***
Раннее утро, а он уже сидит в библиотеке. Нет, не потому, что он трудолюбивый наследник клана Гусу Лань, вернее, не только лишь поэтому. Сегодня — нет. Сегодня он запуганный мальчишка, который впервые ужасается своих снов… И тела. Хоть руки уже чисты, как и одежды, но он до сих пор помнит, как белесые капли россыпью украшали простыни. И лишь страшнее от того, что он ничуть не испытал ни стыда, ни укора. Он лишь дышал, глубоко, на счет, а мысли были заняты непонятным сновидением. И вот теперь он сидит в библиотеке, точнее отсиживается. Нет, не так… Он прячется, прячется, как во сне, уходит в тень и бежит, бежит далеко, пытается, вязнет в песке, ползет, пока может дышать, как можно дальше. Как можно дальше от Лань Ванцзи. Это имя обжигает, и только дрогнувшие руки выдают его. Но у него, конечно же, не выходит, никогда не выходило. Вот и сейчас Лань Ванцзи настиг его, застав врасплох, и он испытывает ужас и трепет. Даже в мыслях он боится столкнуться с его образом, даже во сне он боится увидеть его. Боится, и так отчаянно ждет, желает, цепляясь за одежды и отталкивая. Руки совсем живут своей жизнью, что теперь, когда он пишет, смазывая очередной иероглиф, что поутру. Теперь рядом всегда платок и кувшин чистой воды у постели. Теперь он ищет глазами его, внимательно слушает сплетни адептов, идет за ним по пятам. Но как только находит - трусливо, недостойно бежит обратно. Он хочет склониться перед ним, встать на колени и сжимать его одеяния, пока идеальные пальцы брата будут ворошить его волосы, уткнуться лбом в идеальные ноги. Он хочет запачкать его одежды, его руки, его губы всем собой. Он хочет как раньше, наблюдать, как тот занимается переписью свитков, играет на гуцине, читает, держит меч. Он хочет почувствовать его пальцы на себе. Его холодные пальцы, которые могли бы унять жар его тела. Тушечница опрокидывается, оставляя чернильные пятна на белом столе, марая раскрытый перед ним полупустой лист, и Лань Сичэнь отходит от забытия, улыбается потеряно, смотрит на нее мягко, снисходительно, как на неразумное дитя. Промакивает все уже испорченной бумагой, вытирает замаравшиеся пальцы, и выкидывает в специальную корзину. Как раз вовремя. Мимо проходят адепты, что-то шепча про библиотеку, а в следующее мгновение в нее входит Лань Ванцзи. Слова застревают, и он лишь беспомощно смотрит, так и не опустив с лица улыбку. Его ночной кошмар, его сладкий яд, самая тяжелая болезнь, его спасение, его Лань Чжань. Имя сладкой горечью обжигает язык. Он завороженно всматривается в его лицо и пытается расслабиться. Не выходит. — Брат… — склоняется в поклоне Лань Чжань. Лань Хуань находит в себе силы только приветственно качнуть головой. — Меня прислал дядя. Он хочет поговорить с тобой. — Вот как, — говорит Сичэнь и откладывает кисть на подставку, складывает руки на собственных коленях, скользит взглядом по ним, по белой ткани, скрывающей израненные колени, по письменному столу, все еще хранящему следы пролитой туши, цепляясь за изящную резьбу по его краю. Дорогой сорт дерева — совсем не каждый может его себе позволить — выглядит совсем не выразительно и мало кто сможет определить его истинную стоимость. Но служит долго, вовсе не теряя своего вида. Сколько членов ордена сидело за этим столом, но за сотню лет мастера лишь несколько раз обновляли лак[1]. И в этом был весь Гусу Лань. Изящно-скромные белые одежды из неотваренного шелка, невзрачные заколки белого нефрита и серебряные мечи[2]. Сичэнь улыбается мягко, приводя мысли в подобие порядка, глубоко вдыхает и снова смотрит в лицо Ванцзи. Тот выглядит как всегда, отстраненно и холодно, но Сичэнь видит и едва поджатые в обиде идеальные губы, и невидимый излом бровей, и взгляд, отведенный вниз и вбок. Брат кажется особо ранимым и потерянным с этим выражением лица, едва ли замеченным хоть кем-то. Сердце совершенно иррационально топит нежностью, и Сичэнь ненавидит себя всей душой за то ненормальное чувство удовлетворения от того, что он остается единственным, кто видит это. И ненавидит еще сильнее за бестолковое, неправильное, порочное желание коснуться этих мягких губ, невесомым жестом стирая это уязвимое выражение с самого прекрасного под этой Луной лица. Видит Небо, как ему жаль, как же безумно ему жаль, что он и есть его причина. — Где он сейчас? — Малый приемный зал. Брат… — Ванцзи поднимает взгляд и смотрит прямо, уверенно. Видит, знает, что Сичэнь знает о том, о чем он так отчаянно хочет, но не может сказать. Сичэнь знает, подозревает, об этом. Говорит совсем не то: — Я немедленно отправлюсь туда. Спасибо за сообщение, Ванцзи. Дядя говорил еще что-то? — и предпочитает не думать о том, какой болью отзывается внутри беззвучный выдох, срывающийся с губ Ванцзи. Но золотой взгляд смотрит прямо, не дрожит. Сичэнь едва держится, отвечая тем-же прямым взглядом, пряча мысли — только бы брат не заметил ту грязь, что плещется на дне его глаз, только бы — будто за широким веером скрываясь, белым, как их одежды — пиши что пожелаешь. — Нет. Однако... по настоянию дяди, завтра я ухожу в недельную медитацию. Ванцзи надеялся, что брат перед этим сыграет песнь успокоения сердца для него. Но брат так занят в последнее время, Ванцзи поймет отказ. Кто бы сыграл песнь для него самого, — думает Сичэнь. Мягкая улыбка не дает горечи разлиться по лицу, замуровывая все внутри, словно лучшие белила. — Ванцзи прав. Однако, если у дяди не будет для меня больше поручений на сегодня, то я сыграю для тебя, — ответил Сичэнь, уже зная, что будет просить у дяди дополнительную работу в этот день. Ванцзи склонился в молчаливом поклоне, наконец пряча свой взгляд под опущенными ресницами. Старший отзеркалил, не в силах смотреть. — Хорошо, Ванцзи. Ты можешь идти.***
