Я не знал что ты псих

"Возьми свое разбитое сердце и преврати его в искусство." Из речи Мэрил Стрип на 74-й премии Золотой глобус.

      Его имя. Восемь букв — ежедневный повод разрушиться, возродиться из пепла и снова умереть. Повод резать себя, пить пачками снотворные и все равно просыпаться каждое утро, чтобы снова жить. Восемь букв. Тот, кто перевернул мою жизнь на 180 градусов, кому я обязан тем, что вы сейчас читаете это. Если бы не он, я был бы навсегда счастлив. (навсегда счастлив = мёртв) Простите.       Я не помню, как это случилось. Каждый раз, когда я вспоминал о нём, перед моими глазами всплывали ясные картины, словно бы все это происходило вчера. Словно бы это фильм, который я смотрю целую вечность на повторе и который станет моим последним жизненным воспоминанием. Кадры всплывают один за другим, я не могу уследить последовательность — все слишком расплывчато, неясно, смутно, как наркотический бред… Тем не менее, я хочу чтобы кто-то знал об этом всём помимо меня. Почему же так часто мысли режут острее, чем противно жужжащее сверло дрели или пугающая бензопила, а душевная боль ранит в тысячи раз сильнее, чем физическая?       Я сижу на шаткой деревянной скамейке около своего гаража и перебираю тетради с написанными песнями, как дневники, в которые пишешь все самое личное. Наверное, не каждый сможет понять, что наши песни были о том, что мы чувствовали, но, что бы там ни было — мы могли выставлять все это напоказ, на публику, наша музыка была у всех на слуху. Хотя самое главное все же осталось за кулисами.       Раскрылся ли я перед людьми полностью? Конечно же нет, я всегда был для всех загадкой, несмотря на откровение в музыке. Меня никогда никто не мог понять… Никто. Никогда. Даже я сам не знал, что мне нужно и зачем я живу.       Все было слишком сложно. Холодный ветер заставляет съёживаться и еще больше прятаться в свою куртку, которая мне стала почему-то велика по размеру. Это все мои вредные привычки. Хотя называть свою зависимость вредными привычками — всё равно что называть сурового бородатого металлиста балериной. Я слишком много пил, слишком много принимал наркотиков, и уже просто не мог прожить без этого. Глупости. Я стараюсь не думать о том что меня убивает — для меня это слишком тяжелый вопрос.       На крохотном участке земли рядом с домом я умудрился устроить костер, ибо сейчас осень и много жухлой сухой листвы, от которой нужно как-то избавиться. (Или я хочу сжечь дом?) Нет, просто меня накрывает ужасное желание распрощаться со всем старым, прошлым, тянущим меня ко дну. Просто бросить все и уйти, уйти навсегда, и будь что будет! Я достал тетради с песнями — они были написаны около полугода назад. Не такие уж и старые, но музыка стала мне надоедать, и я больше не хочу ею заниматься — она для меня как заезженная пластинка. Не могу, черт возьми! Эх, какой же я слабак… Да, пусть будет так, зато возможно мне станет хоть чуть-чуть лече.       Жажда освобождения слишком велика, я не могу сказать себе стоп, и заставляю себя встать и идти к дому. Черт, как же холодно — меня бьет озноб. Хотя, наверное, это просто ломка. Я не принимал ничего уже два дня. Вот это успех! Я еще могу смеяться над собой, значит я еще жив. Да, все из-за этого.       Костер почти задуло ветром, он едва тлеет, и мне нужно попытаться снова его разжечь. Осознаю, что я инстинктивно принес с собой тетради, кидаю их на холодную землю и дрожащими пальцами пытаюсь найти зажигалку и сигареты, чтобы закурить. Я смотрю в мрачное октябрьское небо, серое и низкое, смотрю на пролетающих в вышине птиц, и мне до боли хочется быть таким же свободным, как эти пернатые существа.       