Истории о Билли Брук

1. Морис — золотым всполохом. Линия жизни — рубинами. Саван — простыни ворохом. Синее небо — руинами. Плакали — стерпится, слюбится. Думали — кости срастаются. Вещие сны — забудутся. Только вот боль — останется. 2. 11 минут и 34… 35… 36 секунд Билли смотрит на то, как отчаянно бьётся у окна маленький бесцветный мотылёк. Он видит белое небо и жёлтый круг солнца, но не может к ним выбраться. Не понимает, что здесь нет выхода. Откуда только он тут взялся. Может быть, забился куда-то в щель ещё зимой и теперь застрял в этих стенах, потерялся. Билли смотрит тускло, безжизненно, уткнувшись подбородком в ладонь, будто ей до мотылька и его мучений нет никакого дела. Чай в её стакане давно остыл, на его жёлтой гладкой поверхности замер листок мяты. Здесь тихо. Только отголоски Малера из динамика с другой стороны просачиваются сквозь уязвимые места сестринской комнаты. На этом этаже не так много комнат с замыкающимися дверьми, и сестринская — одна из таких. Если вдруг станет совсем невмоготу, здесь можно спастись от шума и вопросов. Нельзя спастись только от одного. Нигде на всём этаже, во всём этом здании нельзя укрыться от боли. Во всём этом городе. Боль есть везде, где есть люди. К этому можно привыкнуть. Можно было бы. Если бы не случались такие дни, как этот. Дверь резко открывается, Билли дёргается и неловко сталкивает рукой стакан. Прежде чем цокнуть об пол, он успевает расплескать чай на стол и на Билли и наконец выплёвывает его остатки на пол. Разбивается на две неровные части. — Прости, — говорит старшая сестра. Стягивая халат, она рассказывает очередную из тысячи историй о рвоте или крови, Билли не слушает, рассеянно глядя на разлитый чай. Старшая сестра спрашивает, всё ли у неё в порядке. Говорит, что заметила, будто с ней что-то не так. Билли кивает — она не хочет об этом говорить — и быстро поднимается, чтобы как-то неуклюже и поспешно открыть окно. Она слегка подталкивает мотылька, и, обретя свободу, он неровно, извилинами парит в небо. Сестра, надев новый халат, уходит. Когда вообще с Билли было всё так? Она закрывает окно и занимается уборкой. С каждым движением Билли кажется, что сейчас она начнёт распадаться на части. Что её тело раскрошится на осколки, оставив только бесформенную смолянистую массу души. Если бы Билли спросили, как отличить чужую боль от своей, то ей не пришлось бы долго думать над ответом. Своя боль всегда локальна: ты знаешь, что у тебя болит или хотя бы где. Чужая боль пожирает тебя целиком. Но то, что Билли чувствует сейчас, это не просто боль. Это страдание. После утреннего обхода она понимает, что страдание это пожирает её через этажи. И она понимает ещё кое-что. Она не сможет помочь. Билли заканчивает уборку и смотрит на наручные часы. У неё остаётся пятнадцать минут обеденного перерыва. Ещё полторы минуты она стоит посреди комнаты и неровно дышит, теребя пуговку на халате, так и забыв сменить его на чистый. Наконец она решается выйти и отправляется прямиком к лестнице. Она ходит по отделениям. Подходит к другим медсёстрам и выясняет, сколько новых пациентов поступало вчера, тщательно запоминает имена и номера палат. В госпитале все знают Билли. Все привыкли к её странностям. В хирургическом она начинает задыхаться. Никак не может сформулировать, что ей нужно и только цепляется пальцами за столешницу. Так бы плюнул и послал уже, но что-то в этих синих глазах всегда мешает. — Погоди-ка, Билли, — говорит сестра. — Кажется, я знаю, кто тебе нужен. Но Билли и сама уже знает. Она слышит звук бьющегося стекла, но ничего не видит перед собой — глаза заволокло. Всё вокруг невыносимо белое. Она не теряет сознание, но проваливается в беспамятное, аффективное состояние и из происходящего в последующие шесть минут своей жизни может вспомнить только удивительно красивое золотистое свечение. Она не уверена, что оно было в реальности. Какое-то время Билли ощущает только пустоту и ничего больше. Доктор Остин говорит ей, будто она только что спасла жизнь Морису Куперу. Она этого не помнит. Доктор говорит, что две недели назад Морис потерял в аварии всю семью, а сам каким-то чудом остался жив: его пришлось буквально вырезать из машины. — Он счастливчик, — говорит доктор. Билли кажется странным его выбор слов. Она отворачивается. Дотошно просит, чтобы Мориса перевели в психиатрическое отделение. Там нет одиночных палат. Нет ваз и цветов. Это единственное место, где Морис будет в безопасности от самого себя. — У Мориса проблемы с ногами, Билли, они не заживают. Поэтому он оказался здесь второй раз. Я сам его привёз едва живого. Мне нужно постоянно его наблюдать. — Я буду его привозить. Она невыносима. — Зачем тебе это нужно? Билли теребит пуговку, которая вот-вот оторвётся. — Чтобы локализовать боль. 3. На следующее утро Билли стоит у застеленной свежим бельём койки в шестиместной палате и смотрит на затылок нового пациента. У него красивые золотистые волосы, они вьются мягкими волнами, и лучи майского солнца тянутся к ним из окна. У Билли в руках пластмассовый поднос, на котором одна порция таблеток и стакан с водой. Она дышит натянуто. — Здравствуй, Морис, — говорит и делает один шаг навстречу. Он неохотно подёргивает плечом, поворачивается. Билли стоит у подножия кровати, пока Морис садится. Он не может встать. Его инвалидное кресло здесь рядом, стоит сложенное у стены. За больничной одеждой не видно ран на ногах, только тугие эластичные бинты на ладонях и ступнях. Лицо искажено болью. Две родинки на правой щеке, одна над бровью и одна на шее. У Билли тоже порезы на ладонях — она помнит только, как отмывалась от крови. Когда она после проходила мимо палаты, с пола уже стирали последние следы. Доктор Остин сказал, Морис, кажется, хотел нарисовать что-то. Свою последнюю картину. На что это было похоже, доктор объяснить не смог. — Ну, чего стоишь там? — говорит Морис грубо, но голос слишком слабый и тихий. — Давай уже сюда эту дрянь. Здравствуй, Билли. Думаешь, ты умнее смерти? Скажи тогда, кто решает, кому жить, а кому умереть? Смерть — это зло, Билли? Скажи. Билли перед Морисом бессильна, его слишком много, он смолянистыми потоками просачивается всюду, чёрными сосудами опутывает весь госпиталь и пускает корни в груди у Билли, оплетая лёгкие. Поэтому ему так легко удаётся схватить её и дёрнуть на себя, когда она подходит ближе. И можно подумать, что нет, ещё больше боли он причинить уже не сможет, но это обман, его прикосновения могут. На пол гулко падает поднос, брызжет в стороны разбитый стакан. У Мориса горячие руки и тёмно-зелёные глаза. Он жесток — горе делает людей эгоистичными. Билли своими распахнутыми, по-детски большими глазами смотрит в никуда, у неё пульсирует в висках: бам-бам-бам! — но она не вырывается. — Вот идиотка, — говорит он на самое ухо, так близко, что ещё немного — и коснётся губами, но от боли и напряжения теряет сознание и безвольно соскальзывает на руки, разжав пальцы. Образ тут же сглаживается, становится лёгким. Билли осторожно удерживает его в объятьях и опускает золотистую голову на подушку. Проводит ладонью по бледному лбу, задевая путанные кудри. Её пальцы мертвенно холодные, а у Мориса жар. Билли приближается — садится на край койки и сморит в лицо пристально, слегка похлопывает по щекам, чтобы вернуть в чувства. Билли молится. Спасибо тебе, Бог. — Я знаю, что ты чувствуешь, Морис, — говорит она, когда ресницы начинают подрагивать. Она тоже с этим живёт. Жизнь Мориса больше не принадлежит Морису. На самом деле, не принадлежала никогда. Раньше у него была семья, но теперь его жизнь принадлежит Билли — и больше никому. И никто, кроме неё, не имеет право этим распоряжаться. Раньше ему самому принадлежало три жизни. Сколько жизней теряла Билли — не счесть. Билли теряла близких, и оставалась одна снова и снова. Но это всего лишь вопрос выбора. Не было бы сейчас её — не было бы и Мориса. Не было бы её отчима Марвина. Не было бы девушки с белыми волосами по имени Саммер. Не было бы этого мира таким, какой он есть сейчас. Может быть, другая версия мира была бы и лучше этой. Думала ли Билли об этом когда-нибудь? Нет, никогда. Её жизнь тоже не принадлежит ей. Она принадлежит Морису, и Саммер, и Марвину, и ещё тысячам людей. Билли собирает осколки стакана в полу халата. Уходит и возвращается с двумя ампулами лекарства. Сосредоточенно делает Морису укол обезболивающего и жаропонижающего. Это не поможет, конечно. — Ничто не поможет, Морис. Тебе придётся с этим жить. Билли раскладывает инвалидное кресло. Копошится долго, позволяя Морису немного оклематься, а лекарству — подействовать. Ей не нравится это кресло, оно какое-то неуклюжее и низкое, но управиться с костылями Морис сейчас не сможет. За ту неделю, что он пробыл дома, не посещая врача, раны на его ногах сильно загноились. — Я отвезу тебя на завтрак, — говорит Билли. Здесь не принято пропускать завтрак. Здесь всё строго по расписанию. Они и так уже опаздывают. — А потом тебя обследует доктор Моран. Билли крепко держится за ручки кресла и, освободив одну руку, она неловко протягивает её для опоры. — Ты себя кем представляешь? Ангелом-хранителем, который может всех спасти? — спрашивает Морис, проигнорировав руку. Он — это всё сосредоточение боли Билли. Все её потери, собранные в одно. Он воспалённая рана. Он невыносимо болит. И он — сам картина. Насыщенная, изливающаяся на зрителя с полотна. Как «Пшеничное поле с воронами» Винсента ван Гога. Но подумать только, представить: человек, который предпочёл бы умереть сам, лишь бы спасти семью, задаёт такие глупые вопросы. Он просто не знает ещё, сколько людей потерял в действительности. Ещё совсем младенец, думает, что может рисовать кровью Билли на этом полу. Всё началось с Гордона. А потом Эшли — она упала в бассейн. Если сломать себе шею — умрёшь быстро. Но захлёбываясь в