Облачные глубины звенели, дрожали, словно в мареве, звучали гулко, как давно не, натянутые, как струны циня, будто задержав дыхание перед чем-то действительно важным, словно очнулись от долгого сна. Это не было заметно внешне — все оставалось таким же, как и прежде, степенным и молчаливым, но нетерпение, невысказанное желание, чуждое этому месту, звучало отовсюду — в шелесте листьев, звоне музыки ветра[3], плеске холодных источников и крике редкой птицы, в тихих голосах адептов — и Сичэнь слышал это, ощущал каждой клеточкой своего тела. Мир не сдвинулся с места, время не сменило ход и небесные светила как и прежде освещали небесный полог, но Сичэню отчего-то было страшно. Что-то должно было произойти, но он не знал, что. Что-то уже начало происходить. И это пугало его. Легко было думать, что резиденция Гусу разбужена ожиданием притока новых людей под свой кров, свежей, чужой, бурной и горячей крови, но интуиция шептала Лань Сичэню, что дело далеко не в этом, а ей он привык доверять больше, чем разуму. Только уже давно в его душе царила смута, которую не могли изгнать ни целебные мелодии, ни длительные медитации, ни тяжесть наказания, и старший из нефритов не решался верить себе в этот момент. Однако, он обращался к звездам[4], составляя карту гаданий и читая ее. В ответ, небесные светила лишь насмешничали, путая мысли только сильнее и вовсе не спеша раскрыть наследнику клана Лань карты, спрятанные в рукавах насмешливой судьбы, которой истерзанное, неправильное, грязное сердце первого Нефрита показалось шуткой все еще недостаточно смешной. Ничего не дало и толкование сновидений — слишком размытым, неясным, слишком личным было то, что видел он в своем сонном мороке — такое он не мог доверить ничему, ни людям, ни книгам. Над головой, подтверждением темных предчувствий юного наследника, с самого утра клубились черные тучи, погружая светлую обитель в полумрак, обещая дожди. Лань Сичэнь зябко поежился под порывом холодного ветра, пряча узкие кисти рук в шелковые рукава. Он не боялся холода, вовсе нет, но ветер доносил до него отзвуки того, пока еще грядущего, трепал волосы и подолы одеяний. Заклинатель не хотел слушать этого, но не мог заткнуть уши. Легкие распирало этим пропитанным предчувствием грядущей грозы воздухом. Где-то вдалеке прозвучали раскаты грома, гулким эхом разносясь на многие ли вокруг. Только возвышающаяся над Облачными глубинами, видимая почти с любой их точки, Стена послушания даровала сердцу хоть какой-то покой, а разуму — подобие стабильности, словно сжимая его в строгие рамки, не давая поддаться чему-то непонятному, неясному. Молодой наследник глубоко вдохнул, усмиряя привычной техникой свое смятение, и шагнул под крыши учебного павильона. Если кто и был здесь, то никак не выдавал своего присутствия, соблюдая надлежащую тишину. Сичэнь пересек несколько пустынных крытых переходов и внутренних двориков, слыша лишь шелест собственных шагов и гром мыслей в голове. Адепты в эти часы уже разошлись по своим комнатам и тренировочным площадкам, послеобеденные чтения завершились, и день близился к бледно-серому своему закату, предсказывающему ранний сезон дождей. Фонари еще не затеплили, отчего беззвучные длинные тени растянулись по коридорам и учебным залам, осели в углах, и бледный убывающий солнечный свет, пробивающийся сквозь резные окна, едва ли мог их разогнать. Двери часто используемы и ухожены, отодвигаются беззвучно, но Сичэнь знает, что не остался не замеченным. Первый из учителей клана Лань, Лань Цижень, сидит за письменным столиком, опустив взгляд в ученические свитки, и лишь едва кивает на подушку напротив себя, даже не смотря в сторону племянника. В кабинете царит такой же полумрак, как и на протяжении всего пути — весь павильон утопает в нем. Сичэнь беззвучно выдыхает и проходит к предложенному месту, неспешно присаживается, изящно придерживая одежды. Дядя по-прежнему не обращает на него внимания, продолжая вчитываться в аккуратные — но недостаточно, всегда недостаточно — ученические иероглифы, изредка делая пометки на полях. Тишина повисшая между ними нарушается лишь шелестом перелистываемых страниц. Сичэнь смиренно ждет, смотря прямо перед собой, на бесстрастное лицо дяди. Дядя. Их мудрый, красивый, такой уставший дядя. Как все в их семье, изящный и статный, даже сейчас, и борода ничуть не портит его, лишь делает несколько строже, серьезнее, острее, скрывает возмутительную для регента главы клана и почтенного учителя молодость, и горькие складки в уголках губ. При таком тусклом освещении становятся еще сильнее заметны и запавшие глаза, и усталость в светлом взгляде, и подслеповатый прищур, и неестественность осанки, обычно ровной и легкой, и вся тяжесть, лежащая на прямом разлете широких плеч. Сичень чувствует острый укол вины, пришедшийся прямо в даньтянь, затмевающий даже бесконечную благодарность за то, что дядя всегда заботился о нем и о Ванцзи, заменив им родителей и всех первых наставников, дав им все, что у них есть, сделав их теми, кто они сейчас — двумя Нефритами клана Лань и самыми одаренными заклинателями своего поколения. Если бы только Сичэнь не был таким, если бы он был правильным, если бы старался сильнее, если бы… Он тяжело сглатывает. Тогда, возможно, дяде бы не пришлось так много брать на себя, возможно, он уже смог бы заменить своего отца, избавив от нежеланного, тяжелого бремени их всех. Возможно, дядя бы не выглядел сейчас таким потерянным, серым от усталости, измотанным настолько, что присущая всем Ланям стать терялась за тусклым ровным взглядом. Тучи за окном становятся только гуще. Старший нефрит виновато опускает взгляд на стол. На столе несколько незажженных свечей. Он медленно и последовательно касается фитиля каждой пальцами, зажигая. Комнату озаряет теплый желтый цвет, сгоняя глубокие морщины с лица дяди, пугая затаившееся в тенях, только взгляд его будто потемнел еще сильнее. — Дядя, вам не следует читать при таком плохом освещении, совсем