Я не знал что ты псих

       Курт вспоминал, как ему не хотелось жить, как он прокручивал в своей голове снова и снова тот ужасно мерзкий план, который казался ему таким гениальным. Ему хотелось выброситься из окна, подняться на чердак многоэтажки и спрыгнуть, в последний раз почувствовав столь желаемую, неимоверную свободу и легкость, а потом ничего кроме вечной тьмы. И плевать, как это все будет выглядеть. Сейчас уже всё равно на то, что от него останется кровавое пятно с разлетевшимися по сторонам внутренности, на то, что по-любому несколько молодых парней выпилятся, узнав о смерти кумира. Плевать на все: на творчество, музыку, концерты, казалось бы всемирную любовь молодежи, которую он ничуть не ощущал. Его любили как музыканта; как человека же — никогда, и сейчас настало время, когда не хотелось ничего, кроме побега. Подлого и низкого побега с поля боя под названием жизнь.        Я просыпаюсь ночью от громкого звука. Блять, этот громкий звук — мой крик. «О не-е-ет, пожалуйста, нет!» — вскакиваю с кровати, шатаясь, подхожу к столу, стоящему в углу непроницаемо тёмной комнаты и на ощупь ищу банку с таблетками. «Блять, ну где же они, » — я, предельно измученный и больной, наконец-то нахожу её, она почти пуста. Высыпаю оставшуюся горсть в ладонь, глотаю, запивая ледяной водой из бутылки, на которую случайно наступил. «Мне уже всё равно, если я завтра не проснусь. Я хочу умереть во сне от передоза. Я хочу умереть. Я слишком часто думаю об этом…» Попятившись назад, я падаю на старую скрипучую кровать. «А ведь совсем недавно она скрипела совсем из-за другого…» Это было так недавно, что я словно бы ощущаю все: все звуки наших, проведенных вместе ночей; все наши крики, звучавшие в унисон; его громкое и горячее дыхание, которое я слышал и чувствовал на своей шее; грубые властные прикосновения его рук, которые так сводили меня с ума, заставляя содрогаться под ним, полностью подчиняясь; резкий запах его одеколона и наших вспотевших от страсного жара тел; то сумасшедшее удовольствие, заставляющее тебя кричать и извиваться под его беспощадным натиском, силой и жестокостью… Все, что было тогда и все, что я так безнадёжно просрал. Я безумно хочу, чтобы все было, как раньше, хочу чтобы этот долбаный мудак Роуз был рядом со мной всегда, хочу чтобы он причинял мне боль, хочу чтобы он любил меня, но ничего не могу сделать, и продолжаю молча погибать без него. Воспоминания прожигают меня до нутра, медленно убивают, разрывают, оголяя кровоточащую плоть. Об этом невозможно думать — меня словно насквозь пронзают ножом, и дикая боль кажется физически ощутимой, заставляет меня схватиться за живот и, перевернувшись на бок, подтянуть согнутые колени к лицу. Я чувствую как меня всего лихорадит, как все мое бедное отравленное тело покрылось мурашками, а зубы стучат так, будто я на лютом морозе. Я люблю его, люблю до крика и отчаяния, и это гадкое безответное чувство сводит меня с ума. «А что, если он тоже… Нет. Нет. Нет. Хватит уже обманывать себя, нужно прекратить себе ежедневно врать, находить какие-то причины, чтобы просыпаться по утрам, вставать и идти куда-то, идти в этот тупой лживый мир, сгнивший до самых костей от продажности, лицемерия и грязи.» Раньше я думал о том, что мое мрачное одиночество когда-то закончится, но я лишь напрасно питал себя пустыми надеждами — это не пройдёт никогда — теперь уже я уверен. «Скоро меня не станет, но боль в этом мире бессмертна и где-то около полной Луны, сложив из льдинок слово «прости» я уйду, так и оставшись твоим.»*. Я пытаюсь забыться пока лежу в своём полубреду, наверное проходит целая вечность, когда таблетки вроде как начинают действовать. Исхудавшее тело, обескровленный рассудок проваливается в сон; сон — лучшее лекарство, которое ему сейчас может помочь. Потому что больше ничего уже нет, что подавало бы надежду.       