воде, будешь мучиться в агонии. Лицо Билли бесстрастно, будто эскиз. Она тень здесь. Морис смотрит ей в глаза, но она не смотрит в глаза Морису. В палате тишина — все ушли в столовую. Билли вспоминает, что сначала нужно умыться. Ну конечно. Нельзя завтракать, не почистив зубы. Всё должно идти по порядку. — Нужно соблюдать режим, Морис, — говорит Билли своим тихим низким голосом. Она приближается. Он всё ещё лежит, уткнувшись перебинтованными ладонями в матрас. От Билли пахнет лекарством, как и от других сестёр, свежей тканью белого халата, мылом для рук. — Я помогу тебе. Она подхватывает его под ноги и опускает их вниз, буквально заставляя сесть. Морис стискивает зубы от боли, впивается острыми пальцами в плечо Билли. Ей тоже это не нравится, но если позвать санитаров всё будет гораздо хуже. Ей очень не хочется этого делать. — Чёрт бы тебя побрал, — шипит Морис. Он не может опираться ступнями на пол, они плотно стянуты эластичным бинтом, и Билли приходится этим воспользоваться. Она пересаживает Мориса на инвалидное кресло, потому что это её работа. Она должна следить за тем, чтобы всюду был порядок, чтобы режим соблюдался. Она вновь берётся за ручки кресла и неспешно везёт Мориса прочь из палаты: по длинному белому коридору с белыми лампами и синими креслами в выложенную плиткой ванную. — Если ты не будешь слушаться, Морис, тебя никогда не оставят в покое, — говорит Билли, ступая мягким неслышным шагом по гладкому полу. На ней белые сандалии. — Они будут дёргать тебя снова и снова. Будут делать тебе больно. Ты, может быть, думаешь, что всё это ничего не значит по сравнению с тем, что ты чувствуешь. Но ты просто не представляешь, чем всё может обернуться. Никто не станет замечать тебя, только если ты будешь соблюдать установленный для всех режим. Это просто, можно быстро привыкнуть. Привыкнуть есть из пластмассовой посуды. Слушать Малера и монологи. Смотреть телевизор каждый день с шести до восьми. Ложиться спать в девять часов. Можно привыкнуть ко всему. Морис пока просто не понимает, где он. Но он поймёт скоро. В ванной Билли останавливает кресло напротив раковины, которая ниже других: отдельную для тех, кто не может ходить сам. Распаковывает зубную щётку, вымеряет температуру воды. — Справлюсь без твоих грёбаных наставлений, — говорит Морис и едва не выхватывает щётку из её рук. Конечно, он не справится. Морис выбирает сложный путь, и Билли остаётся только промолчать. Что бы ни случилось с ним здесь, он останется жив, в этом Билли уверена. Он не умрёт, как бы ни пытался. Только не в этом отделении. Морис сам чистит зубы и сам умывается, подставив лицо под струю воды. Он раздражённо подёргивает плечами, когда Билли пытается его причесать, и остаётся непричёсанным. Ему всё равно, как он выглядит, в ванной даже нет зеркала. После случая с Саммер единственное на этаже зеркало висит на самом видном месте, в холле. Билли провозит Мориса мимо него по пути в столовую. Сейчас возле зеркала никого нет, потому что все завтракают, но иногда выстраивается очередь. В столовой шумно. Мистер Катковски громко требует выдать ему дополнительный кусок хлеба, хотя и так уже выпросил три и ни одного не съел. Миссис Нортон скрипучим старческим голосом просит его заткнуться. Билли останавливает кресло у столика старшей сестры, Морис цепко держится пальцами за подлокотники. — Мистер Купер не успел к выдаче лекарств, — говорит Билли. — Он хочет принять своё успокоительное. — Нет уж, спасибо, — цедит сквозь зубы Морис. — Может, меня всё-таки для начала посмотрит доктор? Старшая сестра смотрит в свой список, кивает, глядя на Билли, а потом переводит взгляд на Мориса, очень спокойный усталый взгляд. — Вам предписано успокоительное и антибиотики, мистер Купер, — говорит она ровно, если не сказать равнодушно, будто ей нет никакого дела, Морис перед ней или кто угодно другой. — И вам придётся их принять. Пальцы Мориса напрягаются ещё сильнее. Кажется, сейчас они продавят вмятины в подлокотниках. Он смотрит на сестру мрачно, будто собирается продавить вмятины и в ней тоже. — Я хочу видеть доктора. Его голос звучит натянуто и неровно. — Вы обязательно его увидите, мистер Купер, после того как примите лекарство и позавтракаете. Так вы сделаете это самостоятельно, или нам придётся вам помочь? Морис щетинится. Билли кажется, что сейчас через голубую больничную рубашку проступят острые иголки на его плечах. Он не хочет, чтобы его трогали, не хочет помощи и содействия, хочет только, чтобы его оставили в покое. Он так одинок внутри себя. Билли отходит назад, когда появляются санитары. Ей очень не хотелось, чтобы это случилось, но Морису нужно пройти этот путь, он сам так решил. Взгляд отводить совсем некуда, и Билли по привычке смотрит себе под ноги. Её голову сводят такие острые спазмы, что какое-то время она ничего не слышит, а вместо пола видит сплошь белый свет. Морис слишком слаб сейчас, чтобы сопротивляться, а всё же отчаянно пытается, так что на глазах проступают слёзы, но он не плачет, крепко сжимает челюсти, когда лекарство проскальзывает в горло и его отпускают. Тяжело дышит. Руки нервно одёргивают рубашку, когда Билли везёт его к столу. Вокруг становится тише, никто больше не кричит. Морис молча разглядывает пластмассовую посуду перед собой. Он ничего не ест. 4. После осмотра вместо успокоительного доктор назначает антидепрессант и нейролептик, но Морис отказывается их принимать и вечером, и на следующий день. Он отказывается соблюдать режим. Когда все рисуют — каждый день с 10 до 12 часов утра время арт-терапии — Морис размазывает сначала по листу, а потом по столу и своим рукам чёрную жижу. — Мистер Купер, почему бы вам не попробовать нарисовать что-нибудь? — спрашивает старшая сестра, и он посылает её к чёрту. Перед смертью Морис хотел нарисовать свою лучшую картину кровью, но Билли ему помешала. На неё он смотрит тяжёлым, ранящим взглядом, но она ничего не говорит, молча возит его по отделению: из столовой в общую комнату, из общей комнаты в столовую. Нужно соблюдать режим. Когда маленькая неуклюжая Хизер с перепутанными в узлы рыжими волосами просит Мориса присоединиться к игре — за карточным столом не хватает одного человека, потому что к мистеру Катковски пришла жена — Морис смотрит на неё молча. Смотрит долго. Он сидит у стены в своём инвалидном кресле, просто сидит и ничего не делает, пока остальные играют в карты или в «4 в ряд», а миссис Нортон пишет в свой дневник неразборчивым почерком. После обеда и групповой терапии в отделении свободное время. Хизер всё никак не отстаёт от Мориса, мнётся возле него, неловко заламывая руки. — Ну пожалуйста, мистер Купер, всего на пару партий, — мямлит она. — У нас ничего не сложится без вас. Когда Морис наконец на неё реагирует, Хизер начинает мычать от боли. Она никогда не кричит, только мычит, всё выше и выше, пока не доходит до писка. Морис впивается ей в запястье своими цепкими пальцами, едва не разрывая тонкие связки под кожей, и дёргает её на себя. Дело совсем не в Хизер, она не при чём, это всё равно бы случилось, даже если бы под руку попался кто-то другой. Морис швыряет Хизер в стену, так что она ударяется головой, в комнате начинается переполох. Кто-то плачет, по голосу очень похоже на миссис Вилар, она очень впечатлительная. Миссис Нортон просит всех заткнуться, потому что они мешают ей писать. В следующую минуту Морис оказывается вдавлен лицом в пол и зажат между ног санитара. У Хизер по лицу течёт кровь, старшая сестра уводит её из комнаты. Билли сама затаскивает безвольное тело Мориса на коляску. Его руки, лицо очень горячие. Она отвозит его в палату и перекладывает на койку. Несколько минут просто сидит рядом, у него в ногах. В такие моменты она ничего не чувствует. Ещё пять дней ничего не меняется. Морис становится проблемой. Он пугает других пациентов одним своим молчаливым присутствием. Его красивое лицо становится бледным, под глазами появляются чёрные круги, он мало ест и быстро худеет. Лекарства влияют на него плохо, Билли чувствует, как Морису больно, но он не говорит об этом. Не говорит ни о чём. Его ноги почти не заживают. Билли обрабатывает раны два раза в день, после обеда и после ужина, очень сосредоточенно и неспешно. Но Морис не хочет жить и отчаянно ищет способ всё это прекратить. Когда Билли нет в госпитале, на второй из её выходных, Морису впервые достаётся по-крупному. Он получает то, чего добивался. Медсестра Кларисса подбирает его с пола в ванной, мокрого, скукоженного, и переносит на койку. В это день Морис начинает понимать кое-что важное: то, в каком месте он оказался. Он начинает понимать, что не первый такой здесь, не первый и не последний — санитары умеют причинять боль. Он начинает понимать, что никто не позволит ему умереть здесь. На следующий день у Мориса нет ссадин или царапин, нет заметных синяков, но укол обезболивающего уже не помогает. Он скукожено сидит на своём инвалидном кресле весь день и смотрит перед собой. Никто больше не пытается с ним разговаривать. Билли остаётся на дополнительную ночную смену. Она делает свою работу молча, спокойно, как и всегда. Когда она улавливает звуки возни, то в ванную комнату тоже заходит молча, почти неслышно. Она не кричит. Билли никогда не кричит, да и звать на помощь здесь некого. Морис её личная ответственность. — Доктору Гленистеру это не понравится, — говорит она и подходит близко. Два рта широко улыбаются в её сторону. Билли выглядит так спокойно, что любому стало бы не по себе, но санитары знают её. Она всегда так выглядит. — И кто же ему донесёт? Может быть, ты, Билли? — спрашивает один. — Нет. Не я, — отвечает Билли и резко бьёт его по лицу: по носу, затем ещё раз, по скуле. Билли не хочет сделать больно. Она хочет оставить следы. — Ах ты ж су… Она успевает ударить второго быстрее, чем он договаривает эту фразу. Марвин хорошо научил Билли двигаться. — Вы можете поймать меня и сделать мне больно. Но в любом случае придётся объясниться перед доктором, — говорит Билли. Она стоит и смотрит перед собой, будто в ванной, кроме неё, никого нет. Она знает, что никто её не тронет. Билли хорошо понимает, как это работает. Она здесь всего второй год, но знает больше, чем может показаться со стороны. Билли умеет слушать. Пациенты любят говорить. Она продолжает стоять, когда санитары выходят, а потом опускается на пол. По щекам Мориса текут слёзы. Билли осторожно приподнимает его и укладывает себе на грудь, держит в руках, позволяя ему разрыдаться, крепко стиснув пальцами её плечи. Она сидит так ещё долго, сидит молча и просто смотрит перед собой. Морис затихает. Он почти разрушен. Но это не конец. Именно отсюда он начнётся заново. У него всё ещё есть Билли. 