испортите зрение, — мягко говорит Сичэнь, пододвигая подсвечник ближе к Лань Циженю и складывая руки на коленях, стараясь хотя-бы внешне быть тем идеалом, что так желал видеть в нем Лань Цижень, — Могу ли я помочь вам еще чем-то? — учтиво спрашивает он. Лань Цижень замирает; молчит, смотря невидящим взглядом прямо перед собой, сквозь него, кажется, задумавшись о чем-то. Сичэнь успевает немного напрячься, понимая, что не услышит сейчас ничего хорошего, раз даже его дядя, такой искусный в ораторстве и споре, не знает, что сказать, но не смеет подать голос, давая старшему родственнику немного времени на то, чтобы собраться с мыслями. Шелест откладываемых бумаг нарушает повисшую тишину. — Сичэнь… сегодня я позвал тебя не для этого. Я хотел бы с тобой поговорить… — начинает Цижень, поднимая голову и смотря прямо в глаза, выпрямляясь как будто еще сильнее. Во взгляде его плещется что-то нечитаемое, болезненное. — Да? О чем вы хотели поговорить, дядя? Неужели, что-то случилось? — приподняв уголки губ в своей обычной улыбке, отзывается Сичэнь. И сразу же предлагает, — Позволите ли приготовить вам чай? Вы, должно быть, немного притомились, он поможет взбодриться. Лань Цижень сдержанно кивает, замолкая, и Сичэнь выигрывает им обоим немного времени, отвлекаясь на то, чтобы заварить чай и разлить его по белоснежным чашкам. Они оба делают по глотку, закрывая глаза, и какое-то время смакуют его вкус. — Байхао Иньчжэнь[5], прекрасного качества, — одобрительно подмечает Лань Сичэнь, конечно-же сразу узнавший эти листья. Регент Гусу согласно кивает: — Только вчера его доставили из самого Ланлина. Дар от Цзинь Гуаншаня, — говорит он, поднося чашку к лицу, вдыхая тонкий аромат и, кажется, наконец немного расслабляясь, — Ты заварил его идеально, — констатирует Лань Цижень и делает еще глоток. — Ваш усердный труд по воспитанию растущих поколений по достоинству оценен и признан всеми главами. Нет ничего удивительного в том, что многие хотят вас отблагодарить за старания, — не кривя душой, с улыбкой отзывается будущий глава, задумчиво смотря на плавающую в его чашке чаинку. — Церемония подношения даров в этот раз началась раньше обычного, — качает головой Лань Цижень, едва ли обозначив в уголке губ то, что можно было истолковать как усмешку, вернувший себе за время короткого чаепития самообладание, и отставляет полупустую чашку к недопроверенным отчетам. Лицо его принимает привычное умиротворенно-сосредоточенное выражение, — Все идет гладко, с подготовкой к приезду адептов других орденов не возникало никаких проблем, и о новых бесчинствах клана Вэнь ничего не было слышно. Сегодня я хотел поговорить с тобой о другом, Сичэнь… — вернулся к отложенной теме он, таким привычным жестом поглаживая бороду, — В последнее время я заметил, что, не смотря на усердные труды, твои успехи несколько снизились, — он поднял руку, призывая к молчанию, прежде, чем племянник попытался бы возразить, — И успехи Ванцзи тоже. Почти не заметно, но… — Лань Цижень коротко поджал губы, подняв взгляд на лицо Сиченя, — Вы мои племянники, и я знаю вас. Сичэнь, между вами что-то случилось? — Нет, дядя. Все в порядке. Только вот… — он запнулся, подбирая слова, — Мое сердце терзают сомнения. — Какие, Сичэнь? — О том, сможем ли мы быть поодиночке. В непредвиденной ситуации или вынужденно, и от того, чтобы проверить, старался держаться от брата в отдалении. Только и всего, — ответил Сичэнь, не отводя взгляда от плавно покачивающейся на поверхности воды внутри чашки чаинки, не в силах отвечать честно до самого конца, не сейчас. А после, поднялся со своего места и опустился на колени перед дядей, утыкаясь лбом в пол в глубоком поклоне не смотря в глаза, — Дядя, этот племянник приносит свои извинения за доставленное вам беспокойство и за недостающее усердие, а также берет на себя ответственность за оплошности брата! Это целиком моя вина, я признаю ее и прошу о наказании! Однако… осмелюсь также просить у дяди, — заговорил он медленно, тщательно подбирая слова, но не поднимая головы. Скользнувшие с плеч волосы упали на пол, отгораживая его от мира словно защитной черной вуалью, за которой можно укрыться и укрыть… — Ты пока не свершил того, за что полагается наказание, — хоть Лань Сичэнь не видел, но отчетливо мог представить внимательный, тяжелый дядин взгляд, он чувствовался самой кожей, — О чем ты хочешь просить, Сичэнь? Говори, я слушаю тебя. — Осмелюсь просить у дяди дозволения на нарушение планов старейшин и раздельное с братом совершенствование ради улучшения результатов, и успокоения волнений сердца. Там, где возникла смута и недоверие к самому себе, уже не достичь былой гармонии. Дядя молчал долго, а после поднялся, подходя ближе, и коснулся рук Сиченя, поднимая его с пола: — Поднимись. Как будущий глава ордена, такое ты можешь решить сам, не спрашивая моего дозволения. Однако, это не освободит тебя от ответственности, и, как старший, ты будешь нести ответственность. Коли все так, как ты говоришь, то я доверюсь правильности твоих решений. Но если что-то случится с Ванцзи — спрашивать я буду с тебя. — Сичэнь благодарит дядю за доверие, — немедленно отозвался Лань Сичэнь, изящно поднимаясь с колен, однако дядя не спешил его отпускать, продолжая придерживать за локти и внимательно вглядываться в его лицо, словно ищя какие-то ответы на незаданные вопросы. — Сичэнь, я надеюсь, ты уверен в том, что делаешь. Ты никогда прежде не подводил меня, и я хочу, чтобы и в этот раз ты сделал все хорошо, как подобает члену клана Лань. Не навреди своими решениями ни себе, ни Ванцзи. Ты слышишь меня? — тихо, но вкрадчиво говорил Лань Цижень, сжимая его локти сильнее, почти причиняя боль. — Да, дядя, — ни голос, ни лицо не дрогнули, и Лань Цижень отступил. — Хорошо, — как-то задумчиво ответил он, кажется, снова уйдя в свои мысли, и отпустил, складывая