От дыма никакого толку, и я, опустившись на корточки, в последний раз просматриваю тетради, перелистываю до боли знакомые листы. Испытываю ли я жалость? Разочарование? Тоску по прежним временам? Я не знаю, я не могу выделить какую-то одну эмоцию из всего того черного болота переживаний и негатива, затянувшего меня почти с головой. Об этих песнях никто не знает, их никто никогда не услышит, и вряд ли я смогу написать когда-нибудь что-то подобное, потому что я больше не чувствую ничего из того, что было со мной тогда… Я на мгновение утыкаюсь носом в плечо, и вырываю несколько листов, затем сразу же встаю и кладу их под несгоревшие листья, оставшиеся наверху, испачкав руки в золе, и, чтобы долго не смотреть на все это, поджигаю. Потом вырываю еще и еще сплошь исписанную бумагу и проделываю с ней то же самое. Я стал как безумный и не смог остановиться, пока абсолютно всё не оказалось в костре. Я, словно находясь под гипнозом, смотрю на огонь — я всегда любил его. Раньше, в детстве я был очень рад, если мне выпадала возможность сжечь в саду срубленные бревна или какую-то ветошь; повзрослев, я успокаивался, смотря как горит бумага, как исчезает без следа то, что ты так хочешь уничтожить. Можно сказать, что я был влюблен в огненную стихию.       Мой костер хорошо разгорелся, и я чувствую его, словно бы это адский жар, склонившись над ним так, что опалил щетину на лице и брови, но мне все равно. Я делаю шаг назад и продолжаю наслаждаться пламенем, мои мысли, мои чувства — все что я ощущал, писал и так хотел чтобы это было услышано и понято людьми, сейчас превращается в пепел. Я горько усмехаюсь. Вот и верь, что рукописи не горят.        Меня не покидает чувство, что я убийца.       Возможно, всё это станет для меня действительно последним, что я сделаю в своей жизни. Да, я известен многим, но именно сейчас, я совершенно не хочу чтобы меня кто-то знал, чтобы меня помнили после моей смерти. Потому что я этого ровным счетом не достоин. Я не сделал ничего хорошего в своей жизни, я всегда только всё портил, все только разрушал… Да что об этом и говорить… Я никогда не умел радоваться чему-либо, и не давал это делать другим, моя депрессия была какой-то хронической, и я был способен заражать ею всех вокруг, тем самым делая своих близких такими же несчастными. Я правда так больше не могу.       Сегодня я точно убью человека.       Эксл оказался в моей жизни совершенно случайно, и если бы не наши общие знакомые, я бы никогда не узнал его ближе — гораздо ближе, чем просто одного из фронтменов известной рок-н-рольной группы. Все произошло чисто по вине обстоятельств — и я не знаю плохо это или хорошо. Возможно, было бы намного лучше, если бы я его совсем не знал, не видел и не слышал. Возможно, я был бы намного счастливее, если бы однажды, еще до нашего знакомства и начала его музыкальной карьеры, он нашел бы себе более серьезное занятие, например, поступил бы в колледж, или если бы еще в подростковом возрасте он бы кого-то убил, и его бы посадили в тюрьму на долгие десять, а может и двадцать лет, и никто никогда бы о нем не слышал; или бы он женился и уехал жить в Аргентину — да хоть бы что, мне не важно. Ведь иногда, когда любишь, хочешь что бы произошло что-то страшное, лишь бы оно было окончательным и бесповоротным.       