5. — Здравствуй, Морис, — говорит Билли на следующий день. — Сегодня мы начнём всё сначала. Морис лежит завёрнутым в кокон одеяла и следит за Билли взглядом — не таким, как раньше. Теперь он смотрит на неё так, будто хочет понять, что она такое. Билли выпутывает его и аккуратно пересаживает в кресло. Всё по расписанию. Сначала она везёт Мориса в ванную, где он чистит зубы и умывается. На этот раз он не противится расчёске, только кривится, когда Билли копается с его кудрями так дотошно и долго, будто хочет их выпрямить. — Хватит уже, — обрывает он резко, и Билли убирает расчёску. В столовой при появлении Мориса повисает напряжение, даже мистер Катковски перестаёт требовать добавки. Хизер скукоживается, её ссадина на лбу уже не так заметна. — Мистер Купер хочет принять своё лекарство, — говорит Билли, и старшая сестра вздыхает. Она переводит взгляд на санитаров, но Морис сам раскрывает ладонь. Какое-то время он с обречённой усталостью смотрит на капсулы, а потом берёт стакан воды и запивает их по одной. В столовой разом становится оживлённее. Мистер Катковски спрашивает миссис Нортон, будет ли она есть свой хлеб. — Когда ты уже заткнёшься? — скрипит в ответ она. Свой завтрак Морис съедает равнодушно, будто у того нет ни вкуса, ни запаха. Далее по расписанию обработка ран. Раны выглядят ужасно, они продолжают гноиться. Билли возится с ними осторожно, её прикосновения были бы почти неощутимы, если бы не боль. Морис иногда вздрагивает и сжимает пальцами жёсткую простыню. Его раздражает, что всё здесь длится так медленно и долго. — Тебе обязательно делать это так часто? — кряхтит он. — Да, — отвечает Билли. Она складывает на поднос старые повязки, грязную вату и обрезки бинтов. — Иначе тебе отрежут ноги, — не отрываясь от дела, пояснят она. — Замечательно. Билли останавливается. И поднимает голову. Когда она смотрит на Мориса, то моргает чаще обычного, будто ей щиплет глаза. — Если бы можно было продезинфицировать твою душу и наложить на неё повязку, всё зажило бы быстрее. Но это так не работает, Морис. — О, спасибо за пояснение. — Пожалуйста, — серьёзно отвечает Билли. Она совершенно не умеет различать сарказм. После перевязки Билли отвозит Мориса в кабинет доктора Морана, он психиатр и назначает лечение. Билли не нравится доктор Моран, он вызывает странное ощущение в голове, будто ковыряется в ней своим пытливым неспокойным взглядом. У доктора Морана худое лицо с острым носом и выпирающим вперёд маленьким подбородком. Он говорит вкрадчиво и часто улыбается без всякой причины. Внутри него есть что-то нехорошее, но Билли точно не знает, что это. Она думает, что доктору Морану известно о том, как ведут себя санитары. — Билли! — Он всегда улыбается ей, хотя она никогда не улыбается в ответ. — Проходи. Мистер Купер! Слышал, сегодня вам лучше. Как ваше самочувствие? — У вас не найдётся цианистого калия, доктор? — Увы! Он разводит руками. Никто в этом кабинете больше не улыбается, кроме него. — Морису плохо от лекарств, доктор Моран, — говорит Билли. — У него рвота и боли. — Хм, интересно. — Тон доктора звучит несколько кровожадно. Он подаётся вперёд, навалившись на стол, за которым сидит. — Расскажите-ка подробнее, мистер Купер. Билли, ты можешь идти. Билли кивает и молча выходит, как раз когда доктор Гленистер высовывается из своего кабинета и орёт: — Билли! Она сжимает губы и идёт на зов. Доктор Гленистер старше доктора Морана, и он выглядит старше. У него вытянутое рыхлое лицо с неглубокими морщинами и следами от оспы, растрёпанные волосы. Доктор Гленистер — клинический психотерапевт, он проводит в госпитале сеансы терапии. Его кабинет совсем не такой чистенький, как у доктора Морана. Ни на его столе, ни на полках нет ровных рядов с пузырьками таблеток. У доктора Гленистера на столе и полках творится чёрт знает что. Билли очень не любит бардак, но доктор свой бардак обожает и хорошо в нём ориентируется. Билли доктор Гленистер нравится больше, чем доктор Моран. Но он много чего не знает. Поэтому он позвал её. Сейчас он подходит к ней, обшаривает взглядом, будут перед ним стоит невесть что — скульптура из макарон и жвачки. — Скажи мне, Билли. — У доктора Гленистера очень выраженный английский акцент. Он делает такую длинную паузу, будто Билли сама должна придумать, что ему сказать. Но она, конечно, будет молчать до посинения. — Дополнительная ночная смена — чего ради? — Морису было плохо. — Не замечал, чтобы за всё время пребывания здесь Морису было хотя бы раз хорошо. Доктор Гленистер закусывает курительную трубку, которую до этого держал в руке, и теперь она торчит из его рта. Билли ужасно не любит эту трубку, потому что доктор курит очень уж вонючий табак и делает это прямо в кабинете. Но пока он не курит, а просто с трубкой во рту смотрит на Билли. — Ты собираешься поселиться здесь, пока он не вылечится? — Нет. Это был только один раз. — Ага! — вскрикивает доктор Гленистер. Он начинает искать по карманам спички. Достаёт чайную ложку и с недоумением на неё смотрит. Билли хмурится. — Значит, только одна дополнительная смена! — Доктор указывает на Билли ложкой и разговаривает, не вынимая трубки изо рта, так что она подёргивается на каждом слове. — Это как-то связано с подбитой физиономией одного из санитаров? — Это связано в тем, что с сегодняшнего дня Морис будет следовать режиму. — То есть это «да, но я вам ничего не расскажу». Доктор Гленистер кладёт ложку обратно в карман и идёт к своему столу. Будто бы наугад запустив руку в неразборчивую груду вещей, он достаёт коробок спичек. — Скажи-ка мне, Билли, — снова говорит он и долго раскуривает трубку. — Все ли пациенты спали сегодня ночью? — Все, кроме Мориса. У него были боли. — Спасибо, Билли. Вопросов больше нет. Доктор усаживается в кресло и, отвернувшись к окну, дымит свой трубкой. Билли выходит из кабинета. 6. После обеда у окна собирается в круг небольшая группа. Количество пациентов иногда меняется, и сегодня их становится восемь, вместе с Морисом. Билли останавливает его коляску прямо напротив кресла, в котором сидит Хизер. Она нелепо улыбается и начинает ёрзать на месте, когда видит его. Самым последним в круге появляется доктор Гленистер, на нём слегка примятый тёмный пиджак и светлая рубашка без галстука. В руках он держит большой жёлтый блокнот и ручку. — Всем доброго дня! — говорит он громко и усаживается в кресло. Все собравшиеся, кроме Мориса, отвечают: кто-то энергично, кто-то менее охотно. — Ну что, приступим? Сегодня к нам присоединился Морис, поэтому я немного расскажу о наших правилах. Заодно остальные освежат их памяти. — Я всегда соблюдаю правила, — самодовольным голосом сообщает со своего места Генри. Ему двадцать шесть, он маленький и плотный, высоко задирает штаны, заправляя в них рубашку, так что похож при этом на большого ребёнка. Волосы у него чёрные и курчавые. — Правда, Генри? — Доктор Гленистер поворачивается к нему. — Не ты ли в прошлый раз залез на стул, пытаясь всех перекричать? — Нет. Не я. Генри улыбается, сложив ладони себе на живот. — Первое правило: мы разговариваем сидя, мы контролируем своё поведение и не делаем всё, что нам вздумается. Правильно, Генри? — Да, — с тем же довольным видом отвечает Генри. — Мы говорим откровенно и искренне, не боимся быть неприличными и не увиливаем с помощью лжи, но при этом мы не оскорбляем друг друга и не используем «ярлыки». — «Ярлыки», Генри, это когда ты орёшь на весь этаж, что Кеннет — умник! — поясняет со своего места Терри. Он старше Генри на десять лет и вполне выглядит на свой возраст. Высокий, подвижный, сидит, раздвинув ноги и развалившись в кресле. Терри имеет склонность к эксгибиционизму и другим сексуальным девиациям. — Я так не ору, — возражает Генри. — Спасибо за пояснение, Терри. — Доктор Гленистер ловко обрывает очередную реплику из его рта и продолжает: — И два последних правила: мы относимся к мнению других уважительно, и мы не обсуждаем за пределами группы то, что происходит в ней. Это все наши правила, в очередной раз прошу каждого их соблюдать. На сегодня мы планировали обсудить историю Хизер. При этих словах она перестаёт елозить на месте и замирает, будто надеется, что её присутствие останется незамеченным и тему придётся сменить. Генри открывает рот, собираясь возразить, но доктор успевает первым. — Генри, мы не будем говорить о сосисках в столовой. Сосиски можно обсуждать вне группы, их можно рисовать на занятиях, о них можно писать песни, но когда мы сидим здесь — никаких сосисок. Генри разочарованно закрывает рот. — Спасибо. Хизер? Есть что-нибудь, что ты хотела бы рассказать нам о себе? Хизер жеманно ведёт плечами, прячет маленькие ладони под округлые бёдра. Ей всего девятнадцать. У неё абсолютно детское, абсолютно летнее лицо, обрамлённое копной перепутанных рыжих завитушек, но сейчас веснушки на нём едва различимы. — В школе я хорошо пела, — говорит она своим девчачьим голосом и улыбается. — Меня все знали, потому что я хорошо пела. Выступала на всяких