руки за спиной и отходя к широкому окну. Его изящная фигура одиноко белела на фоне темно-серых сумерек, окончательно опустившихся на Облачные глубины. Он замер, словно смотря на что-то в темноте. Громко шумели деревья на улице, раздался гулкий раскат грома. Пламя свечей бесовски замерцало, растревоженное порывом ветра, спугнув заметавшимися по комнате огненными бликами тени, затаившиеся по углам. Сичэнь остался на своем месте. — Что-ж… значит, в этом году некому его проводить в медитацию, — голос учителя звучал тихо и безэмоционально, — Я надеялся, что это сделаешь ты, но… — Я провожу. — Вот как, — все также меланхолично отозвался Цижень, ничуть не удивившись внезапной перемене решения, не обернувшись, — Тогда, тебе следует идти. Скоро отбой. — Вы правы, мне стоит поспешить. Доброй вам ночи, дядя. Откланиваюсь, — поклонился Сичэнь. Лань Цижень ничего не ответил, продолжив недвижимо созерцать что-то видимое лишь ему одному в узорах опустившейся ночи. Только оставшись в одиночестве, он задумчиво обратился не то к себе, не то к кому-то незримому: — Эти дети… заставляют меня поволноваться.***
Когда Лань Сичэнь вышел из учебного павильона, ночь окончательно вступила в свои права и Облачные глубины осветились тусклым теплым светом бумажных фонарей. Он застыл под крышей очередного перехода, вглядываясь в едва разгоняемый ночной сумрак. Темные небеса тянулись вплоть до самого горизонта без единого проблеска света, будто кутая обитель безмятежности под плотный, непроницаемый полог. Только вот безмятежности старший нефрит как раз и не чувствовал, уже давно потеряв душевный покой. C тех самых пор, как младший брат перестал быть просто лишь младшим братом. А был ли им хоть когда-то? Лань Сичэнь не был в этом уверен. Ребра после разговора с дядей неприятно стягивало смятением и к горлу подступала тошнота. Казалось, теплые слова Лань Циженя и его доверие действиям старшего из воспитанников должны были внушить в сердце последнего уверенность в правильности своих поступков, но породили лишь головную боль и еще больше ответственности, легшей на еще совсем юные плечи. Лань Сичэню бы чуть больше веры в свою разумность, но, привыкший к гармонии сердца и разума, он путался в собственных суждениях все сильнее теперь, когда двое верных судей в нем впервые выносили разный приговор. Судорожный ритм собственного сердца не получалось игнорировать, как бы он ни старался. Замерев на пороге очередного перехода, Лань Сичэнь постарался прийти в себя, дыша на счет и закрывая глаза, будто это могло помочь ему чувствовать хоть немного меньше. Не помогало. Нисколько. Внутри все еще клокотало. Порывом ветра в лицо дыхнуло свежестью, от запаха озона разлившегося в воздухе закружилась голова — небеса, наконец, разлились на землю слабым пока дождем, грозящим превратиться в настоящий шторм. Шумный вдох на раз — будущий глава как-то неловко повел плечами, не то силясь сбросить с них груз тяжелых мыслей, не то продрогнув в этом продуваемом всеми ветрами переходе — беззвучный выдох на шесть. Чаши сердечных весов в который раз качнулись, снова переворачивая что-то важное внутри, и будущий глава, уверено, не давая себе передумать, ступил под мелкие холодные капли зарождающейся бури. Приближающийся сезон дождей[6] в Гусу всегда нес с собой жару, тяжелый влажный воздух, ветра и учащающиеся продолжительные ливни. Высокогорное расположение Облачных глубин всегда спасало своих обитателей от тяжелой жары, но не от льющейся с неба воды. Дорога от учебных павильонов до жилого, в частности, до крыла отданного под домики правящей ветки клана, была не близкой, и пик бури застал Лань Сиченя в середине пути. Дождь лил сплошной стеной — светлый шелк кланового ханьфу промок под ним почти моментально, как и волосы, не смотря на многочисленные слои, и неприятно лип к коже, путался в ногах — но он не обращал на это внимания, слишком торопясь. Дядя был прав, отбой совсем скоро, а он должен был успеть, поговорить с братом во что бы то ни стало, сегодня, пока у Сиченя хватает сил и смелости на это. Дождь оглушал шумом, не позволял рассмотреть ничего вокруг; под сильными ледяными ударами капель кожа словно немела, а его запах, сильный и свежий, будто навсегда забился в легкие не давая ни вдохнуть ни выдохнуть — Лань Сичэнь будто оказался отрезан от мира этой стихией наедине с собственными чувствами, что привели его к эти дверям… Створки широких окон были плотно затворены, но сквозь их тонкий пергамент пробивался свет затепленных ламп. Изнутри не было слышно ни звука, как бы он ни старался вслушиваться. Негромкий стук в раздвижные двери потонул в реве ливня, но не остался не замеченным хозяином покоев. Лань Сичэнь скорее почувствовал, нежели услышал легкую поступь, подошедшего к дверям, и недолгую заминку почувствовал тоже. — Брат? — в золоте глаз плещется бесконечное удивление и растерянность, какой Лань Сичэнь давно не видел на лице брата. Начать удивительно легко: — Ванцзи, я… Я пришел проводить тебя… — пальцы отчего-то дрожат и не вдохнуть, дождь хлещет по лицу, но на нем привычно расцветает улыбка и голос не дрожит, — И поговорить. Едва вспыхнувшее в глазах счастье гаснет, Ванцзи сосредоточенно хмурит брови, но не задает вопросов, только открывает пошире двери, разворачивается и уходит вглубь цзиньши[7], скрываясь за расписными ширмами. Лань Сичэнь заходит следом, и вода с него разливается по светлому полу настоящими реками, поэтому он останавливается на пороге, только прикрывает за собой двери, оставляя бушующую стихию снаружи. Сразу становится тише, и в комнате, и в голове. Из-за ширмы слышится шорох, по комнате вьется дым благовоний, перебивая собой запах ночи и влаги, смешиваясь с чем-то сладким и пряным, в дальнем углу пар поднимается от бадьи на половину полной горячей водой. Осознание того, что он сделал и в каком находится