Он всегда был не таким как все. Я долго потом вспоминал, как из-за напряга с деньгами мы решили жить вместе. Просто снимать одну квартиру на двоих, чтобы было удобнее писать музыку — я даже не помню, кому из нас в голову могла прийти такая безумная идея. На удивление, мне кажется что именно тогда я был предельно счастлив, но порой это все становилось невыносимым. Мы ругались, кричали как ненормальные, оба срывали голос (чёртовы вокалисты), разбивали оставшуюся посуду, били кулаками в стены, так сильно, что костяшки в кровь. А потом мирились, так же дико и безудержно, что наша бедная старая кровать не выдерживала и издавала пронзительные скрипы, которые конечно же невозможно было услышать из-за наших хриплых стонов с сорванными голосовыми связками и кипящей от бушующих гормонов крови. Злость и желание обладать друг другом сливались в одно целое, в один сумасшедший наркотический коктейль из похоти, боли и героина. Я ненавидел его, он меня, однако ночи становились все горячее и горячее, в то время, как наша ненависть друг к другу нарастала всё больше. Парадоксально, но это было именно так. Мы были наркоманами, но нам все равно было мало удовольствия и мы искали все новые и новые способы словить кайф и так дошли до ебли друг с другом. Да уж, что можно было придумать лучше! Однако стоит признать, что это было действительно лучше любого героина и кокса, ради этого я все прощал ему, абсолютно все. Я не представлял себе другой жизни. Жизни без него.       Было ли это чем-то большим, чем просто животный инстинкт?       Музыка была не единственным его увлечением. Раньше я и подумать никогда не мог, что он занимается чем-то другим. Оказывается, он рисовал. Это было чем-то вроде доказательства доверия. И я точно знал, что он доверял мне, поскольку мало кто знал о его втором творчестве. — Только не говори никому об этом. Никому. Не говори, что ты знаешь. — Да, да, конечно. Только я не понимаю почему, ведь… — Не говори. Никогда. — Эксл был как всегда слишком резким. А потом уже тихо добавил, — Я просто не хочу, чтобы кто-то знал. — Кроме меня? — Кроме тебя.       Я помню, как он рисовал. и это было безумием. Порой я просто не мог жить с ним в одной комнате, насколько это все переходило грань нормального. Бумага была повсюду: она валялась на полу, стопками и разбросанная, она была на подоконнике, в шкафу с одеждой, она была неровно прикреплена к старым обоям железными кнопками, и совсем скоро стены скрылась полностью за его изрисованной бумагой. К столу же вообще нельзя было подойти. Он рисовал день и ночь — казалось, что он совсем не спал и не ел и, скорее всего, это было правдой.       Когда он сидел над очередным листом бумаги, его бесполезно было спрашивать о чем-то, потому что он был всегда сосредоточен на своём рисунке и молчал. Мне нравилось видеть его таким, спокойным. То, что мы не разговаривали, было очевидным.        Я изучал его рисунки, долго рассматривал их вечерами в его же присутствии (он был совсем не против этого). Стоит сказать, что я мало чего из них понимал, всё было слишком далеко от реальности. Я любил искусство, такое примитивное искусство, вроде картинных галерей на проспектах, но то, что творил он было не похоже на что-либо привычное для меня. Я мог понять природу, портреты, натюрморты, животных… Но то, что творилось там у него, не укладывалось у меня в голове. Это была какая-то нарисованная космическая жизнь, все до малейших деталей: там были и люди, и разные предметы, и вообще все, что можно было себе представить. Всё это было похоже на киноплёнку, разрезанную на кадры. Мне не терпелось расспросить его об этом. Я знал, что он рисует, когда мы только познакомились, он обмолвился об этом один раз. Я помню тот наш разговор, который был ещё на старой студии, где с нами работал наш старый знакомый Майкл. Хотя та студия и не нравилась Роузу, мне там было довольно комфортно. А ему вообще всегда все не нравилось, поэтому я даже не удивлён.  — Музыка — это наше призвание. Мы должны жить только ею, неужели ты не понимаешь этого? — я пытался его в чём-то убедить, но ему было плевать. Он уже крепко сидел на траве и на прочей херне в то время. Когда он всё успевал, понятия не имею!  — Да, и что? — он отвечал, выдыхая клубы серого дыма, который от освещения казался сиреневым; а Роуз был красный, демонический, словно бы эти осветительные лампы знали его и сталкивались с его характером.  — Это значит, что мы должны делать все, что будет в наших силах и даже больше. Мы должны заключить контракт с тем продюсером. Помнишь, с тем, с бородой который, высокий?  — А, он… — Эксл сморщился, словно бы вспомнил что-то неприятное. — Да, помню.  — Мы должны стараться. Кажется, он уже хотел сотрудничать с нами, подписать тот долбанный контракт! У нас будут деньги, ты понимаешь это?! Нельзя упускать такой шанс!  — Нельзя? — он с наслаждением затягивался, развалившись на каком-то старом бархатном диване и закинув ногу на ногу. — Всё что я слышу от тебя — это «нельзя». Нельзя то, нельзя это… Слушай, чувак, что ты заладил одно и то же? Если все нельзя, что тогда можно в твоём мире?  — В моем мире можно посвящать себя делу всей твоей жизни, — я был зол на него за то, что он такой, за то, что ему плевать на все. На наше дело, да какое там наше, на свое! Ему наплевать даже на себя. Я собрался уходить, ибо нет смысла находиться рядом с ним, когда он в таком состоянии, хотя я даже не знаю когда это его обкуренное состояние пройдёт.  — Я не могу так, Роуз. Или мы работаем или…  — Слушай, ты думаешь что я такое дерьмо, которое ничего не хочет делать. Но что если дело всей моей жизни это не музыка? — он перебил меня на полуслове.  — Да пошёл ты! — я не хотел его слушать и свалил в ночь.       Я не придал тогда этому значение, а теперь я понимаю в чем было дело.       Вот, после очередной нашей ссоры, я бешено бегу домой, запинаясь об собственные ноги, не обращая внимания ни на что. Меня лихорадит: от злости, отчаяния, осознания невозможности что-то изменить. Меня охватывают панические атаки, мне страшно, и я чувствую холодный пот на своей спине, подходя к двери квартиры (а поднялся я всего то на второй этаж), я долго не могу найти ключ, хотя на самом деле крепко сжал его в ладони, так что на коже остались следы. Захожу, врываюсь в пустое тёмное пространство съёмного жилья, которое сейчас как нельзя лучше соответствует моему внутреннему состоянию. «Блять, блять, блять ну почему все так!» — я кричу и мой голос срывается. Не осознавая, что я делаю, начинаю разбрасывать его вещи, смахиваю со стола книги и тетрадки, начинаю сбрасывать на пол его одежду и отчаянно топтать её ногами, словно бы я бью сейчас его. «Ублюдок, мразь, ненавижу!!!» — мои нервы явно уже стали тоньше паутины, я совершенно не контролирую себя. Наконец, так же резко, как она и началась, ярость отступает, и вот я уже съезжаю спиной по холодной стене и чувствую как бешено бьётся моё сердце, какой я весь мокрый, взъерошенный, дикий. «Блять, ты уже совсем с ума сошёл» — моё подсознание как будто издаёт предсмертное шипение в виде каких-то там назиданий, которые мне уже не помогут. Я смотрю на его вещи, которые только что пытался порвать в клочья, и понимаю, что испытываю жалость. Да, именно чёртову жалость. (Не, ну это точно влияние наркоты). Мне становиться жалко себя, жалко этих блядских и продажных людишек, для которых он сегодня выступал и в числе которых был и я, жалко его вещи и эту комнату, потому что они словно бы являются виновниками всех проблем, хотя это не так. Мне жалко его, да, именно его, потому что ОН, чёртов Роуз, кумир миллионов, не хочет быть счастлив и страдает от какой-то херни, и при этом заставляя страдать других ещё сильнее.       