школьных праздниках и один раз победила на конкурсе талантов. Я была хороша. Она хихикает, чуть покачивая ногами. — Что ж ты тогда в музыкальном классе бренчишь на гитаре, если ты умеешь петь? — резво вклинивается Терри. Он поворачивает свои расставленные ноги в её сторону и закидывает ступню на колено. — Ну ты совсем не слушаешь, Терри, я же говорю, что пе-ла в шко-ле, а не по-ю сейчас! Он корчит ей рожу. — Почему ты перестала петь, Хизер? — спрашивает доктор Гленистер. — Наглоталась кислоты и пожгла себе горло. С тех пор и не пою пять лет уже. В школе всем говорила, что осложнения при ангине. — Тогда ты впервые пыталась покончить с собой? В четырнадцать лет? — Ох... — громко вздыхает миссис Вилар. Она сидит рядом с Хизер и выглядит совершенно несчастной. У миссис Вилар всегда такой вид, она очень не любит печальных тем. Маленькая, сгорбленная, она прикрывает рот жилистой рукой. Хизер вынимает ладонь из-под бедра и хватается за одну рыжую прядь. — Это было ужасно. Я хотела отравиться, но плохо соображала, что делаю, и у меня пошла кровь из горла. — Ох… — снова вздыхает миссис Вилар. — Это плохо... — Поправь меня, если я ошибаюсь, Хизер. Это произошло в тот день, когда похоронили твоего дядю?.. — Фреда. Дядю Фреда, да. У него дома был пожар, и он сгорел. Уснул с сигаретой, как нам сказали. Он курил, только когда напивался, трезвым никогда не курил. Мой дядя Фред сгорел у себя на кровати. — Что, он даже не проснулся? — снова подаёт голос Терри. — Он мог отравиться во сне угарным газом, — говорит Кеннет. Ему сорок шесть, но выглядит он старше всех в группе, даже старше мистера Катковски. У него глубоко морщинистое лицо, длинная чёлка каштанового цвета аккуратно заправлена за ухо. Кеннет приглаживает её каждый раз, когда что-то говорит. — И что, прям не проснуться, просто лежать там и гореть? — Вам же сказали, что он умер в постели, чего вы придираетесь, Терри! — орёт мистер Катковски. Он большой и грузный, сидит у стены на сдвоенном кресле. — Вечно вы придираетесь! Терри молча показывает ладони. Все знают, что если мистер Катковски начинает орать, то остановиться он может нескоро. — Всё нормально, мистер Катковски, — говорит доктор Гленистер. — Мы просто обсуждаем. Хизер, расскажи о своём дяде. Каким он был? — Он был хорошим… добрым. Он был болен и… у него была тяжёлая жизнь. Ему очень не повезло. Он был несчастным. Я помню, как дядю Фреда выписали из больницы, когда мне было десять, мы устроили маленький праздник по этому поводу. Он улыбался, хотя ему было совсем не весело. Он вообще часто улыбался. Дядя Фред меня любил, он просто был болен. — Он что-то делал с тобой, Хизер? Она перепутывает одну рыжую прядь с другими, будто хочет сделать узел. — Иногда он приходил в мою комнату, когда никто не мог этого видеть. Или бывало, что я гостила у него и мы оставались вдвоём в его квартире... — Ох, это очень плохо... — вздыхает миссис Вилар. — Он просил не шуметь, чтобы никого не разбудить. — Какой подлец! — басит мистер Катковски. — Почему ты никому не рассказывала, Хизер? — спрашивает Кеннет, поправляя чёлку, уже достаточно засаленную. — За такое его бы посадили на немалый срок. — Дядя Фред говорил, что это наш секрет и что приличные девочки должны уметь хранить секреты. Он всегда очень ласково со мной разговаривал. — Ну так ещё бы! — хмыкает Терри. — Педофилам иначе нельзя, у них по-другому не сработает! Это эксгибиционисты с огня да в полымя, а эти всё медленно... — О Господи. — Кеннет прикладывает ладонь к лицу, но тут же снова начинает поправлять чёлку. Миссис Вилар уже страдальчески стонет. — Да что вы вот это опять со своими теориями, Терри! — орёт мистер Катковски. — Всё о себе да о себе со своим эксгибиционизмом! Сели б лучше нормально, у вас на штанах дырка, мы ваш эксгибиционизм и так видим! Нет, подождите, доктор, меня останавливать. Разве я не прав? Каждый день этот Терри со своими теориями! Да он же нарочно себе штаны дырявит, будто я не знаю! Генри хихикает в ладонь, доктор улыбается. — Как я устала... — стонет миссис Вилар. — Правда, Терри, сядь, пожалуйста, нормально и подтяни штаны, — говорит доктор Гленистер. — И давай сегодня без эксгибиционизма, мы обсуждаем совсем другую тему. Терри, закатив глаза, сводит ноги и снова показывает ладони, уверяя, что замолчал. Неохотно, но всё-таки подтягивает больничные штаны, приподнимаясь с кресла. — Хизер, почему ты решила отравиться именно в день похорон дяди Фреда? Ты так сильно переживала? — Но ведь это… — Она напрягается, ведёт шеей, будто пытается выдавить из себя слова. — Это ведь моя вина. Что если я желала ему смерти... — Ох, деточка, да тебе бы радоваться, что он помер… — скулит миссис Вилар. — Будь я твоим отцом, я бы его сам убил! — орёт мистер Катковски. — Вы не понимаете… Он ведь не хотел. Он просто был болен, у него была сложная жизнь, он был хорошим, ему просто не повезло. — Да если б передохли все, кому я желал смерти, пол-Канады сейчас гнило бы в могилах! — восклицает Терри. Генри смеётся. — Но люди же не помирают только потому, что мы этого хотим. — А почему умирают люди? Все поворачиваются к Морису, когда он задаёт этот вопрос. Он сидит на своём инвалидном кресле, свободно бросив руки на соединённые колени. Его болезненно худые ноги сложены на правую сторону, можно подумать, что они парализованы. — Кто решает, кому умирать? — Господь, — говорит миссис Вилар. — О, Господь... Ну если он так всемогущ, как говорят, тогда почему бы ему было не поинтересоваться мнением Хизер? Почему бы ему было не спросить, кому лучше умереть: ей или её дяде? «Ты должна жить, Хизер» — говорит Господь. «Но я хочу умереть, Господь» — говорит Хизер и пытается отравиться. Но Господь её не слышит. Он лучше знает, как должно быть. И в итоге Хизер оказывается в психушке и даже спустя пять лет не способна взять на себя ответственность за то, что желала сдохнуть своему дяде, который был собачьим дерьмом и научил её с детства ненавидеть себя. Этого хотел Всемогущий Господь? — О Боже... — стонет миссис Вилар. — Он не был плохим! — почти кричит Хизер, дергая себя за прядь волос. — Я не хотела, чтобы так получилось! Я просто… Я… — А чего ты хотела? Чтобы он продолжал насиловать тебя? Чтобы до сих пор был жив и приходил в твою комнату? Этого ты хотела? — резким, жестоким голосом спрашивает Морис. — Нет! — Хизер плачет. — Да ты просто не ему желала смерти, а сама хотела умереть. Тебя не чувство вины гложет, а чувство ненависти к себе. Из глаз Хизер брызжут слёзы. Она резко срывается с места и выбегает из круга. 7. Морис рисует чёрным и красным. Рисует руками. Он разливает воду, разводит жижу, как в тот раз, когда рисовал на полу. Его творение выглядит жутким, болезненным, некоторых пациентов оно пугает до истерики. Но Билли при виде этого чёрно-красного варева почему-то становится легче. Будто Морис выдрал это из самого себя, выхаркал на полотно кровь и смолу из своих лёгких. Картина долго сохнет, а потом её приходится убрать, чтобы больше никого не пугала. — Давайте поговорим о том, что произошло вчера, — говорит доктор Гленистер, когда все снова сидят в круге, каждый на своём месте. — Кто-нибудь понял, что произошло? — Морис довёл Хизер до слёз, — говорит Генри, тревожно приглаживая свои распушившиеся волосы на темени. — Наорал на неё так, что она потом час ревела. — Двадцать минут, вообще-то, — поправляет его Кеннет. Он тянется рукой к своей чёлке, но тут же одёргивает себя. — И мне кажется, что Морис не орал на Хизер. Но он был довольно резок. Генри не нравится, что его поправляют. Он недовольно хмурится и начинает приглаживать волосы энергичнее. — А Кеннет сегодня уронил в унитаз свою расчёску! — сообщает он. Кеннет возмущённо открывает и закрывает рот, всплескивая руками. Хизер и Терри смеются. — Я уверен, что расчёска Кеннета никак не относится к нашей вчерашней беседе, Генри, — говорит доктор Гленистер. — Я всего лишь придал точности твоим словам, Генри, — уязвлёно сообщает Кеннет. — Не за чем так обижаться. Они недолго препираются по этому поводу, к чему спешит присоединиться Терри, а мистер Катковски уже готов начать кричать, но тут их прерывает тонкий голос Саммер — за прошлый сеанс она не произнесла ни слова. Она говорит: — Морис попал сюда, потому что тоже пытался покончить с собой. И все сразу замолкают. Саммер сидит по правую руку от доктора Гленистера. Теперь у неё короткие волосы, обстрижены под мальчика, и изуродованное горло открыто для обзора. Саммер редко разговаривает на сеансах, сидит спокойно, слушает, и только по наряжённым пальцам можно заметить её участие. — Почему ты так думаешь, Саммер? — спрашивает доктор. — Из-за Билли. — Из-за Билли? — Она всегда особенно заботится о тех, кому тяжелее других. Думаю, Билли помешала Морису это сделать. — Ты думаешь, Морису сейчас тяжелее, чем тебе или, например, Хизер? — Я думаю, что ему сейчас тяжелее всех. Может быть, он вчера довёл Хизер до слёз, потому что тоже кого-то потерял и понимает её чувства. Воцаряется минута тишины. Почти все в круге смотрят на Мориса, он же не смотрит никуда, взгляд его бесцелен, будто ничто в этой беседе и этой жизни его не занимает. Наконец миссис Вилар начинает громко вздыхать о том, как всё плохо. — Вы кого-то потеряли, мистер Купер? — неуверенно спрашивает Хизер тонким голоском. Неизвестно, почему она зовёт Мориса так. Он молчит, но взгляд становится более осмысленным и острым, с него сползает слепая пелена. По какой-то причине вся группа молчит тоже. — Морис, ты можешь рассказать нам о том, что тебя мучает, — говорит доктор Гленистер. — Для этого мы здесь и собираемся, чтобы делиться своей болью и помогать друг другу. Я уверен, что вчера Хизер было непросто, но то, что ты озвучил её чувства, помогло ей продвинуться вперёд. Морис молчит напряжённо, тягостно, взгляд на него вызывает жалость и неуютные сковывающие чувства в груди, но все ожидают, пока он заговорит. Билли слышит молчание Мориса из сестринской. Она сидит за столом и перестаёт заполнять документы, поскольку только что прорвала ручкой бумагу. Внутри неё растут камни. Они набиваются в сосуды, сдавливают внутренние органы, разрывают мышцы. Камни растут и в её горле, так что, кажется, совсем скоро она утратит способность дышать. Билли ужасно, невыносимо тяжело. Скажи, скажи, скажи — повторят она про себя. Наконец Билли встаёт и открывает дверь сестринской. Она выходит, чтобы сказать: простите, доктор Гленистер, Морис не хочет говорить об этом. И ровно в этот момент, будто он ждал, пока Билли покажется, Морис качает головой. 