скулы, и подбородок с приоткрытыми губами — всё вырисовывается сразу дюжиной карандашей, накладываясь на прежний облик взрослением и более четкими линиями.
Давным-давно присущие нелепость и несуразность хаотичных черт спускаются в архив вместе с былой темнотой волос.
Чонгук знает точно: Алекс — ненастоящее имя.
Эта новость ненавистна. Как и никчёмность многолетних баррикад, которым вот сейчас хватило одной секунды, чтобы рухнуть.
Как и собственные руки в карманах, что тянут ткань до хруста швов, а потом…
— Чонгук, это… ты?
…слабеют.
Алекс почти шепчет, приподнимается, возможно, сам не замечая, словно намагниченный, и тянется ближе.
— Чонгук… — он совсем близко. Смотрит с отчаянием, но в повзрослевшем лице что-то такое яркое, мягкое, что-то похожее на облегчение, и Чонгук видит, как сияют глаза, покрываются мокрой пленкой, побуждая поддаться.
— Вы меня с кем-то путаете. — твёрдо и насупленно, а внутри — кислая-кислая жижа по горлу. Даже щиплет, когда «незнакомец» начинает качать головой, как будто кто-то завёл его, как часы. Он шепчет что-то очень тихо, похожее на слово «нет», и всё тянется до тех пор, пока не касается рукой плеча.
— Тэхён. — он говорит громче, стягивает кепку, являя густую копну белокурых волос. — Ты называл меня Тэхёном… Мы жили в одной комнате, ты б…
«…мы с Тэхёном…»
«…Тэхён, иди ко мне…»
«…у тебя смешное лицо, Тэхён…»
«…Тэхён мне хён...»
«…Тэхёну это не нравится…»
«…ты останешься со мной, Тэхён?...»
«…Тэхён, можно мне?..»
«…позовите сюда Тэхёна...»
«…как ты будешь называть меня, Тэхён?...»
— Простите, но я не понимаю, о чем вы. Вы меня с кем-то путаете.
Плечо сжимается сильными пальцами, а в глазах напротив застывает что-то пугливое, взгляд опускается, чтобы машинально просканировать чужую грудь в потертой куртке, и чёрные джинсы, и высокие заметно старые сапоги.
— Это ведь ты… — парень перебирает слоги воздушными потоками, звучит рвано и потерянно. — Не може…
— Нет, простите, мы с вами не знакомы.
— Нет, Чонгук. Ты должен всп…
— Алекс! — голос старшего брата становится для обоих чем-то инородным. Вырывает младшего дрожью в плечах и рассеянным полуразворотом. — Угомонись, мальчишка видит тебя впервые. Сядь, пожалуйста, не пугай людей.
Голос с поддельной лёгкостью, но за каждой буквой строгий предупреждающий взгляд — шершавая обёртка, и звук ее трения заставляет младшего брата отступить назад.
— Да, я… — взгляд Алекса скользит по полу в той же хаотичной рассеянности, — обознался… наверное, — но потом, словно осенило, резко вверх — к Чонгуку — сразу на его левую щёку — точно в двухсантиметровый шрам. Там и застывает с обрывками дыхания в легких.
— Алекс, солнышко, сядь обратно. — Чонгук ненавидит
солнышко, и руки, что тянут за ткань дорогой джинсовой куртки, и пепельных блондинок с лицом для модных журналов.
А юношу утягивают назад, туда, в новый мир, обратно на диван тряпичной куклой, где невидящий взгляд в поверхность стола, а в едва заметно дрожащих пальцах сжимается кепка.
— Итак, Чон Чонгук, — Том откашливается и восстанавливает алгоритм обстоятельств, — продолжаем? Сколько тебе?
— Двадцать два.
И опять все взгляды на младшего из трёх братьев, что смотрит в стол, но успевает дать ответ вместо того, кому его задавали.
— Алекс, — на этот раз вступает средний Ким, убирая руки со спинки и, подаваясь вперёд, опирается ими о стол, — заканчивай уже. Сейчас не время.
Но тот вдруг оборачивается к Чонгуку, снова впивается взглядом в его лицо и резко откидывается на спинку дивана.
— Не расскажешь, откуда ты? — в его глазах мокрая провокация, уязвимый вызов. Чонгук не смотрит, но чувствует всё это по голосу.
—
Алекс. — снова шершавый тон старшего Кима.
— Это собеседование. — заявляют ему в ответ, не сводя взгляда с последнего претендента на работу. — Я задаю вопросы. Ты же этого хотел.
— Из Пусана. — под недовольный вздох Тома Чонгук даёт ответ.
— Где твои родители?
— Погибли в автокатастрофе.
— Правда? — тон беззастенчивый. По-прежнему вызывающий. — И сколько тебе было, когда это случилось?
— Шестнадцать.
Чонгук выдаёт лживые ответы без подготовки. Сжатые кулаки — как шпаргалки на экзамене. Безнравственном экзамене. Даже женщина отрывается от сцепленных бумаг и выглядит откровенно неподготовленной. Никакой реакции только от девушки с голубыми линзами. Она настрачивает сообщения, и стук ногтей по стеклянному экрану отчётливо распознается в редкие паузы между словами.
— А где ты был, когда они погибли в автокатастрофе?