Мне страшно. Мой страх уныло гнездится в углах крохотной комнаты как старая, давно не убиравшаяся паутина, от него не сбежать и не скрыться. Вокруг темно, а непроницаемая тьма, такая же мрачная, как и мое внутреннее состояние давит на затравленный рассудок. Мне страшно из-за самого себя, из-за того, что я могу вот так вот, в одночасье всё просрать, всё, к чему когда-то стремился, чего так хотел, о чем мечтал. Просто просрать из-за своей глупости, неуверенности, предрассудков, напускной смелости… Да много из-за чего. Я просто жалкий неудачник, который никогда не мог самостоятельно принимать решения, думать своей головой, хотя… Раньше, боже мой, Курт, вспомни себя раньше! Тебя невозможно было заставить думать по-другому, делать то, что ты не хотел, а уж сломать и подчинить тем более! Что же произошло сейчас? Что произошло сейчас?! Спроси самого себя, ну же, давай! Черт, от этого становится еще хуже. Я ничего не могу понять. Не могу, и будь что будет.       Сколько эта непроглядная тьма одиночества будет продолжаться? Сколько ещё ночей я буду просыпаться от собственного дикого крика среди тишины? Сколько ещё я буду терзать себя мучительным желанием принадлежать ему? Меня колотит от страха, от беспомощности, отчаяния, разочарования в себе… Все эти чувства образуют сумасшедший коктейль, способный заставить меня выкинуться из окна, задушить самого себя шнурком из кед, взять нож и исполосовать свои руки до такой степени, что они превратятся в пульсирующий кровавый фонтан, ставший для меня уже последним. На секунду я представляю себе это и зрелище кажется не таким-то отвратительным. Я кладу свою правую руку на левое запястье и с силой сжимаю его — я чувствую пульсацию моей теплой молодой крови в голубоватых венах под тонкой бледной кожей, целостность которой так легко повредить. Несколько взмахов лезвием ножа — и не будет уже ничего из того, что составляло мою жизнь, только тьма и холод, ну и пусть. «Все равно я не смогу, я не смогу стать лучше… Я никогда не смогу стать таким как ОН, а ОН никогда не будет меня любить.» Меня снова начинает бить лихорадка, и я утыкаюсь лицом в подушку и впиваюсь в неё ногтями со всей силой и ненавистью, которая у меня сейчас есть. «Он никогда не будет меня любить» — ножевое ранение, «он никогда не будет меня любить» — десять ножевых, «он никогда не будет меня любить» — тысяча ножевых ранений. Да, меня уже не спасти — я уже чувствую смердящее дыхание смерти, страх и подступающие предсмертные конвульсии. Если я буду умирать в страшных мучениях, которые я, конечно же, заслужил за все свое короткое мерзкое существование на этом дрянном свете, я буду кричать ЕГО имя до последнего, до своего последнего вздоха, пока моя проклятая грязная душа не покинет холодное безжизненное тело. Да, я не заслужил ни капли любви. Но я жив. Я жив, и я чувствую как ткань подушки стала слегка влажной. Мне по-прежнему страшно, дико страшно, и вот уже кажется что я схожу с ума.        Стану ли я таким же психом как он?

***

       Ему снится их первая встреча. Именно тот момент, когда он впервые увидел его еще будучи мальчишкой, первый концерт, где выступал его будущий кумир. Концерт на котором он был наяву пару лет назад. Да, именно после него он и познакомился с загадочным музыкантом Экслом Роузом, который именно сейчас и выступал вместе со своей группой, название которой Курт так и не мог вспомнить в тот момент.        Музыка, музыка, музыка — она была повсюду, она была в каждом углу, каждом кубическом сантиметре этого огромного зала, она была в каждом человеке, пришедшем сегодня сюда. Гул и грохот то усиливался, то ослабевал, то снова вторгался ещё с большей силой, не позволяя никому из пришедших сопротивляться. Вспышки света ослепляли, превращали все видимое в одну сплошную массу состоящую из огней, криков и танцующих запыхавшихся тел.        Совсем молодой парень, пробирался сквозь толпу, желая быть поближе к сцене, поближе к этому раскаленному от энергии кратеру вулкана. Он не любил шум, свет, бешеную атмосферу, но сейчас это было всем чего ему так ужасно не хватало. Он был одинок. Он был смертельно одинок. Даже в толпе кричащих под музыку людей — он был одинок. Это был Курт — будущая легенда рок-музыки и гранжа, но сейчас он был никем, абсолютно таким же как все молодые люди. Он был юным парнем, чьи добрые сияющие глаза (а глаза у него действительно были добрыми) искали такие же глаза, которые способны спасти его. Спасти его от этого общества, от своего одиночества, от самого себя…       Это все было слишком тяжело, как огромный стокилограммовый груз не дающий ему дышать и, казалось, что вся эта бетонная плита одиночества и тоски, давящая на него, не пройдёт никогда; что он всю жизнь будет чувствовать себя словно бы его заживо закопали в землю, а все, когоон так сильно любил остались там, наверху, где есть свет и воздух, а все что ему остаётся — это задыхаться от осознания собственной беспомощности и пронизывающего до костей животного страха.        