виде, приходит медленно. А ведь всего лишь стоило взять зонт, из тех, что хранились в переходах, меж павильонами специально на подобные случаи. Уходить было поздно, времени почти не оставалось, поэтому он только пригладил волосы, снял с себя верхнюю накидку и вытащил флейту из-за пояса, отложив ее. Ванцзи вернулся так же тихо и безмолвно, как и отходил, забирая из рук насквозь мокрую мантию вместе с музыкальным инструментом, протягивая взамен полотенце. — Спасибо, Ванцзи, — искренне сказал Сичэнь, вытирая лицо и волосы, стремительно промокающим полотенцем — Я должен принести свои извинения за свой внешний вид… — Снимай. — Что? — Снимай мокрое. Неподобающий вид запрещен. Лань Ванцзи звучал уверенно и спокойно, но Сичэнь слышал в его голосе волнение, и он не нашел, что ему на это ответить. Он потянул с ног промокшие насквозь бянь-се[8] и, сразу следом, шелковые носки. Лань Ванцзи же, тем временем, вновь скрылся за ширмой. Сичэнь босыми ногами прошел вглубь покоев, стягивая с себя пояса и, сразу следом, верхний слой ханьфу. Было неловко, но Ванцзи в который раз оказался прав — избавиться от мокрых холодных тряпок было лучшим решением. Последними на пол легли нижние одежды, однако Лань Чжань не поспешил подать сухое, вместо этого проходя к бочке и, придерживая рукав так, что обнажились белоснежные предплечья, проверил воду рукой. Сочтя ее подходящей, он потянулся к стоящему рядом заранее подготовленному столику, беря с него резной полупрозрачный флакон чтобы разлить его содержимое небрежно-изящным жестом в воду и вернуть на место. Следом отправилось и другое содержимое разных сосудов, выставленных аккуратным рядом там же. Сичэнь не мог не залюбоваться умиротворенным видом брата и нежной кожи почти прозрачных рук, не прикрытой сейчас ни наручами, ни шелковыми рукавами. Это был не первый раз, когда он видел это, но все равно смотрел, словно завороженный, за плавными движениями руки, тем как она погружается в бадью, размешивая в ней масла, аккуратно стряхивает с себя воду — вид задранного рукава странным образом взволновал его так, что он не мог пошевелиться, только тихо выдохнуть, напоминая о себе: — Ванцзи… Обращенный на него взгляд читался так же легко, как всегда, заставляя сердце невольно сжиматься быстрее, гоня кровь по цепенеющему телу. — Я не могу, Ванцзи, эту бочку приготовили сегодня для тебя. Ты должен хорошо очиститься перед тем, как уйти в медитацию, таковы правила… — попытался возразить Лань Хуань. Младший же ничего не ответил, отвернувшись. Лань Сичэнь мог видеть только как соскальзывает с тонкой талии распущенный расшитый пояс, беззвучно падая на пол, и ощущать себя словно пропустившим удар в самый дяньтянь. Ханьфу соскользнуло с острых поведенных плеч так плавно и естественно, словно лишь для этого и было надето, оседая у белых стоп. За ним последовало все остальное. Глухо звякнула о столик с маслами и настоями снятая заколка. Длинные волосы рассыпались по плечам волной темной, что сама ночь, скрывая под собой спину и плавные изгибы бедер, лишь концы белой ленты светлым пятном выделялись на их фоне. На этот вид, невозможно было насмотреться. Белые руки потянулись к узлу на затылке, легко распутывая, и лента, последней, заскользила вниз, к полу, но ей не дали упасть. Подхватили в последний момент, аккуратно складывая и укладывая на стол, к заколке. Ванцзи бросил взгляд через плечо. Сичэнь потянулся к собственной ленте и шагнул к брату, переступая босыми ногами через оставленные на полу одежды. В правилах ничего не было сказано против того, чтобы двое использовали одну бочку вместе.***
Теплая вода приятно согревает, ее мерный плеск дарит ощущение покоя и безмятежности, расслабляет внезапно очень уставшие плечи. Пар поднимающийся от нее, густой и ароматный, застилает обзор и пьянит, усмиряя мысли, делая их плавными и ленивыми. В цзинши царит приятный полумрак и тишина, спокойная, уютная. За последние пол часа не было произнесено ни слова, но они были так естественно не нужны. Тревожность и сомнения словно отступили в этих стенах. Бадья узкая, глубокая, но, изящные и стройные, они вдвоем поместились в ней, не испытав неудобств, невозможно гармонично переплетясь ногами, откинувшись на бортики, прямо друг напротив друга. Изначально не слишком высокий уровень воды, вытесненный объёмом их тел, теперь почти скрывал под собой плечи, не давая взгляду скользить вниз. Да он и не смог бы. Увидеть кого-то из клана Лань без лобной ленты было очень редким явлением, даже если этот кто-то твой собственный брат. Поэтому Лань Хуань не смел отвести глаз, полностью плененный тем, каким мягким казалось юное лицо Лань Чжаня без клановой ленты на лбу, с едва заметным румянцем, цветущим на бледных скулах под жаром нагретой воды, поплывшими, прикрытыми в неге, глазами, что, однако, безотрывно смотрели в ответ, точно также, не отводя взгляда… …Я так скучаю по тебе… … Я знаю. Я… Сичэнь чувствовал, что нежности в нем так много, что это почти больно. Она цвела внутри дивным цветком, буйно, сбивая ритмы сердца и прорастая сквозь дыхательные каналы, пережимая акупунктурные точки, пускала свои ростки по самым венам, словно кровь и не нужна была вовсе, только она сама, только невыносимое желание коснуться, провести невесомой лаской по мягкой горячей щеке, притянуть ближе, еще ближе к себе, будто того, что их колени так тесно соприкасались под водой было мало… …Спасибо, что пришел… …Я не мог не… Счет времени потерялся в их взглядах. Отмеряя его лишь по трепетанию ресниц напротив, Сичэнь не мог сказать точно, как долго они просидели так, ведя безмолвный разговор, для которого не нужны были ни слова, ни жесты — все плескалось яснее ясного на дне расплывающихся зрачков, поддернутых дымкой не то все еще поднимающегося от воды пара, не то тоски. …Я ждал… …Я должен был быть с тобой… Затепленные фонари и свечи