На коленях (джинсы все равно старые и рваные, хоть и одни из моих любимых) я проползаю около метра по холодном полу к куче наваленного мною шмотья. Его шмотья. И поэтому я беру первую попавшуюся вещь, то есть его свободную футболку, и утыкаюсь в неё носом, словно бы сейчас она надёта на нем. Черт, она так восхитительно пахнет его резким одеколоном с таким леденящим морским запахом, крепким табаком и им самим, его запахом. Моя истерика прекращается, и мне становится так тепло и приятно, как будто бы он находится здесь, нормальный, адекватный, а не как обычно, и мы с ним рядом, словно бы ничего не бывало… Иногда я так скучаю по тому, что он не простой, обычный человек, а такая вот бешеная смесь творчества, манипулирования людьми и психических припадков. Мне становится ужасно больно, потому что он никогда не станет лучше, и мы никогда не будем… Я с горечью смеюсь, потому что само «мы» звучит ужасно неестественно, высмеяно и пусто. Я снова один, в пустоте и в холоде, и всем плевать. Да мне и самому-то уже тоже… Я устал сражаться каждый день, каждый час, пытаясь заслужить его внимания, его признания… Да пошёл он, ублюдок. Красивый ублюдок. Я подбираю со стола какую-то старую потрепанную книжку из которой выпадает мне прямо в руки его фотография, кажется с прошлогоднего фестиваля, и я завороженно смотрю на неё. Axl Rous, долбанный психопат Axl Rous смотрит на меня своими сияющими глазами цвета морской волны, слегка улыбается, хотя скорее здесь он больше удивлён. Я смотрю на его фото и понимаю, что могу смотреть на него вечно. Правда. Я могу, и я хочу вечно разглядывать его лицо красивое, нагловатое лицо до малейшей детали, до миллиметра, до волоса. Я хочу всматриваться и всматриваться в его черты, в его мимику, в его взгляд, поворот головы, в то как он стоит или сидит или ходит.        Он нужен мне. Любой. Пусть даже такой какой он есть сейчас. Лишь бы быть рядом с ним. Даже и не знаю в какой роли: надоедливый знакомый, фанат его творчества, гавно-музыкант — мне плевать что он думает обо мне. Или не думает совсем. Меня охватывает мелкая дрожь, то ли от избытка никотина в моем полумертвом теле, то ли от сквозняка. Блять! Мне кажется, я забыл закрыть входную дверь. Мой рассудок обжигает мысль, что он может войти сюда прямо сейчас, ведь у него есть ключи. Я представляю, то что он стоит прямо сейчас в дверном проёме и, нагло ухмыляясь, смотрит на меня, раздавленного и убитого морально и физически, с высоты собственного роста. Смотрит на то, как я валяюсь в его вещах, которые я сам же и разбросал, смотрю на его фото, словно бы он бог, утыкаюсь лицом в его футболку… Нет, нет, нет, этого не может быть. Хотя на какую-то долю секунды, я вижу прямо перед собой эту картину. Блять, похоже я правда уже перебрал. Меня снова начинает колотить. Я погружаюсь в свои мысли, но даже там нет ничего хорошего, даже там только он и только я, и мы оба слишком далеки друг от друга, хотя трахались столько раз, что я сбился со счета. Блять, мне дико не нравится, что я так ною, как умирающая псина. Это мерзко, и меня реально тянет блевать от того что я такое ничтожество. Блять! Правда, я готов блевануть на пол, ибо он все равно очень грязный, но я не могу; наверное, потому что я ничего не ел с утра. Почему мне становится страшно от мысли, что однажды мы окончательно разругаемся и станем заклятыми врагами? Нет, так больше не может продолжаться. «Курт, соберись, соберись, блядская ты скотина!» — я пытаюсь себя хоть как-то мотивировать чтобы наконец встать и закрыть дверь, и, в идеале конечно, перестать ныть. Или она закрыта? В своей ли я вообще квартире? Да, я действительно перебрал со всякой дурью, и мне даже кажется, словно бы я сейчас реально сдохну. Сдохну, как последняя тварь, и буду гнить тут целый месяц, пока не начнут поступать жалобы от соседей на страшную вонь, потому что этот ебаный мудак Роуз все равно не станет меня искать, как и все остальные, потому что этому ебаному мудаку Роузу плевать на меня. Я стал слишком часто думать о смерти всерьез.        