8. Рисунок Мориса похож на грязного уродливого сипа с лысой морщинистой шеей. Он будто весь перепачкан кровью и гнилью. Рукава рубашки Мориса становятся чёрными и мокрыми, они сползают к локтям, открывая его забинтованные руки, и приходится делать ему перевязку, когда он заканчивает рисовать. Никого больше за столами не остаётся, Морис сидит один со своим сипом, ему не мешают. Билли сама вычищает его руки, меняет бинты, тщательно вымывает заляпанный стол, убирает потёки на полу. — Что с тобой не так? — спрашивает Морис. Он внимательно следит за действиями Билли. Она не понимает вопроса. Тянется к ведру, чтобы пойти и вылить грязную воду, но Морис успевает перехватить руку, так что Билли вздрагивает. Смотрит, как его бледные пальцы вжимаются в кожу. Кажется, будто он хочет высосать из неё что-то, забрать жизненную силу, но получается только наоборот, он напитывает Билли собой, проскальзывает в её вены, и те начинают твердеть, покрываться каменной коркой. Она не вырывается, позволяя ему делать это. Стоит перед ним покорно. — Что ты чувствуешь? — Морис конкретизирует свой вопрос. — То же, что и ты. — Хорошо, что я чувствую? Конечно, Морис знает, что чувствует. Он хочет знать, что скажет Билли, хочет проверить её, понять, что она есть такое среди людей. Но для Билли не представляется возможным выразить его чувства словами. Она бы взяла кисточку и густо измазала в чёрную краску, а потом изрисовала бы ей ладони и лицо, изрисовала стены, пол, а потом взяла бы ещё красную краску, и ещё охру. Она бы окунала в краску пальцы и рисовала бы, пока не стёрла их в кровь. Она взяла бы ножницы и изрезала бы ими кожу и волосы, исцарапала мебель и окна. Билли не знает, что она может сказать. Морис сжимает руку сильнее, тянет её на себя. Как тонкая струна оборачивается вокруг горла и затягивается всё туже и туже, ещё немного — плоть захлебнётся и лопнет. — Ну же, — говорит требовательно, но тихо. Никто их больше не слышит, в комнате пусто, доносятся приглушённые звуки отделения: кто-то тяжело шагает по коридору, кто-то со скрипом ворочается на кровати, из глубины этажа едва слышны отзвуки нервного припадка. Здесь никогда не бывает полной тишины, но к этому можно быстро привыкнуть. Иногда Билли кажется, что она не слышит совсем, совсем ничего, будто весь этаж мертвенно замирает на месте, будто время растягивает одно мгновение на долгие минуты. Сейчас она слышит громкое болезненно неспокойное дыхание Мориса. Билли подаётся вперёд, преодолевая остаток расстояния, наполненный плотным, густо сжиженным воздухом, и целует Мориса в раскалённо горячий лоб холодными губами. И тогда он отталкивает её от себя. 9. Билли берёт ведро и идёт выливать воду. Она размышляет. Думает о рисунках Мориса. О его гнилостном сипе. Как и в первый раз, ей кажется, что это не просто нарисованная боль — она выдрана из самого нутра, выворочена на полотно. Смотреть на него непросто, как и на самого Мориса, и в то же время это уже что-то другое, отдельное. Билли думает, что Морису нужно рисовать чаще. Ему нужно больше бумаги, больше красок, больше воды. Ему совсем нельзя сидеть без дела. Вечером, после ужина, когда другие пациенты смотрят кино по телевизору, Билли повторно вычищает раны Мориса. Ей кажется, что они уже выглядят лучше. Всё ещё жутко, но уже лучше. Теперь похоже на то, что когда-нибудь они всё-таки заживут. Билли копошится долго, неприятно, и если бы не лекарства, которые тоже начинают действовать так, как им положено, Морис наверняка бы уже придушил её. Закончив, она уносит поднос со всей грязью, но потом возвращается со стулом и садится возле кровати Мориса. Он смотрит молча и пристально: чего это она уселась. Билли расправляет складки на халате и кладёт на него ладони. — Я отвечу на твои вопросы, — говорит она. — Если ты ответишь на мои. Морис подтягивает ноги ближе, садится спиной к подушке. — Если я смогу ответить на один твой вопрос, то ты ответишь на один мой, — поясняет Билли. — Хорошо, — быстро соглашается Морис. Он задумчиво прикусывает губу, продолжая буравить Билли взглядом, и первый вопрос выдаёт достаточно быстро. — Почему ты пришла в мою палату именно в тот самый момент, когда я порезал руки? Билли хмурится и какое-то время обдумывает ответ. — Я чувствовала, что кому-то в госпитале больно. Только однажды я чувствовала такую сильную боль. Когда Лили Флэтчер выпрыгнула из окна, это было десять лет назад. Я поняла, что нужно искать на других этажах, и в хирургическом отделении мне сказали о тебе. Возможно, это просто совпадение, что я пришла именно в тот момент. У меня был обеденный перерыв. И это была даже не моя смена по расписанию. Меня попросили взять два дополнительных дня. Морис молчит, но Билли считает, что ответила на вопрос. Она опускает ладонь в карман халата и вынимает из него блокнот и ручку. Открывает блокнот, кладёт его на колени и читает: — Где ты работал до аварии? Морис какое-то время ничего не говорит, глядя на Билли, как на неведомого зверя. С одной стороны, он обескуражен её ответом, с другой — его не может не смешить тот факт, что она подготовилась к разговору, предварительно написав вопросы в блокнот. — Я работал реставратором в антикварно-художественной лавке, — наконец отвечает он. — Она принадлежит моей семье. Билли кивает и с серьёзным видом записывает ответ. — Ты чувствуешь смерть? — спрашивает Морис. Билли кладёт ручку и поднимает голову. — Смерть пустая. Я чувствую боль. И она снова смотрит в свой блокнот. Аккуратно перелистывает страницы и останавливается на чистой. — Сейчас эта лавка по наследству перешла тебе? — Её переоформили на меня пять лет назад, — с раздражением в голосе отвечает Морис. Он только сейчас понимает, что оговорился. Нет у него больше никакой семьи. — Чью боль ты чувствуешь? Всех подряд? Билли молча дописывает ответ, потом снова поднимает голову и задумчиво смотрит перед собой. Кажется, будто она сначала тщательно выстраивает слова, произносит их про себя и только потом проговаривает вслух. — Нет, — говорит она. — Боль должна быть достаточно сильной. Чаще всего это физическая боль, потому что она точная. Душевную я чувствую редко, только в самых сложных случаях. Следующая страница блокнота снова пустая. — Как можно попасть в эту лавку? Морис понимает, к чему Билли затеяла эту игру. Он злится. — Нужно открыть дверь ключом, очевидно, — ехидно замечает, но потом всё-таки поясняет, ведь Билли ответила ему честно. — Есть два экземпляра ключей. Один всегда носил с собой отец, второй — я. Лавка закрыта, она больше не работает, это тебе ясно? Билли смотрит на Мориса, открывает рот, чтобы ответить, но он не даёт, резко перебивая. — Это не чёртов вопрос! Тебе там нечего делать. Билли поджимает губы. Она закрывает блокнот и убирает его в карман, кладёт туда же ручку. Встаёт и хочет уйти вместе со стулом. — Последний вопрос. Она останавливается. — Эта Лили Флэтчер. Её ты тоже… — Она умерла, — быстро говорит Билли, не давая Морису закончить вопрос. Потом она уходит. 10. Домашний кабинет Марвина большой и красивый, в нём много красного дерева, много вещей, много солнечного света и много самого Марвина. Он всегда там, даже если его и вовсе нет. Но Билли никогда не заходит в кабинет, если там пусто или его дверь закрыта. Сегодня Марвин тут, он сидит за столом в большом кожаном кресле и орёт в телефонную трубку. Даже утром в субботу он уже занимается делами. Никаких путешествий с Билли на этой неделе. Марвин везёт команду по лакроссу в Америку. Билли заходит и садится на диван у большого окна без занавесок. На подоконнике стоит большой керамический горшок с густым фикусом. Билли смотрит на улицу, там тихо. Видно, как миссис Шульц поливает свою цветочную клумбу. Марвин кладёт трубку и продолжает говорить ей всё, что не мог сказать до этого, он часто так делает. Билли отводит взгляд от окна. — Я собрала твою сумку, — говорит она. На холодильнике всегда магнитом прикреплён список вещей, которые Марвин берёт в дорогу: вариант на пару дней или на неделю. Но чаще всего он уезжает на пару дней. — Отлично, Билл, спасибо. — Он ковыряется в бумагах, складывает нужные в папку. — Чувствую, что ты хочешь меня о чём-то спросить. Билли какое-то время расправляет рукав на рубашке, а потом соединяет пальцы в замок и упирается локтями в коленки, так что теперь сидит сгорбленно. — Мне нужно найти в Оквилле антикварно-художественную лавку. Она принадлежит одному пациенту из госпиталя. — Хм! — Марвин задумчиво поджимает губы, не отрываясь от своего занятия. — Знал одну антикварную, там был хозяином старик-еврей, я у него купил пару блюд. Но он уже лет десять как помер, и её закрыли. — Марвин защёлкивает свою папку на пластмассовую кнопку. — Давай-ка глянем. — Он берёт со стола планшет и быстро перебирает пальцами по экрану. — Дай мне больше информации. — Я знаю только, что там оказывают услуги по реставрации. — Неплохо. Ну-ка иди смотри, кажется, я что-то нашёл. Это тут недалеко, на Лейкшор-роуд. Мы проезжали мимо сто раз. Билли подходит и через плечо Марвина смотрит на экран планшета. — Я помню этот дом, — задумчиво говорит она. — Он напротив церкви. — Точно. Ещё какое-то