в большинстве уже погасли, окуная тихую комнату в еще больший полумрак, вытягивая и смягчая тени, играя алыми всполохами на ряби воды, раскрашивая белую кожу в тепло. …Я так виноват… …Я не виню… И действительно не винит, Сичэнь читает это в глазах младшего так же ясно, как заповеди предков со стены послушания, и это ранит так же остро, словно добротный меч. Его руки чужие пальцы под водой касаются так знакомо… … Оставайся… … оставайся сегодня здесь… Сичэнь бы хотел остаться, хотел больше всего прочего, не только сегодня, не обязательно здесь, но в этом ощущении единения, настолько личном, настолько нужном и естественном, навсегда. Хотел до судорог, поджавшихся пальцев ног, комка в горле и безмолвного воя в холодные высокие потолки ханьши. Хотел бы так сильно, что готов был умереть. …и как же инородна неуверенность, с которой чужие пальцы переплетаются с его. О, как хотелось бы сжать их в ответ… И в этом старший нефрит не отказывает себе. Но только сегодня… в последний раз… Отчаянно делая вид, что верит в это сам. …Я… … тебя… А снаружи бушевала стихия, укрывая двоих в своем реве от прочего мира, хотя-бы на эту ночь. И как не хотелось, чтобы эта ночь заканчивалась… — Брат позволит помочь ему с волосами?[9] — это звучит почти одними губами, не нарушая разлившуюся по комнатам тишину. Лань Хуань благодарен ей, зная, что сейчас не смог бы ответить, даже если бы ему было, что. Только повернулся к брату спиной, устраиваясь меж его разведенных ног, чувствуя дрожь, поднимающуюся от копчика до самого затылка. На голову полилось холодное ароматное масло[10], стекая по влажным волосам и шее, порождая легкую дрожь, охватывающую все тело легким оцепенением. Чуткие пальцы вплелись в волосы незаметно, бережно втирая в них пенящийся масляный настой, коснулись кожи головы, промывая ее легкими массирующими движениями от пыли, дневного пота, воска и масел[11]. Они все еще не произносили не слова, ощущая друг друга как будто в битве, намерения и желания так точно, словно делили свое тело пополам. Повинуясь движениям рук Лань Чжаня Лань Хуань поворачивал голову то в одну сторону, то в другую, позволяя промыть виски и лоб, чувствуя нежные прикосновения теплых пальцев к скулам, по линии роста волос, шее. Дыхание сбивалось каждый раз от контакта кожи к коже и младший из двух нефритов наверняка это слышал, но, кажется, совсем не обращал на это внимания, едва заметно надавливая под подбородком, вынуждая запрокинуть голову и опуститься ниже, почти целиком погружаясь в мутную от разлитых в нее масел и порошков воду, едва не ложась спиной на плоскую грудь и твердый живот под собой, ощущая их тепло и силу даже сквозь тонкий слой разделяющей их воды. И ему бы закрыть глаза, сделать проще им обоим, и просто уйти под воду с головой, смывая с себя настои, но Лань Хуань замирает, широко распахнув глаза и вцепившись пальцами в расставленные по бокам от него нежные бедра, держась за них, не отводя своего взгляда от взгляда сверху, смотрящего внимательно и также неотрывно, пока чужие руки на ощупь омывали шею, уши, линию челюсти, смывали остатки пены с волос и лба. Едва ли ласка — но эти аккуратные, уверенные касания кружили Лань Хуаню голову сильнее никогда не питого им вина, путали мысли и лишали знакомого всем Ланям с детства самоконтроля, заставляя сжимать пальцы на чужих бедрах под водой еще сильнее. Словно одурманенный, он мало осознавал происходящее, но упорно сохранял внутри каждое ощущение, замазывал, закапывал, замуровывал их так глубоко внутри себя, чтобы — когда на небе розовым перламутром разольется рассвет — никогда более не вспоминать, но оставить своими навсегда. — Ванцзи, позволь теперь старшему брату позаботиться о твоих волосах, — мягко сказал он, оборачиваясь, после того, как его собственные волосы были промыты, пропитаны маслами и забраны наверх шпилькой, чтобы их длина больше не спадала в воду, — Я ведь здесь чтобы помочь тебе. — Брат много работает, когда Ванцзи только учится и заведует наказаниями, — возразил младший из братьев, поворачиваясь к нему спиной, и тон его показался Лань Сичэню непривычно мягким, роняя в его сердце зерна прорастающей все сильнее вины. Он был так эгоистичен, заставляя своего брата — его нежного маленького Лань Чжаня — беспокоиться о нем, в то время как сам должен был нести ответственность за них обоих. — Твоя работа не менее важна для жизни ордена, чем моя. К тому же, ты еще совсем юн. И почти вся библиотека оказалась под твоим присмотром. Не могу представить, сколько работы бы свалилось на меня и дядю, если бы не твой труд на благо клана, — мягко отозвался Сичэнь, устраиваясь за его спиной и пачкая пальцы в пенном масле. Ванцзи не отозвался, только уши его запылали. Чужие волосы ложились в руки, мягкие и гладкие, ощущались в них приятной шелковой тяжестью, прохладой и ароматом сандала, таким знакомым и любимым, удовольствием, прошедшимся от самых кончиков пальцев, по позвоночнику. Пальцы зарывались в них легко и естественно, будто делали это всегда; втирали ароматный настой до образования пены, не столько стремясь очистить и так чистые волосы от грязи, сколько лаская кожу головы, просто их через пальцы, что лились из рук будто шелком, молоком и самой ночью. Лань Чжань, кажется, не был против, а Лань Хуань не стремился взять больше, чем можно было себе позволить, задыхаясь уже от того, что мог сейчас касаться… так. Что мог касаться. Совершенно потонувший, потерявшийся в своих ощущениях и меж остро выпирающих на белой спине лопаток, в рассекающих их тонких шрамах, оставшихся с детства и не сошедших никогда, напоминающих через что они прошли; в линии хрупких позвонков, проступающих сквозь тонкую кожу в основании шеи, так доверчиво подставленной. Словно и не он, Лань Хуань, совсем недавно находился в таком же положении. К этой шее хотелось прикоснуться пальцами, ощутив