Мои мысли прерывает какой-то шум, кажется это стук в дверь. О, оказывается она все же закрыта! «А вдруг это он?!» — но я сам смеюсь от такой дурацкой мысли. Какой же я наивный мудак… Я не хочу открывать кому-либо, ведь я же мёртв. Я мёртв, я мёртв. Надо же какая хорошая отговорка! Почему сейчас мне это кажется забавным? «Открой дверь, быстро!» — я слышу чей-то голос за дверью, но не могу разобрать чей. «Точно не твой любимый, » — гадко шепчет моё ебаное подсознание, издеваясь надо мной. «Открой дверь, Курт! Я не уйду, пока ты не откроешь!» Блять, и вот что мне теперь делать?! Несмотря на ужасную боль в теле, сам не осознавая как, я поднимаюсь и ползу к двери, чтоб узнать, что же там за мудила решил меня побеспокоить. Блять, это Райан. Только его не хватало для полного счастья. — Чё тебе? — это все что я могу выдавить из себя, облокотившись на дверной проем, дабы не свалиться. -Ну и херово ты выглядишь, гранжист, — он начинает хохотать мне в лицо. — Страшный ты — кто хочешь испугается! Да, но только не он. Эксл никогда меня не испугается. Ни меня, ни кого-то другого.       Я одинок. Я просто чертовски одинок. Я постоянно пребываю в какой-то затяжной депрессии, с которой никак не могу справиться. Иногда бывают вещи, с которыми невозможно справиться своими силами, и сейчас я ощущаю это как нельзя лучше. Кто в этом виноват? Никто, кроме меня.       Я привык всегда винить себя во всех своих проблемах, так уж сложилось. Во всем, что со мной происходило был виноват я: ушёл из дома, не стал учиться, связался с плохой компанией, стал музыкантом… Или ещё не стал, но начал прокладывать путь к гребаной музыкальной карьере. К сцене, к музыке, к фанатам… К нему.       Я люблю его музыку. Наши группы совсем не похожи, ведь я пытаюсь создать что-то свое, я никогда не думал подражать им, я никогда не хотел брать с них пример. Но сейчас у меня совсем нет сил что-либо создавать, и я просто валяюсь в своём отчаянии и беспросветном мрачном одиночестве. Иногда я брал в руки гитару. Играл, играл, играл, забывая себя, забывая всё на свете, включая его. Это было чем-то вроде отдушины, терапии — тем маленьким кусочком чего-то светлого, спасавшего в эти дни меня. Иногда я писал. Я писал музыку, один, сутками просиживая в своей комнате. Я сочинял музыку и все время, после каждого аккорда, думал, а как он отнесётся к этому? Понравится ли она ему? А вот этот рифф, а вот этот? Что он скажет? В моей музыке постоянно присутствовал он, рядом или вдалеке, но он был в ней. Может потому что он был во мне самом. Точно так же непонятно, но все же был?       Это было адски тяжело. Когда мы с парнями репетировали, я представлял что он находится вместе с нами. Что я слышу его голос, полутоны, его тембр, такой многогранный, яркий, насыщенный, характерный, присущий только ему. И я плавно утопаю в его голосе, словно бы я, замерзший и покрытый льдом, погружаюсь в горячий горький шоколад с нотками имбиря и корицы и полностью растворяюсь в нем. Я обожал его голос. Я представлял, что я вижу его: вот он стоит, худощавый и подтянутый, от чего кажется слегка выше меня, хотя рост у нас практически одинаковый, длинные ноги в узких штанах, которые идеально подчёркивают его стройность, свободная растянутая майка, обнажающая его длинные руки и подкаченные бицепсы. Его тонкие запястья и профиль лица были слишком… как бы сказать… изящными для грубого парня подобного ему. И весь он был такой, манерный и пафосный, и сейчас я представлял как в такт песне он плавно покачивается из стороны в сторону, зажав микрофон и повиснув на стойке, извлекая пронзительно чистые, завораживающие ноты.       Но это все было лишь плодом моего больного воображения, отравленного героином и табаком.       А как я хотел, чтоб это было иначе.