время они молча смотрят на карту, а потом Марвин убирает планшет в папку и тут же встаёт из-за стола. Билли выходит вместе с ним из кабинета как раз в тот момент, когда из-за двери доносится звук автобусного гудка. Нейтан спускается со второго этажа, Ной прыгает вокруг сумки. Каждый раз, когда Марвин уезжает по очередным спортивным делам, даже если всего на пару дней, он будоражит всех. Он шумно прощается, переспрашивает, положила ли Билли бритву, шутит, что в его отсутствие Ной назначается старшим, а потом выходит за дверь и топает широким шагом в сторону жёлтого школьного автобуса, в котором пока пусто. Ной провожает его по тропинке и, выпросив наконец, чтобы его погладили по носу, быстро возвращается в дом. Когда Билли закрывает дверь, Нейтан всё ещё стоит на нижних ступеньках лестницы и улыбается. На нём тоже клетчатая рубашка, волосы слегка растрёпаны, будто до того как спуститься, он валялся на кровати. Билли смотрит на него, наклонив голову набок, а потом говорит: — Я приглашаю тебя погулять. — Минуту, я только причешусь, — отвечает он и идёт обратно к себе в комнату. Теперь гостевая комната считается комнатой Нейтана и называется только так. Билли снимает с вешалки поводок и прикрепляет к ошейнику Ноя. Он вываливает язык и виляет мохнатым хвостом от радости. На улице тепло. Билли надевает свои синие очки. Нейтан подставляет лицо солнечному свету и закрывает глаза. — Здравствуйте, миссис Шульц, — говорит он, услышав, как она копается на своей клумбе. — Здравствуй, Нейтан. Здравствуй, Билли. — Здравствуйте, миссис Шульц. Они идут по маленькой, утонувшей в зелени улице, которая начинается от самого озера, и здороваются ещё с несколькими соседями: кто-то просто сидит на крыльце и читает газету, кто-то возится с газонокосилкой, а белокурая Линда из крайнего дома катается на самокате, и повязанные на руле разноцветные ленты разлетаются по воздуху. Билли не представляет, когда это Нейтан успел познакомиться со всеми соседями. Кажется, он всегда жил здесь — все рады его видеть. На перекрёстке они поворачивают налево, и теперь идут по Лейкшор-роуд, центральной улице старой части города. Поначалу вид точно такой же, но довольно скоро меняется: деревья резко редеют, а жилые дома сменяются магазинами и пахучими кафе. — Мы идём в определённое место? — спрашивает Нейтан. — Да, — отвечает Билли. — Одному пациенту из госпиталя принадлежит антикварно-художественная лавка. Она сейчас не работает, но я хочу посмотреть. — Что ты хочешь там найти? Билли какое-то время идёт молча, обдумывая ответ. Она смотрит вверх, в небо, где нет ни одного облака — только бескрайнее голубое полотно. — Я не знаю, — признаётся она. — Он отказался дать мне ключи, чтобы я могла попасть внутрь. Не понимаю. — Должно быть, это личное. — Он работал в этой лавке вместе со всей своей семьёй, пока они не попали в аварию. У него ничего больше нет, кроме неё. Он должен туда вернуться. Он вылечится, если будет много работать. — Это же всё равно что вскрыть гнойник, Билл. Наверное, эта лавка — его самая большая и гнойная рана. Билли задумчиво опускает взгляд. Нейтан не знает, что у Мориса ноги покрыты гнойными ранами, но он использует это выражение, и Билли думает: может, все остальные раны так медленно заживают, потому что самый большой, но пока не вскрытый гнойник у Мориса в душе? Из раздумий её вырывает Ной. Он дёргает за поводок и тянет Билли за собой. Вскоре становится ясно в чём дело: он увидел енота. Маленький енот с большим пушистым хвостом лезет в урну у фонарного столба. Ной с лаем бросается к нему, и енот с перепугу падает в урну мордой вниз. — Никто не ест енотов, Ной, — говорит Билли серьёзным тоном, когда они втроём останавливаются вокруг урны. Нейтан смеётся. Ной лает, виляя хвостом. Енот смотрит на них снизу вверх, шурша шоколадной обёрткой. Стоит им только отойти, как он выпрыгивает из урны и быстро удирает куда-то между домов. Когда Билли доходит до церкви с высоким шпилем, она переходит дорогу и останавливается. Вот и лавка: небольшой угловой домик из красного кирпича. Первый этаж можно разглядеть через витрину, на втором близко расположены друг к другу высокие окна в закруглённых сверху тёмных рамах. Должно быть, там мастерская Мориса. Может быть даже, он сидел у одного из этих окон, так что его золотистый затылок было видно с улицы. Билли проходила здесь много раз. Почему она никогда не обращала на это внимания? Она идёт мимо квадратной серой колонны и заглядывает внутрь лавки через стеклянную дверь, прикладывает к ней ладонь ребром. Внутри лавка больше, чем может показаться снаружи — она уходит вглубь, туда, где уже нет витрины. Билли догадывается, что там отдел для художников: в нём стоит несколько невысоких стеллажей с товарами. Самая дальняя стена сплошь увешана разными картинами: большими, поменьше и совсем маленькими, но с этого расстояния сложно что-то разглядеть. Внутри лавки так много всего, что невозможно объять это одним взглядом. Билли заходит с другой стороны дома и тоже заглядывает через витрину. Ной садится у её ног, вывалив язык. — Нет, — говорит Билли, отшагивая назад, — ты только посмотри. — И Нейтан подходит к ней сзади. — Это же бессмертие. Он улыбается и обнимает её за плечо. Билли вздрагивает и оборачивается. — Мы можем сходить в кино, — говорит она, глядя на Нейтана прищурено, но из-за очков этого не видно. — Нас пустят с собакой? — Когда твой отец — чемпион по боксу, тебя везде пускают с собакой, — серьёзно говорит Билли, поправляя очки. Нейтан смеётся и переходит на другую сторону дороги. Билли спешит следом, пока горит зелёный свет. 11. Пахнет сыростью и формалином, И давно уж никто не спросит: Почём нынче вазы старинные И куда подевался Морис. Здесь когда-то звучала музыка, Разговоры о всяких хлопотах. А теперь — только сна иллюзия, А теперь — только мимо и шёпотом. Среди пыли и пепла затеряны Циферблаты и книжные полки, И остались никем не склеены Бирюзового моря осколки. Но однажды сквозь рамы дубовые Солнца луч золотистый пробьётся, И взыграют мелодии новые... Он вернётся. Он точно вернётся. 12. На этих выходных в отделении дежурит сестра Кларисса — округлая пышногрудая женщина далеко за тридцать, которая всех пациентов называет «солнышками». Даже когда мистер Катковски в очередной раз требует добавки, она говорит ему: — Конечно, солнышко, доешь сначала это и получишь добавки. Мориса это раздражает. Каждый раз, когда Кларисса произносит это слово, он несдержанно на это реагирует, будто у него нервный тик: подёргивает плечом или пальцами, морщится. С его ранами Кларисса управляется быстро, резко и постоянно повторяет: — Не дёргайся, солнышко, ты мне мешаешь. Морис не может не дёргаться, потому что делает это не нарочно, ему просто больно (и его раздражает чёртова Кларисса). Она не возится с ним, как Билли. Не пересаживает на коляску и не помогает на ней перемещаться. Когда Морис заканчивает очередной рисунок, Кларисса отчитывает его, словно малое дитя. — Ах, сколько грязи! — восклицает она, её голос поход на звон хрустальной посуды. — Это плохо, солнышко, больше никогда так не делай. Морис хотел бы попросить её заткнуться, но стискивает зубы. Когда все заняты играми в общей комнате, он садится за свободный стол и высыпает из коробки первый попавшийся пазл, на нём изображены котята. И Кларисса не обращает на него внимания. Она выходит из сестринской, только когда за карточным столом начинается нездоровая возня (каждые пять минут ходит и ходит туда-сюда, потому что любое резкое движение или повышение голоса кажется ей нездоровой вознёй, а Терри только и делает, что орёт и дёргается). — Вы неплохо справляетесь, — говорит Хизер и садится на стул напротив Мориса. Он мрачно, стиснув пальцами виски, смотрит на разложенные детали пазла, даже не пытаясь соединить хотя бы две из них. — Я не об этом. Хизер улыбается. Он поднимает на неё взгляд. Её путанные пушистые волосы, обрамляющие круглое лицо, кажутся почти красными. — Первую неделю мы за вас переживали. — Она не выдерживает этого взгляда и опускает глаза на пазл. — Здесь чаще всего шумят только мистер Катковски и Терри, но на это уже мало кто обращает внимание. Они просто… ну... потому они здесь и есть. Она начинает складывать детальки пазла на столе. Морис продолжает молча на неё смотреть. Думает, что мог бы написать её портрет. — Я на вас не злюсь. Ну... из-за того, что вы меня ударили. Понимаю, что вы не мне хотели вред причинить, а себе. Здесь это нормально. Хизер складывает из деталек голову чёрного котёнка, не поднимая глаз. Её руки, покрытые веснушками, лежат на столе, а ноги скрещены под стулом. — Знаете, у нас ведь зеркало сейчас в холле висит, а раньше было в ванной, но его мистер Катковски разбил во время приступа. А Саммер успела спрятать один осколок и потом порезала им себе горло, когда все спали. Вы знаете Саммер, мистер Купер? Она участвует с нами в группе, сидит рядом с доктором Гленистером, просто разговаривает редко. Она очень красивая, у неё такие светлые волосы, они были длинными, на всю спину, но пришлось обрезать из-за крови. Билли вытащила её из лужи крови. В ванной ещё немного видно следы, полы ведь вымыли только утром, вот и следы остались. — Зачем ты мне это рассказываешь? — наконец подаёт голос Морис. — Я просто хочу, мистер Купер, чтобы вы не чувствовали себя одиноко здесь. Мы, может быть, странные да и вообще… не самые лучшие люди. Но мы вас можем понять. Здесь уж точно. Какое-то время они сидят молча. Хизер собирает второго котёнка, рыжего, на шее у него повязан голубой бант. Морис буравит её взглядом. Потом он невпопад спрашивает: — И многим тут Билли помешала покончить с собой? Хизер смотрит на него пару секунд, но тут же быстро опускает взгляд. Она неуверенно пожимает плечами, будто находит вопрос неловким и не знает что сказать. — Мы любим Билли, — отвечает чуть рассеяно. — Миссис Вилар говорит, что Билли как замысел Божий: успевает спасти тех, кому ещё есть куда жить. Морису кажется странным то, как Хизер говорит это: успевает спасти. Но он больше ничего не спрашивает. 