Лента на двоих

Мир Лань Чжаня прост и стабилен. В нем правят сдержанность, расписание и должная доля усердия; мир делится на «добро» и «зло», на «черное» и «белое», «правильное» и «неправильное». Он состоит из бесчисленных «должен» и «надо», исключая любые «не хочу», «не согласен» и прочие «не». Будь послушен, добродетелен и усерден, избавляйся от всего, что под эти догмы не подходит, чти Небо и Предков, и будь опорой брату. Мир Лань Чжаня нерушим и понятен, как та стена правил, возвышающаяся над Облачными Глубинами вечным напоминанием. Напоминанием того, что в них и не нуждалось. Три тысячи правил на стене послушания маленький Лань Чжань выучил раньше, чем начал понимать смысл наставлений. Ведь незнание не освобождает от ответственности. Как и положение наследника. В мире Лань Чжаня незнание карается черными синяками на светлых коленях, красными полосами, пересекающими тонкие запястья, немеющими пальцами и скрученным голодным спазмом желудком. Мир Лань Чжаня идеальный и правильный, ограниченный периметром Облачных Глубин, стеной послушания и белоснежной лобной лентой на лбу. Идеальный и правильный как все, что его окружает, от белых домиков и узких дорожек, что петляют меж ними, выстроенных строго по фэн-шую, до людей, что вокруг. Мир Лань Чжаня белоснежный, как горные вершины, густой туман и первый снег. Как клановые одежды, чистейший нефрит и сталь меча. Как скорбь и смирение на вкус. Как чистота и легкость мыслей. Свеж и звонок как юный месяц на небесном своде. В этом мире все гармонично, ровно так, как должно быть. Его мир пахнет горной свежестью, благовониями, тушью, книжной пылью и, иногда, кровью. В этом мире у Лань Чжаня есть строгий, но справедливый дядя, родители, которых он не знает, и бесконечная череда занятий. Дети заклинателей не то же самое, что простые дети. А наследники великого Ордена не то же самое, что дети заклинателей. В этом мире встают в час кролика и едва ли находят силы и время на чашку чая перед сном к часу свиньи, ведь столько еще не выучено, а завтра все начнется снова. Но Лань Чжань никогда не был против. Ведь каждая деталь мира Лань Чжаня, любой момент его жизни, любое его действие, слово и мысль, каждый вдох хранится в тонких белых руках, достаточно сильных, чтобы все это удержать. Достаточно сильных, чтобы удержать самого Лань Чжаня тогда, в детстве, достаточно сильных, чтобы удержать сейчас. Все это хранится в руках, тех самых руках, что прижимали к себе, крепче и теснее материнских, в защитном жесте. Тех руках, что невесомо обрабатывали жгучим настоем следы ударов после, бинтовали и баюкали, утирая белоснежным рукавом беззвучные слезы с обычно улыбчивого красивого лица. Сам Лань Чжань никогда не плакал, ни во время наказаний, ни после. А потом наказывать стало не за что. Но чужие слезы за его боль он помнит слишком хорошо. Все это хранится в руках столь умелых в каллиграфии, фехтовании, музицировании, чайной церемонии и медицине; в руках надежных и ласковых, что укроют широким рукавом от любых невзгод. В руках так похожих на его собственные. Весь мир Лань Чжаня покоится в руках Лань Хуаня. Они всегда были вместе. Лань Хуань спереди, а Лань Чжань сразу за ним, вернее, чем собственная тень, так естественно и правильно. Да и могло ли быть по-другому? Лань Сичэнь все для Лань Чжаня, самый родной и близкий, тот, кто всегда поймет и примет. Первое воспоминание, первый и единственный друг, первый наставник, первый, кто смог понять; для Лань Чжаня всегда и во всем – первый. Первый нефрит клана Лань. Лань Чжаню ничуть не обидно и не стыдно быть вторым, если первый – брат. Лань Чжань прячет взгляд под ресницами и украдкой смотрит на изящный профиль. Лань Сичэнь совершенен, как и всегда, говорит тихо и вкрадчиво, улыбается мягко, покоряя каждое сердце вокруг. Лань Чжань знает, что без колебаний умрет за него. Они вовсе не похожи на две половинки единого целого, как говорят многие, но удивительным образом понимают друг друга, просто по-разному. Их отношения куда проще и надежнее. Организм не умрет без руки, но рука не сможет существовать без организма. Лань Чжань точно знает свое место и значение. Брат бы не согласился с этим утверждением, если бы услышал, Лань Чжань знает это. Лань Чжань знает это. И молчит, опуская взгляд на собственные сложенные на коленях пальцы. Они всегда были вместе, сколько он себя помнит, только вдвоем. В этом они были действительно похожи, в том, что никого, кроме друг друга, никогда и не пытались подпустить к себе. Считалось, что только он, младший из нефритов, может заморозить одним своим видом, в то время как все тянулись к теплу старшего брата. Вздор. Мало кто мог приблизиться к старшему Нефриту настолько, чтобы прочувствовать то, что скрывалось под мягким весенним солнцем и талой водой, либо не