Драбблы по к-поп

"I have nothing left, And all I feel is this cruel wanting. We've been falling for all this time, And now I'm lost in paradise". (с)

Во всем этом было чертовски мало смысла. Настолько мало, что наступив в него весь, и синица бы пяток не намочила. Джиён утыкается лицом в подушку и сдавленно хохочет, дрыгая худыми плечами. Боже, ну каким можно было быть идиотом, чтобы поверить тогда в это «давай попробуем»? Давай попробуем сначала? Точно, сначала, вот как это называется, когда ни один, ни второй участники событий даже не могут найти общих тем для разговора. Хотя когда-то их было столько, что они не спали ночами, просто болтая друг с другом. Давай попробуем жить вместе. Ага. В итоге один постоянно в разъездах, второй с утра до ночи на студии, а общая квартира покрывается пылью. Фигурально выражаясь, разумеется, ведь экономка туда время от времени заглядывает. Это было бессмысленно с самого начала. И следовало просто выжать из этих отношений все, что только было можно, и уйти. Красиво. В закат. Только куда уйдешь от самого себя? Плечи останавливаются, Джиёну больше не смешно. Он как никто другой знает, что от себя уйти невозможно. Именно поэтому он все еще здесь. Покрывающийся пылью человек, в покрывающейся пылью кровати, слишком большой для одного человека. Слишком большой и для двоих. Сынхёна сегодня снова не будет, он уведомил об этом одной смской и Джиёна и своего менеджера. Это было приятно в огромных кавычках, особенно учитывая, что они договаривались наконец-то перекрестить графики и хотя бы раз за последние две недели «совпасть». Не судьбец, как говорит Дэсон. Дэсон-Дэсонни… Он-то наверняка в курсе всех проблем или скукоженных мазутных тряпок, пачкающих Сынхёновы внутренности. Не то, чтобы Джиён следил, но пару раз успевал отсечь, кому улетают километровые смс-ки, наполенные смайликами, словно тыквы детей на хэллоуин конфетами. Джиён страшно завидует ему, но ничего не может поделать. Если Чхве не хочет с ним говорить, он не говорит, такие дела, арифметика проще, чем дважды два. И плевать, что из-за этого Джиён перестает понимать, кто он и что делает в этой комнате. Что делает на этой планете. В этой галактике? Вселенной? Какая разница, где чувствовать себя ненужным идиотом, ждущим непонятно чего. Есть ли хоть одна причина, чтобы поверить в то, что входя в воду поймаешь именно ту, что смывала с тебя пот и слезы три года тому назад? «Мне плохо», - пишет он в закрытом ото всех аккаунте твиттера и стирает все равно. Может быть, он настолько привык молчать, о действительно важном, что разучился орать даже в собственную свернутую подушку? - Мне плохо, - шепчет он темному нависающему над кроватью потолку, - потому что я один? Или потому что нас двое? Это уже напоминает паранойю с легкой шизофренической уверенностью, что вот сейчас придет дядя (обязательно с низким голосом и большими глазами) и сделает хорошо. Вот сейчас… Еще немного… Дыши-дыши. Джиён снова смеется, голова иногда рождает сущую чепуху, а не мысли. Если откинуть бесконечное щемящее ощущение обреченности, все могло бы быть не так уж и плохо. Ключевое слово тут «если». Потому что не откинуть. Никак. Джиён переворачивается на живот, утыкаясь лицом в матрас. Не может же он в самом деле рассказать Сынхёну… Этому, новому страшному Сынхёну о своих детских обидах и страхах. «Мы больше не понимаем друг друга» Сынхёну. «Я не хочу обсуждать это с тобой» Сынхёну. «Есть ли смысл» Сынхёну. Есть ли смысл… Именно после этого вопроса Джиён потерял последние крупицы покоя. Наверное, он просто дефективный, раз с ним смысла нет. Может быть, для Сынхёна где-то существует такой человек, рядом с которым этот самый смысл появится сам собой? Раньше Джиён думал, что он – этот человек. Если и есть на свете вещь, которую Джиён ненавидит больше всего на свете, это – время. Время, которое уничтожает то, что ты любишь, то, что ценишь, во что веришь. Оно делает тебя немощным, глупым, старым… А иногда оно уносит с собой и смысл. Независимо от того, наступала ли туда синица и была ли она в руке. Тешить себя мыслями о том, что Сынхён просто не понимает, что переворачивает внутри Квона своими словами – глупо. Думать, будто все можно исправить – наивно. Верить – страшно. Выхода нет. Джиён стискивает зубы и страшно воет, глуша звуки постелью. Одновременно с этим щелкает замок на входной двери. Квон замирает, стараясь не выдать свое присутствие ни единым движением. Но кровать проседает под тяжестью второго тела, а на выгнутую напряженной дугой спину опускается теплая ладонь. Хочется плакать. Кричать. Кусаться. Джиён стискивает челюсти, чтобы не разрыдаться, словно первоклассница, и резко поднимается на постели. Никого нет. Здесь никого нет. В чертовой квартире никого и ничего нет. Внутри обрывается тонкая леска, держащая последний серебряный колокольчик, на слух показывающий путь в царящей там полной темноте. Легкие сводит спазмом, отрицающим всякое существование воздуха. Джиён падает обратно, закрывая трясущимися руками голову и вцепляясь пальцами в волосы. Ощущение руки на коже было таким реальным, что пробирает озноб. Больше всего на свете он хотел бы, чтобы тот на самом деле пришел. Чтобы обнял, чтобы сказал, что возможно ведет себя по-другому, но это не значит, что он больше не хочет быть рядом, что это не значит, что он больше… Не любит его? Джиён распахивает глаза, сжимая в волосах кулаки. От резкой боли темнеет в глазах, но он больше почти не понимает, что происходит. Что-то разводит ему руки в стороны, прижимает их к кровати по обеим сторонам от головы. Что-то твердое разжимает зубы. Что-то горькое течет по горлу, обжигая гортань. Полный бессмысленный мир «чего-то», причиняющий только неудобства. Джиён стонет, пытается отвернуться, но его держат крепко и постепенно, под аккомпанемент падающего в бездну серебряного колокольчика, тьма светлеет. Расползается туманом в стороны, показывая кого-то… Кого-то с большими глазами и наверняка низким голосом. Кого-то очень обеспокоенного и явно испуганного. - Джиён! Узнаешь меня? - спрашивает этот кто-то. Но черный туман мешает разобрать точнее, - Джиён! - Мы больше не понимаем друг друга, - медленно, словно жуя, протягивает Квон, - тире Сынхён. - Мы больше не понимаем друг друга, - отзывается кто-то, - мы. Слезы жгучими щупальцами обнимают щеки, еще больше мешая разглядеть кто же там. Хотя чепуха, конечно, эту синицу Джиён узнает везде и всюду. - Так ты здесь? – глупо спрашивает он, когда его рывком поднимают наверх и заключают в объятия. Но он еще помнит ту руку на спине, - ты здесь взаправду? - Джиён, ты что? – его отодвигают и всматриваются в глаза, разгоняя остатки тьмы, - когда я пришел ты кричал, потом бился на кровати… Я попытался привести тебя в чувство и… Боже… Квон не сразу замечает, что чужие щеки тоже мокры. Дрожащими пальцами, он касается человека напротив и все выключается. - Сынхён… Он теряется на чужой груди, кажется плачет, кажется его колотит словно в ознобе. Насколько он был близок к краю? Через сколько не сумел бы вспомнить? - Не отпущу… - шепчут ему в макушку, - может быть, не все у нас было гладко, но я тебя не отпущу. Прошу… Только не без меня. Только не без меня… Только не… Без… Так уж получается, что верить в будущее куда легче, когда тебя обнимают. Так уж повелось, что падать куда менее страшно, когда тебя держат за руку. Так уж случилось, что слишком долгое молчание способно уничтожить последние путеводные колокольчики. - Да, - шепчет Джиён, - даже если тебя на самом деле нет. Так уж бывает, что если очень долго падать, не страшась того, что ждет на дне, можно представить, что летишь. Синицами. С лапами. Полными. Смысла.