— Алекс! — средний брат тянет руку вдоль стола, пытаясь дотянуться и одёрнуть.
— В школе.
— И с кем ты сейчас живешь?
— Солнышко… — блондинка теребит джинсовую ткань на плече, потому что, в отличие от братьев, может дотянуться.
— Со своей девушкой. — Чонгук перебивает, резко переводит взгляд и сцепляется глазами с допрашивающим.
— Спрашивай по делу! — тут же повышает голос Том, но уже без надобности: младший брат и так замолкает.
Оборачивается к столу медленно и стеклянным взглядом упирается то ли в планшет, то ли сквозь него.
А Чонгук задерживал дыхание. Слишком часто и незаметно, потому теперь в легких больно и хочется глубоко вздохнуть, но он сдерживается. Сжимает челюсть и бросает слишком резкий взгляд на Кима-старшего, стоит ему снова открыть рот:
— У тебя четырёхлетний опыт работы в «Вирджи». Почему ушёл оттуда?
— Не устраивала зарплата.
Том захлопывает папку демонстративным движением одного лишь указательного пальца и меняет положение ног.
— Я не люблю лжецов. — проговаривает крысиный король с паузами, призванными обеспечить речь смысловой нагрузкой. — Думаешь, я не знаком с владельцем «Вирджи»? Тебя уволили из-за несоблюдения субординации.
— Это их версия.
— Даже не хочу слушать твою. — Том оборачивается к среднему брату. — Шон?
— Он мне не нравится.
Чонгук плевать хотел. Он уже не ждёт, что получит эту работу. Он уже не хочет. Ненавидит. И без разницы, что платить за жильё нечем. И еда закончится.
— Он нравится
мне. — тон у младшего брата непримиримый, требовательно-властный, а взгляд по-прежнему сквозь пространство. — И он получит эту работу. Они все. Миссис Чон.
Обращение так неожиданно внедряется в общий тон, что женщина отзывается не сразу.
— Да, младший господин?
— Пожалуйста, раздайте каждому меню, пособия и объясните всё остальное. Могу на вас положиться?
— Конечно, сэр. — кивают с лёгким поклоном.
— Солнышко, ты куда? — ноты удивления в устах, стоит Алексу снова подняться с места и высвободиться из хватки тонких женских рук.
В ответ — ничего. Парень молча вбирает взгляды всех присутствующих, но не ловит ничей. Быстрым движением возвращает головной убор на голову, собирает планшет с наушниками и обходит Чонгука, предотвращая столкновение.
Когда его шаги тонут в рождественской мелодии и стеклянная дверь в другом конце ресторана захлопывается,
Чонгук наконец дышит.
Дышит, пока в ушах звучат писклявые отклики блондинки.
Дышит, пока она поднимается и быстро уходит следом.
Дышит немного отчаянно и со смирением впускает внутрь чужой одеколон, что растянулся в воздухе нотной строкой и наглухо запер самого себя скрипичным ключом в легких.
Что-то восточно пряное. Отголоски грейпфрута или ананаса, покрыты металлом и стекают по стенкам дыхательных путей расплавленной массой, пока Чонгук слишком захвачен, слишком много сил тратит на самодисциплину и не сразу слышит голос миссис Чон, призывающий новоиспеченных официантов пройти к барной стойке.
Чонгук восстанавливает концентрацию и ловит на себе взгляд оставшихся двух братьев.
Вместе с девушкой, что по-прежнему существует по ту сторону своего телефона, они уже стоят, готовые уйти, когда Том подходит к парню вплотную, сверкая рыжей шевелюрой и перебивая грейпфрутовый запах младшего брата своим резким никчемным ароматом.
— Кем бы ты ни был, Чон Чонгук, — мужчина намеренно скользит пренебрежительным взглядом по старой дешевой одежде, — ты выбрал правильную тактику. Ты не знаешь его. Он не знает тебя. Не глупи и, может быть, приживёшься.
Они не ждут ответа. Просто уходят, гремя брелоками, словно прямо за стеклянными дверями припаркованы их дорогие автомобили.
Дальше — тонкое меню и толстые материалы с их подробным составом. Отрепетированная речь миссис Чон и сообщения о том, что испытательный срок равен трём месяцам, и, начиная с завтрашнего дня, нужно быть на рабочем месте ровно в девять утра и иметь при себе сменную обувь исключительно чёрного цвета.
Чонгук слушает.
Он запоминает.
Он ненавидит.
И дышит оттенками грейпфрута, так и застывшими в воздухе, а может, только за замка́ми в тёмных подвалах собственных лёгких.
Чонгук дышит, сбивается со счета, а когда на бегу влетает в уже отъезжающий автобус и садится на заднее сидение, хватается за голову и разливается соленой жижей.
Щёки раздражающе саднят, картинка перед глазами мажется гротескными формами окружающих предметов, и отвратительно холодно в поношенной темно-синей куртке.
Осязаемо мерзко в собственном теле, и происхождении, и слабостях.
Он ненавидит себя.
За чужой металлический аромат восточных пряностей, приятный до спазмов ненависти в горле; за тёртый марципан, запорошивший некогда иссиня-чёрные волосы, сделав их белокурыми.
За желание перемотать время вперёд, чтобы быстрее наступили девять часов утра, приблизив возможность продолжить так отчаянно… ненавидеть.