13. — Здравствуй, Морис. Он слышит это утром в понедельник, даже не успев проснуться. Елозит лицом по подушке и, сонно потянувшись, неуклюже поворачивается под тонким одеялом. Билли стоит у койки и внимательно наблюдает. Морису кажется, что она смотрит как-то странно. — Чего тебе? — ворчит он, выбираясь из-под одеяла. Билли молча помогает ему пересесть на коляску и везёт в ванную. Незнамо почему он позволяет ей это делать, ведь на выходных справлялся со всем сам. Билли достаёт из кармана расчёску. — Мы с отцом живём в старом городе, недалеко от озера, — говорит она, аккуратно управляясь с золотистыми кудрями. — Мы ездили мимо твоей лавки много раз, но почему-то никогда не обращали на неё внимания. — Я же сказал тебе туда не соваться, — вздыхает Морис. — Она красивая. Но застывшая сейчас, — дотошно продолжает Билли. — Я хочу сводить тебя туда. Морис вырывается и отъезжает на коляске в сторону, смотрит на Билли пристальным взглядом. — Чего это вдруг? Билли снимает с расчёски пару золотых волосинок и отпускает их парить над урной. Она, как обычно, размышляет прежде чем дать ответ. — Ты ничего не сможешь там запереть, Морис, — говорит она, глядя в сторону. — Всё равно придётся вскрыть. И чем раньше это сделать, тем скорее ты поправишься. — Это не твоё дело. Морис злится. Он разворачивает коляску и выезжает из ванной. На самом деле, это очень даже дело Билли. Но она ничего больше не говорит. Кладёт расчёску в карман и выходит следом. Очередной день проходит спокойно. Морис рисует новую картину. На этот раз она густо-красная, испещрённая тонкими чёрными округлыми линиями, до странного похожая на увязшие в луже крови волосы. На терапии доктор Гленистер снова поднимает тему смерти. Он просит миссис Вилар рассказать о своём муже. Он умер два года назад. Миссис Вилар вздыхает и плачет. Она любила мужа, он был хорошим, очень добрым и заботливым. У него было слабое сердце, и он умер от приступа. — Мне так жаль... — постоянно повторяет она. — Скажите, Селена, когда вашего мужа не стало, вы испытывали желание умереть вместо него? Думали об этом? — спрашивает доктор Гленистер. — Только однажды. Когда я молилась, у меня промелькнула такая мысль. Но я тут же устыдилась и попросила у него за это прощения. Ох, я бы очень хотела, чтобы он остался жив, но если уж и суждено остаться кому-то одному, то лучше пусть я. — Почему вы так думаете, Селена? — Но ведь это же эгоизм, доктор Гленистер. Мне так тяжело без него. Ох… Мне иногда так страшно от того, что происходит, я же схожу с ума… Я не хочу представлять, что это всё пришлось бы переживать моему Бернарду. Ох, нет. Я бы никогда не пожелала ему остаться одному, это так тяжело. Уж лучше я, лучше я… — Ой, миссис Вилар, какая вы хорошая! — восклицает Хизер со слезами на глазах. — Можно я вас обниму? Пока они обнимаются и плачут, доктор Гленистер обращается к другим участникам группы, спрашивает, что они думают об этом. — Я не согласен! — первее всех встревает Терри. — Я вообще не согласен с тем, чтобы так убиваться по умершим. Человек помер — всё, нету его! Хоть застрелись, хоть от стену бейся, он не вернётся. Вся эта вина, не вина… — Да опять вы со своими теориями, Терри! — орёт мистер Катковски. — Понятное дело, что у вас никто не умирал, раз вы так говорите! — Не на-адо тут, у меня матушка пять лет назад померла! Она была благородная женщина, так что попрошу! Они ещё какое-то время шумно препираются, пока Генри, сложив маленькие ладони на животе, не орёт во весь голос поперёк всех: — А у меня однажды умер кро-о-оли-ик! — и потом, когда все резко затихают, он добавляет: — Я его похоронил в коробке из-под тостера и очень плакал. Завершив это сообщение, Генри улыбается. Хизер смеётся и вытирает мокрые щеки. Миссис Вилар вздыхая, говорит, что она устала. — Спасибо, Генри, — говорит доктор Гленистер. — Я думаю, — вступает в обсуждение Кеннет, приглаживая свою чёлку, — что Терри по-своему прав. Смирение со смертью — единственное, что нам остаётся, потому что мы не можем ничего изменить. — Вот! — вопит Терри, но доктор его останавливает. — Можно подумать, этого кто-то не понимает... — подаёт тихий голос Саммер. — Но дело ведь не в том, что ты понимаешь, а в том что чувствуешь, — она делает паузу, напряжённо сжимая пальцами подлокотники кресла. — Когда кто-то близкий умирает, тебе кажется, что он был более достоин жизни и если бы это ты умер, то всё было бы справедливее. А на деле всё ведь оказалось бы точно так же. Просто кто-то другой был бы исполнен сожаления и чувства вины перед тем, кому уже всё равно, и испытывал бы ту же самую боль. — Это хорошая мысль, я думаю, спасибо, Саммер, — говорит доктор Гленистер. — Ты не хочешь что-нибудь сказать об этом, Морис? Ты мог бы выбрать кого-то из твоей семьи, чтобы поменяться с ним местами сейчас? Хизер громко вздыхает и прикрывает рот ладонями. Морис угрюмо смотрит куда-то в центр круга, на пол. — Почему же нам тогда было не умереть всем вместе? Почему должен оставаться кто-то, кто будет страдать? — говорит он, не поднимая взгляда. — Всегда будет оставаться кто-то. Кто-то ещё, а за ним кто-то ещё и кто-то ещё, и так до бесконечности. Кому-то придётся остаться и жить с этим. На кого ты готов возложить эту ответственность? Морис молчит. Ему отчего-то настойчиво хочется назвать Билли Брук. 14. — Завтрак готов! Марвин всегда сообщает это так, что слышно во всём доме, даже у Билли на мансарде. Но она всё равно ещё копошится и спускается позже Нейтана, который быстро сбегает по лестнице. На кухне сладко пахнет тестом. Марвин разливает горячий чай. — Доброе утро! — восклицает он, и Билли, ответив, как и всегда, тихо, садится за круглый стол. На ней сине-голубая клетчатая рубашка. На Нейтане — красно-белая. — Кажется, мне пора отращивать бороду, — говорит Марвин, устанавливая ароматное блюдо с политыми кленовым сиропом панкейками на стол. — Раз количество хипстеров в доме стало больше меня. — Ты девять лет собираешься отращивать бороду, — говорит Билли, перетаскивая верхний панкейк к себе на тарелку. — А вот возьму и отращу! — Марвин переносит три кружки с чёрным чаем, а потом усаживается за стол тоже. — Нейт, как думаешь, мне пойдёт борода? Никогда не пробовал отращивать бороду. — Никому не идёт борода, — бубнит Билли. — Вот так новость! Даже у Иисуса была борода! — Без неё он был бы красивее. Нейтан смеётся. — Я тоже думаю, что вам не пойдёт борода, Марвин. — Это потому что я полулысый? — Это потому что никому не идёт борода, — дотошно повторяет Билли. — Аргумент, — Марвин, улыбаясь, разводит руками. Они с Нейтаном переглядываются, пока Билли сосредоточенно жуёт панкейк, подцепив его на вилку целиком. Сироп стекает густой струйкой обратно на тарелку. Билли ведёт носом над кружкой, наклоняет её, не отрывая до конца от стола, и делает небольшой глоток чая. — Мне до обеда нужна машина. Придётся немного поездить по городу. — Мне она не нужна, меня Эрджи заберёт. Сама справишься? — Я всё равно хотела попросить Нейтана. — Ах вот как, значит! Я это запомню! Билли берёт ещё один панкейк и поливает его сиропом. — Это дело только для хипстеров. Марвин смотрит на неё несколько секунд. — Так, где там наш фотоаппарат лежит? Мне нужно запечатлеть день, в который Билл пошутила. Билли молча пригибается к столу и делает новый глоток из кружки. Нейтан, смеясь, разделяет панкейк на части вилкой. — Ты водишь машину, Билл? — спрашивает он. — Очень редко. Мне это не нравится. Они выходят на улицу через час. К дому как раз подъезжает Эрджи на своём старом кабриолете. На ней шифоновый платок от солнца, тёмные очки, она похожа на кинозвезду сейчас, хотя в спортзале она совсем не такая. Билли немного её побаивается. Это Марвину ещё можно перечить, а Эрджи за такое может заставить заниматься до посинения. Она поднимает руку и машет. — Привет, ребята! — кричит. — Скажите этому старпёру, что я его жду! — Привет, Эрджи, — Нейтан, усмехнувшись, идёт к гаражу. Билли оборачивается к дому, но дверь ещё открыта, и Марвин сам всё слышит. — Подождёшь ещё! — орёт он в ответ. Идёт к выходу широким шагом, обувает ботинки и хватает поводок с вешалки, берёт Ноя с собой, потому что он любит кататься на кабриолете. Марвин открывает ему заднюю дверь, бросает рядом сумку. Напомнив Билли, что обед сегодня дома, он садится рядом с Эрджи, и буквально через мгновение они уже где-то в конце улицы. Нейтан выезжает из гаража на жёлтом джипе. Билли усаживается вперёд, кладёт на колени свою сумку и пристёгивается. Она рассказывает куда ехать. Сначала они приезжают в недорогой магазин одежды. Билли сразу идёт в мужской отдел, где, поковырявшись, собирает несколько простых вещей: чисто-белую футболку, свободные голубые джинсы, носки, ремень, бельё. Больше всего она возится с кедами, прикладывая разные размеры к ладони. Потом она расплачивается на кассе, и они едут дальше, в госпиталь. — Нужна помощь? — спрашивает Нейтан. Билли качает головой. — Я справлюсь. Она оставляет сумку, но берёт пакет с одеждой и идёт ко входу. Морис сидит на своей койке, когда Билли приходит и, вынув из пакета, кладёт рядом с ним новую одежду. Сама Билли выглядит по-другому. На ней нет белого халата, распущены длинные чёрные волосы. Стоит ровным солдатиком, сцепив пальцы. Смотреть на Мориса прямо Билли не может, у неё от этого слезятся глаза, поэтому она смотрит на его золотую макушку. Какое-то время они так и смотрят друг на друга молча. Взгляд Мориса острый, режущий. Наконец, он вздыхает и берёт вещи, начинает стягивать с себя всё больничное. Его домашняя одежда никуда не годится. Мориса привезли из дома на скорой после