обжигающий ток крови и энергии ци, губами, стараясь нежным касанием сказать о том, что не могли поведать слова, вцепиться зубами и не отпускать. Он почти не заметил, как подался вперед, настолько близко, что ощущал собственное дыхание разбивающееся о чужую горячую кожу, жадно втягивая носом ее запах, чувствующийся здесь, в основании шеи, особенно острым. Лань Чжань не шевелился и Лань Хуань не мог видеть его глаз, но чувствовал, видел по расслабленной линии плеч, что он не пытается отстраниться, полностью доверяя. Все еще. — Теперь нужно промыть их, Ванцзи, — тихо выдохнул он, отстраняясь, чтобы дать возможность брату погрузиться в воду, отпуская его волосы. Руки коснулись его живота, над самым дяньтянем, едва ли задевая кожу кончиками пальцев, скользнули невесомее прикосновения пера вверх, прямо меж ребер, надавливая у яремной впадины, взглянув в широко распахнутые светлые глаза, и толкнули под воду с головой.***
Заканчивали ополаскиваться они во все той же тишине, не сказав друг другу ни слова, одевались, помогая друг другу затянуть плотно пояса; не сговариваясь, вместе прибирали промокшие вещи и убирали стекшую с мокрых тел и волос на пол воду, приводя комнату в первозданный аскетичный порядок. Словно было так всегда, так просто и естественно, что в который раз становилось иррационально страшно и больно, будто при попытке отрезать наживую собственную руку. Уже позднее, они сидели за низким столиком друг напротив друга, одетые в свежие белоснежные одежды, распивая бодрящий крепкий чай, призванный успокоить дух и укрепить тело. Заново воскуренные благовония легкой дымкой тянулись по покоям, приятно дурманя разум. Все еще влажные волосы спадали по спине, выглядя при этом до неприличия аккуратно, мягко обрамляя открытое лицо. Лобные ленты ровными прямоугольниками остались сложенными на тумбе. Это должно было успокаивать, хоть немного, но оно не. И чай впервые казался Лань Сичэню горьким. — Брату пришлось не по вкусу, как я приготовил чай? — спросил Ванцзи, как будто выпрямляясь еще сильнее, словно спина его и без того не была прямотой сравнима со стеблем бамбука, беззвучно отставляя чашку на столик. Но взгляд его был ровным и внимательным. Сичэнь не смел отвести глаз. — Нет, Ванцзи, чай заварен идеально, — губы растянулись в улыбке, на которую у Лань Сиченя в действительности не было ни сил, ни желания. Он последовал примеру и тоже аккуратно отставил чашку на стол, надеясь, что тень сомнений в его сердце там и останется, не найдя отражения во взгляде. — … — На самом деле, я хотел поговорить с тобой, — начал он, не выдерживая того, неясного, разлившегося по дну радужки младшего, все же отводя глаза и бездумно касаясь края так и оставшейся почти полной чашки, лаская его пальцами. Не дождавшись ответа, он продолжил: — Совсем скоро двери Гусу Лань будут открыты для адептов других кланов и орденов, достойных дев и мужей одного с тобой возраста, и среди них есть не мало молодых господ благородного происхождения и выдающихся талантов. И мне… мне бы очень хотелось, чтобы ты попытался подружиться с ними, — на выдохе проговорил Лань Сичэнь. Нервные пальцы бездумно наклонили чашку вбок, почти проливая чай на стол, затем в обратную сторону, и так по кругу, раскачивая ароматную горячую жидкость от края к краю, словно неразлитые чувства в нем самом. Еще один вздох против воли сорвался с губ, — Ванцзи, это не распоряжение как будущего главы и не наставление достопочтенного дяди, это мое пожелание тебе, как твоего… брата. Сичэнь, наконец, поднес чашку к губам, сделал глоток, смачивая пересохшие губы, и отставил подальше, поднимая глаза на застывшего напротив Лань Чжаня. — У Ванцзи есть брат, — возражает он и сердце Лань Хуаня дрожит от этих слов. Тем не менее, он отвечает: — Брат — это не то же самое, что друзья и боевые товарищи, — мягко отвечает старший нефрит, — Я хочу, чтобы ты своими глазами увидел быт других орденов, познал их культуру и нрав, нашел боевых товарищей и верную поддержку в мире заклинателей и теплый прием в иных кланах, заведи тебя дела в Цинхэ или Юньмэн. Не стану отрицать, что это также в интересах клана, но, прежде прочего, это будет полезным для тебя. Возможно, на многие вещи ты посмотришь с другой стороны, получив новый опыт, — приводит он разумные доводы, которыми не может убедить даже сам себя, но отчаянно надеется, что младший брат послушает его. Смотрит в его глаза, распахнутые, почти медные, от отражающихся в них отблесков огня в полумраке комнаты, и понимает — Лань Чжань послушает — не принимает его слов, но послушает. — Ванцзи постарается, раз так полагает брат, — говорит он нехотя, отводя взгляд, вниз и вправо, молчит. Оба молчат, замерев, один — опустив глаза, а второй — с застывшей на лице улыбкой, так похожей на искреннюю, неподвижные, словно нефритовые статуи, подстать своему титулу, одному на двоих, и каждый думает о чем-то своем. Пока Лань Чжань, наконец, не решает что-то для себя, не поднимает взгляд, не обращается до странного мягко, пусть лицо его и остается прежним: — Могу ли я позаботиться о волосах старшего брата?***