И, наверное, именно тогда он впервые увидел молодую звезду рок-н-ролла, такую яркую и скандальную личность; того, кто будет в будущем идти рядом с ним по жизни плечом к плечу, того кто будет для него всем — и наградой и наказанием… Но сейчас они были даже не знакомы, и юный светловолосый парень, одетый в секонд хенде, напуганный и растерянный, завороженно смотрел на этого уверенного, дерзкого, запоминающегося вокалиста и больше не осознавал, что происходит вокруг. Ему безумно хотелось стать таким же как он, узнать его поближе, познакомиться с ним, да много чего ещё он хотел сделать… Но сейчас по-прежнему громыхала музыка, не давая сосредоточиться, повсюду были огненные взрывы пиротехники, слишком высокие ноты Эксла — все это не могло не тронуть за душу такого впечатлительного парня, как Курт. После концерта (а он так и не смог дождаться его окончания), выйдя на улицу, парень жадно глотал холодный свежий воздух, благо на улице было холодно. Но юный блондин этого не замечал, ему было слишком жарко, слишком. В нем словно бы всё закипало, сердце бешено стучало, джинсы в области паха стали слишком тесными и это было очень дискомфортно, он был весь красный, возбужденный и взъерошенный. «Блять, как это могло произойти?! Блять, блять, блять!!!» — он ничего не понимал, но был твёрдо уверен, что во что бы то ни стоило он должен. Он должен стать музыкантом. Он должен будоражить людей, заставлять их кричать, прыгать, биться в истерике так же, как это делали сейчас те талантливые парни.        На самом деле, после того, как Курт впервые увидел Guns N' Roses в живую, он не мог уснуть несколько ночей. Томящие мысли разъедали разум, переворачивали все с ног на голову, жужжали словно потревоженный рой пчел, больно жалящих его снова и снова. Он думал. Он думал о многом, поэтому и не мог спать, поэтому и ходил целыми днями после этого, как с ужасного похмелья, часто срывался на всех, злился без причины — нервы были расшатаны до предела. Когда ты не спишь — мир вокруг перестаёт существовать, все лишь какая-то галлюцинация воспаленного рассудка, сплошной бред. Но он не мог с этим справиться, слишком долго мысли терзали его, лишая покоя и сна.        Он понимал, что в этой жизни нужно что-то менять. Что он должен работать. Работать над собой в поте лица, до того как последние силы покинут его. Почему его нынешняя жизнь такая дерьмовая? Потому что он ничего не делает, чтобы что-то поменять в лучшую сторону. Да, как часто он говорил: «Чуваки, зачем напрягаться, если можно этого не делать?!» Он не напрягался, и поэтому его, казалось бы, ещё такая молодая жизнь была как тухлое застоявшееся болото, в котором нет ничего кроме мерзкой вонючей тины и жаб.       И тогда, как всегда просиживая ночи за сигаретой и кофе, он понимал почему все так. Он никогда не винил кого-либо в своих проблемах. Только он сам всегда считал себя во всем виноватым. Он говорил себе: «Ты должен. Ты должен работать над собой каждый день, каждый час, все время что у тебя есть. Чувак, ты должен это понять, иначе ты так и сгниешь в свои двадцать лет, как старый ненужный хлам. Разве тебе нравится это? Курт, опомнись, пойми наконец, что возможно если сейчас ты не начнёшь, потом сложившееся положение уже вряд ли получиться исправить. Действуй, действуй. Иначе ты так и будешь в своём беспросветном дерьме всю жизнь. Нужно заставлять себя, ломать, наступать на себя. Только стараниями ты сможешь что-то изменить.» Он говорил себе это, и ему становилось легче, но это длилось недолго, и смертельная тоска снова накатывала, как облажной ливень от которого не скрыться.