заинтересованные, либо отпугнутые холодным взглядом младшего, неизменно стоящим за правым его плечом. Правду знали только двое. Не то, чтобы им был нужен кто-то еще. Лань Чжань невольно вновь бросает взгляд из-под ресниц на брата, отчаянно не понимая. Собрание идет не первый час и не касается его, на самом деле, но присутствовать он должен на правах одного из наследников. Он не против, ведь брат сидит совсем рядом, за соседним столиком, со всей грацией, присущей лишь небожителям, отпивает чай из нефритовой чашки и выглядит несколько бледно, совсем не смотря на него, Ванцзи. Лань Чжань замечает легкие тени под глазами и напряжение в позе. Брат был наказан? Снова? За что? Он невольно хмурится и поджимает губы. Когда все успело стать так? Им всегда было просто комфортно друг с другом. И дело было даже не в том, что брат – единственный, чьи прикосновения не вызывали приступы паники и отвращения, и даже не в том, что (Ванцзи знал точно) Сичэнь чувствовал за него, как старший, ответственность, не в наставлениях и планах старейшин. Это просто ощущалось правильным и очень нужным, таким же естественным, как дыхание, как рыба в водах, как птицы в небе, как закат, следующий за восходом. Лань Чжаню всегда казалось, что так просто предначертано Небом, в таком же порядке вещей, как все в его мире. Даже будучи порознь сколь угодно долго они всегда, каким-то образом, были вместе, ментально ли, мысленно ли, или еще каким-то чувством, сохраняя между собой связь. Лань Чжань не смог бы объяснить, даже если бы его спросили. Та самая связь, что всегда невидимо связывала их, позволяя понимать друг друга, не по лицу, как считали многие. Нельзя сказать, что Лань Чжань когда-то думал об этом, как и никогда не думал о возможности существования без брата. Он просто чувствовал, и подчинялся этому странному зову, идущему глубже, чем из разума или сердца. Шел в объятия женщины, которую не знал и едва ли уже помнил, потому что брат казался немного счастливее рядом с ней, и упорно ждал ее возвращения после, глядя на полные слез самые родные глаза; учил те мелодии, что особо – чувствовал – нравились брату; заваривал чай, оставляя его рядом с письменным столом, потому что брат устает, потому что брат, его непогрешимый, самый лучший, идеальный старший брат – человек, устающий под вечер и страдающий головной болью, пусть лишь за закрытыми дверями, но… столько разных «но». Лань Чжань все видел и все понимал, и все же Лань Хуань оставался для него всем, идеальным и правильным, больше целого мира, единственной истинной. В идеальном мире Лань Чжаня более трех тысяч правил на стене послушания. Одно слово и Лань Чжань нарушит их все. Но брат молчит, и Лань Чжань только переплетает крепко-накрепко их пальцы, слушая сердечный ритм, такой-же, как и у него самого, позволяя себе просто быть, таким, какой есть. Так было раньше. Сейчас же Лань Ванцзи не понимает, не чувствует, не видит. Брат избегает его, закрывается и отводит взгляд. Скрывает синяки под глазами, получает наказания и о чем-то думает, но не доверяет мысли ему, Лань Чжаню. Они никогда не говорили между собой о том, что друг у друга на уме, но никогда еще Лань Чжань настолько не понимал, что может мучить брата. Сичэнь мягко улыбается старейшинам, но совсем не улыбается ему, чувствует его взгляд – чувствует ведь! – но не смотрит в ответ, и это так неправильно, неестественно, больно, что кажется, будто внутри раздроблены и неправильно срощены все кости, будто зияющая дыра на месте дяньтяня, и нестерпимо хочется прикоснуться, проверить, а не так ли это? Но Ванцзи только переводит взгляд в противоположную стену и сжимает пальцы в кулаки, скрывая предательскую дрожь ужаса. Так хочется подойти. Он не стал бы расспрашивать, раз брат не хочет этого, достаточно просто быть рядом. Но на каждый шаг к нему Сичэнь делает два назад, беря на себя все больше и больше дел. Теперь они не ходят на совместные занятия, не тренируются вместе, и музыка их больше не звучит единым целым. Они никогда не говорили много, но сейчас не говорят вовсе, ограничиваясь лишь фразами, положенными этикетом и сухой информацией о проделанной работе. Даже сейчас, сидя за соседними столиками, почти соприкасаясь расправленными полами верхних халатов – они рядом, но совсем не вместе. Сичэнь делает вид, что ничего не изменилось. Ванцзи отчаянно делает вид, что верит, принимая новое правило. Не спрашивая. Не оспаривая. Старейшины удовлетворенно кивают на слова старшего нефрита. Дядя задумчиво поглаживает свою темную бороду. Лань Сичэнь отпивает еще чая, смачивая пересохшее от долгой речи горло, и ставит чашку. Воцаряется недолгая тишина. Дядя прячет руки в рукавах и говорит: - Какие у вас мысли о предстоящем приеме адептов других орденов в этом году? Не пора ли нам начать подготовку к их прибытию?