Сичэнь, конечно же, позволяет. Чувствует себя виноватым и от того идет на уступки, и младшему брату, и себе самому. Они таки допивают чай, а после — помогают друг другу собрать прическу. Выходит куда быстрее и надежнее. Они, конечно, не трогают лобные ленты друг друга, каждый повязывает себе ее сам, но даже без этого отражение в высоком зеркале не может не волновать. Помощь с прической не была под запретом ни в домашних правилах, ни в обществе, и все же так было не принято. Но ощущение, что он потянулся к тому, чему не должен был растворилось в зеркальном отражении тонких рук в его волосах, расчесывающих их, собирающих в сложную прическу, достойную будущего главы великого ордена, бережно крепящих на пучок изящную в своей белоснежной простоте нефритовую корону; в отражении безмятежно-красивого лица и уже его собственных рук, прикасающихся к чужим волосам бережнее, чем к струнам самого капризного из циней — когда они поменялись местами. А ночь неотвратимо приближалась к концу. Больше они не сказали в эту ночь ничего, устроившись в специальном пространстве для музицирования, до первых рассветных лучей говоря на языке, понятном лишь их музыкальным инструментам, и Лебин отзывалась зову Ванцзи, а Ванцзи — ее, в песни очищения сердца. А наутро братья разошлись, так и не обронив ни слова, не обернувшись. Сиченя не ждали дела ордена, а Ванцзи предстояла целая неделя медитации в глухом уединении. И сбоящее в смятении сердце совсем не помогало. _______________________________________________________________________________ лак[1] - История добычи и использования лака во многих регионах Китая ведет свое исчисление с шестого тысячелетия до н.э., так что, да, лак был. белые одежды из неотваренного шелка, невзрачные заколки белого нефрита и серебряные мечи[2] – Самый благородный (и, соответственно, самый дорогой) шелк - это размотанный и неотваренный, его нить вытягивается из середины кокона и имеет белый цвет. – Белый нефрит - В китайских традициях нефриту приписываются 5 качеств: твердость камня отвечает за умеренность и справедливость; мягкий восковой блеск – милосердие; чистота - сила мудрости; изменяемость отвечает за мужество; полупрозрачность - честность и доброта. И поэтому, по мнению жителей Поднебесной, именно белый нефрит максимально насыщен этими качествами. Однако, чистого белого камня не бывает. Он имеет серые, желтые, голубые и зеленые оттенки. Самым дорогим считается минерал лотосового оттенка – это чистый нефрит, непрозрачный. За ним идут серовато-белый (просвечивается, имеет масляный блеск), и слоновая кость. – Серебро в какой-то период в Китае ценилось выше золота. В V–VI вв. наметилась тенденция к постепенному снижению денежной роли золота и возрастанию роли серебра. Окончательное превращение серебра в главное денежное средство состоялось в эпоху Северная Сун (960–1127). Денежная роль серебра сохранилась во все последующие исторические эпохи, хотя с конца XIV в. власти постоянно стремились сократить его употребление в пользу бронзовых монет и бумажных денег. Серебро служило также основным платежным средством во внешнеторговых операциях и для выплаты дани. Так, страна испытывала постоянный дефицит серебра, что сильнее повышало его ценность. музыки ветра[3] – комплекс из подвесных колокольчиков и полых трубок, которые приводятся в движение потоками воздуха. Делается из разных материалов, в основном металла. С помощью этого талисмана в жилищах достигается гармония инь янь, женского и мужского начала, привлекается успех и отгоняются злые силы. Его назначение зависит от того, из какого материала сделан инструмент, от количества деталей и места расположения талисмана. он обращался к звездам[4] – гадания и астрология имели основополагающую роль для общества древнего Китая. Гадатели и астрологи имели высокий статус при правителях и были очень уважаемы. Очень часто, если не всегда, важные решения принимались с оглядкой на положение звезд и предсказания. Развита была и культура толкования снов. Байхао Иньчжэнь[5] - Байха́о Иньчжэ́нь (кит. упр. 白毫銀針, пиньинь báiháo yínzhēn, буквально: «серебряные иглы с белым ворсом») — чай, произведенный в китайской провинции Фуцзянь. По степени окисления относится к белым чаям, среди которых является самым дорогим, элитным сортом и наиболее ценным, поскольку для его производства используется только лучшее сырьё — нераскрытые листовые почки чайного куста (типсы). Настоящие серебряные иглы изготавливаются из сорта Да Бай (кит.: Большой Белый) семейства чайных кустов. Байхао Иньчжэнь входит в число Знаменитых чаёв Китая. Первое упоминание о Байхао Иньчжэнь найдено в трактате «Да Гуань Ча Лунь» времён императора Хуэй-цзуна (правил в 1100—1126 гг.) При нагревании необходимо следить, чтобы вода не перекипела, поскольку отсутствие кислорода не даст раскрыться аромату. Заваривают серебряные иглы вскипячённой водой, остывшей до температуры в 65 — 75°С. Настой Байхао Иньчжэня — прозрачный, отливающий бледно-жёлтым, его аромат — сладкий, цветочный. Экстракты белого чая применяются в парфюмерии и в производстве средств по уходу за лицом и телом. Витамины и аминокислоты белого чая замедляют процесс старения клеток. сезон дождей[6] - Так называемое, начало сезона дождей в Сучжоу, современном Гусу – в июне, а конец – в сентябре. Дождливые дни могут занимать вплоть до трети месяца. цзиньши[7] – тихая комната (кит.), покои Ванцзи. бянь-се[8] - Одной из самых характерных разновидностей обуви на территории Китая являются традиционные туфли бянь-се, которые в некотором роде напоминают наши тапочки или балетки. Однако их отличие – это матерчатый верх, а также бумажная или матерчатая подошва, которую оформляют различной тканью. Каблуков у подобной обуви нет. - Брат позволит помочь ему с волосами?[9] – в высоком обществе древнего Китая вряд ли кто-то из господ стал бы возиться с чужими (или даже своими) волосами, ведь для этого были слуги, а также строгие понятия о достоинстве. Однако, сделаем скидку на то, что Гусу тот строгий орден, в котором запрещено наличие слуг, а Сичэнь – любимый брат, о котором не стыдно позаботиться. На голову полилось холодное ароматное масло[10] – одним из ингредиентов шампуня в древнем Китае было масло, которое имеет свойство пениться и травы. Прочие ингредиенты, однако, были менее приятными. промывая ее от пыли, дневного пота, воска и масел[11] – молодой господин знатного рода должен был всегда иметь идеальную, аккуратную прическу, которую бы не взял ни ветер, ни вода, ни долгая дорога. Поэтому волосы для надежности укладывались в прическу при помощи масел и воска.