длившейся несколько дней лихорадки, босым, мокрым от пота и полуживым. Билли отлипает от места и уходит, но скоро возвращается с деревянными костылями, которые оставила в сестринской во время своей ночной смены. Когда она спросила, может ли забрать Мориса на полдня из больницы, доктор Моран кровожадно улыбнулся, пожал плечами и сказал, что лекарства действуют неплохо, а значит, проблем быть не должно. Доктор Гленистер стал приставать, выясняя, зачем ей это нужно. Он тоже был не против, когда понял в чём дело. Хирург, доктор Остин, выразил уверенность, что с костылями Морис справится, но попросил не усердствовать с прогулками. Одевается Морис долго и несколько неуклюже. Билли помогает ему управиться с кедами, и снова он не мешает её спокойному участию. В том, как помогает Билли, есть такая обыденность, будто это самые привычные действия, которые она совершает каждый день. Так, впрочем, и есть. Кеды оказываются впору. Привыкая управляться с костылями, Морис медленно ковыляет к лифту. Оказавшись на улице, он щурится от солнечного света и смотрит по сторонам. Билли достаёт из кармана свои очки и сажает себе на нос. Она идёт вперёд и открывает дверь машины. Забирает костыли и, обойдя джип, аккуратно устанавливает их к заднему сидению. Сжимая губы от боли, Морис садится рядом с костылями. Нейтан, повернувшись, протягивает ему руку. — Привет, я Нейтан, брат Билли, — говорит он. Морис молча пожимает ладонь в некоторой растерянности, а потом всё-таки называет своё имя. Видеть брата Билли ему странно. Он нормальный. Улыбается, руку даёт. Но при этом глаза у него такие же синие и грустные, как и у неё. И одеты они тоже одинаково. Всю дорогу в машине тихо, только Нейтан иногда спрашивает, как ему лучше проехать, а Билли указывает путь. Морис смотрит в окно отстранённым взглядом, в его глазах безлико проплывают городские пейзажи. Пальцы напряжённо переплетены, он нервничает. Стоит только джипу притормозить у входа в лавку, Морис вздыхает, глубоко и неровно. Нейтан и Билли выходят на улицу, а он ещё какое-то время сидит, не шевелясь, и напряжённо дышит. Потом всё-таки открывает дверь и начинает выбираться. Билли молча держится рядом, не донимает с помощью — разглядывает безоблачное небо, колонну, витрину, медленно ходит туда-сюда. Нейтан говорит, что пока сходит в магазин по соседству, и она кивает. Морис долго копается с замком и, наконец открыв его, толкает стеклянную дверь. Билли заходит следом за ним, внутри ей нравится — так много всего. Только воздух тяжёлый, застоявшийся. Первым делом она останавливается у большой кадки с густым кустом, который стоит у входа. Его листья похожи на кленовые, а цветки — на фонарики, оранжевые, с красными прожилками, часть из них уже осыпалась на пол. Рядом стоит лейка, и Билли присаживается проверить, есть ли внутри вода. Ещё осталась. Она поливает куст. А почти сразу за ним стоит большой граммофон, который так и манит своим блестящим золотистым рупором, на нём выдавлен тонкий, изящный узор. Билли разглядывает его с разных сторон, находит рядом стопку пластинок. В стопке Рахманинов, Равель, Лист, Бах и одна пластинка Modern Talking, Билли вертит её в руках. Поднимает очки на макушку и, сощурившись, читает список песен. — Моя мама любила их музыку, — говорит Морис, и она оборачивается. Он стоит, прислонившись к стеклянному прилавку, наполненному всякой всячиной, и смотрит исподлобья куда-то мимо совсем другим взглядом, будто видит что-то, чего здесь сейчас нет, но когда-то было. Билли чувствует, как все её ощущения собираются в теле и напитывают грудную клетку, так что ей становится тесно дышать. Так странно — будто боль Мориса становится её собственной, локализованной. — Она всегда подпевала таким красивым голосом и приглашала папу танцевать. А если он был занят, то брала один из гипсовых бюстов и танцевала с ним. Нэнси тогда поднималась ко мне в мастерскую и говорила, что мама опять включила своё старьё… Как же мне их не хватает, если бы ты только знала… — отчаянно выдыхает он сквозь слёзы и соскальзывает на пол, оставив костыли. — Я знаю. — Билли осторожно подходит, не выпуская из рук пластинку, и садится рядом, прислоняется спиной к прилавку. — Мы проводили здесь целые дни. Выходили из дома в семь утра, отвозили Нэнси в школу и ехали в лавку. Потом я забирал её после уроков. Она чаще всего сидела у меня в мастерской, делала там уроки, читала мне. Она была настоящим солнышком, могла рассмешить любого своими историями, знаешь... Я помню её с самого рождения, совсем ещё крошечной, мне показали её уже на второй день после родов, такую беззащитную, я боялся взять её на руки. Я её так любил, у меня никого никогда не было ближе… Я так скучаю, Господи, даже не представляю, как мне без них жить… Морис утыкается мокрым лицом в плечо Билли и жмурится. Она осторожно берёт его ладонь, кладёт себе на ноги и сосредоточенно обводит линии на ней кончиком пальца. — Они никуда не ушли, — говорит она. — Остались здесь навсегда. Ты вылечишь ноги, снова откроешь эту лавку и будешь приходить сюда каждый день. Вот для чего ты выжил, Морис. Чтобы твои мама, папа и сестра обрели бессмертие. Морис поднимает голову, смотрит на Билли, но она не поворачивается. И он целует её в висок. Его губы горячие и влажные от слёз. Билли вздрагивает, моргнув, и быстро отпускает его ладонь, снова берётся за пластинку и утыкается в неё подбородком. Они сидят в тишине теперь, и это спокойная, ровная тишина. Только если внимательно прислушаться, можно уловить тиканье часов в глубине лавки. Все часы висят на одной стене и показывают одно и то же время. Их там не меньше двух десятков. Склонив голову на бок, Билли разглядывает их со своего места. Больше всего ей нравятся круглые, с большими ровными цифрами. Когда Нейтан заходит в лавку, негромко звякнув наддверным колокольчиком, он улыбается. — Чего это вы тут сидите? — спрашивает. — Мы слушаем бессмертие, — отвечает Билли, и её очки падают со лба на нос, когда она откидывает голову назад и соприкасается теменем с прилавком. Она снова поднимает их на лоб. — И ждём тебя, чтобы ты помог нам подняться. Не спеша они выбираются из лавки, Морис запирает дверь и кладёт ключи в карман. — Обратно в госпиталь? — спрашивает Нейтан уже в джипе. Билли задумчиво поджимает губы. — Нет, — говорит она через несколько секунд размышлений. — Едем на обед. Они приезжают домой на Вторую улицу. Нейтан оставляет машину в гараже, Билли открывает дверь и ждёт, пока Морис преодолеет крыльцо. Марвин уже кричит из кухни: — Опаздываете! Ной прыгает по прихожей, вывалив язык и радостно обнюхивает гостя. Билли выпускает его на улицу, чтобы немного побегал. — Вот дела! — восклицает Марвин, выбежав с полотенцем на плече. — Билл, ты хоть бы сказала, что у нас будут гости, я бы тогда что-нибудь сам приготовил, а не заказывал! — Это Морис, — отвечает она. — Марвин, отец Билла. Морис рассеянно стоит, опираясь на свои костыли, тощий, длинный и бледный. Он слегка пожимает протянутую руку, большую и загорелую. У Марвина нет совсем ничего общего ни с Билли, ни с Нейтаном, он другой, и Морис чувствует себя растерянно в его громком активном обществе, пока ему показывают, где помыть руки и куда идти потом. Он гремит костылями по полу и возится у раковины, а когда добирается до кухни, она оказывается такой большой и красивой, что он невольно останавливается на пороге и смотрит по сторонам. Марвин гремит посудой, Нейтан помогает ему перенести еду на стол, а Билли уже сидит на стуле и вилкой ковыряется в своей тарелке, наводя в ней порядок. — Располагайтесь, Морис, — говорит Марвин. — Билл, будь вежливой. Она поднимает голову от своей тарелки, выдвигает стул для Мориса и забирает у него костыли, приставляет их к стене. Во время обеда Марвин рассказывает, как они с Эрджи отхватили тренажёр для школы по дешёвке, такой же надёжный, как Чак, а не то что эти современные. Билли хмурится и говорит, что только ещё одного Чака там не хватало. Нейтан спрашивает, что за Чак. — Это такой деревянный дядька, который Биллу в своё время понабивал шишек, пока она не научилась с ним драться. — Он ужасный, — бубнит Билли, не отрывая взгляда от тарелки. — Вы научили Билли драться? Серьёзно? — Нейтан смеётся. — Между прочим! Её же задирали в школе первое время, особенно этот, как там его… Мэсли, Шмэсли… — Уэсли, — поправляет Билли. — Саймон Уэсли. — Ну да. В общем, вызывают меня однажды к директору и говорят: ваша Билли разбила нос однокласснику, Уэсли этому. Да вы что! Прям до крови?? Директор на меня глаза вытаращила, не поймёт, чего я радуюсь. А меня гордость переполняет. Моё воспитание! А то думал, что всё без толку. Короче, я там с ними со всеми переругался за то, что отстранили Билла от занятий, свиньи мохнатые. Но зато с тех пор её больше никто не трогал. Все смотрят на Билли, а Билли — на салат, который собирает на вилку. Только когда начинается чай с остатками утренних блинов, она заговаривает снова. — Нам нужно будет приготовить что-нибудь несложное во вторник, к вечеру. Я думаю, вишнёвый пирог. У Кеннета последний день в госпитале. — Это ко мне или только для хипстеров? — спрашивает Марвин. Билли смотрит на него прищурено, а потом наклоняется к кружке. — Я пироги печь не умею, а Морис не хипстер, — сообщает Нейтан с улыбкой. Морис за весь обед не произносит ни слова, только наблюдает, переводя взгляд с одного говорящего на другого, сидит тихо и жуёт еду. Никто не пристаёт к нему, не заставляет реагировать на разговор, даже Марвин, будто на интуитивном уровне чувствует, что так будет лучше. Морису в таком странном мире Билли, не похожем на неё саму, но при этом так естественно её принимающем, спокойно. Он отвлекается от всего, что его мучает, и чувствует, как при этом расслабляется тело, спадает напряжение с плеч. По пути обратно в госпиталь он засыпает в машине.