В сумерках

— Почему ты спрашиваешь об этом только сейчас? — настороженно спросил Артур. Повисла неловкая пауза. Несколько секунд я заторможенно глядела на свои ноги в пушистых белых носках, испытывая одновременно и смущение, и любопытство. — Ладно, — продолжил голос на том конце провода. — Ты меня разбудила, но я тебе должен этот разговор, так? Тогда-то ты и слушать ничего не стала. — Я боялась, что наши отцы… — Да-да, конечно, я помню, — усмехнулся Артур. — Интересы компании превыше всего. — Интересы семьи. — Вот об этом я и говорю. Тебе бы закатить истерику, выкинуть мою приставку с балкона, утопить часы в унитазе, не знаю, опозорить ту девицу в интернете, сделать хоть что-нибудь… Но ты — ты же вечно всех молча осуждаешь и тут же жалеешь, клянёшь себя, думаешь: «это я сделала что-то не то!», «это из-за меня!» Короче, рядом с тобой я всё время ощущал себя дерьмом на палочке, а не эскимо. Я плюхнулась в кресло, как контуженный лейтенант, который выбрался с поля боя. — Значит, во мне дело, да? — Нет. Да? Не знаю я. Отец всегда говорил, что я понимаю только по-плохому, что меня охмурит какая-нибудь дрянь и будет вытирать об меня ноги до тех пор, пока я в приступе гнева не задушу её. Я отчётливо вспомнила то вздымавшееся из глубин опустошающее раздражение, что вызывал во мне Артур своей сердечной лёгкостью, прытью, умением носиться по жизни с бешенным темпом, который я никак не могла перенять. И всё же он был крутым, я понимала — ну совсем уже несправедливо с моей стороны было придираться к тому, что его, казалось, ничто особо не трогало. Даже Моргана и та, бывало, сопливилась из-за бывших парней или новостей о жестоком обращении с детьми. Но для Артура, похоже, не существовало ничего важного, волнующего или хотя бы удивительного. И вот ещё что всколыхнулось в моей памяти. Я, конечно, от одной этой мысли чувствовала себя ещё более жалкой, чем прежде, но все эти годы после расставания я искала в нём хоть какие-то признаки того, что он тосковал по нашей маленькой любовной пьеске, разыгранной ради того, чтобы родители были довольны, и, конечно, ничего такого не замечала. Наверное, нам и правда стоило хоть разок поговорить об этом начистоту. Я провела пальцем по обивке кресла. Потертая ткань, знакомая строгая полосочка — после ремонта в квартире Вортигерна кресло сослали ко мне в гостиную, именно в нём я обычно сидела, зажав в зубах шнурок от худи и сосредоточенно рисуя скетчи. В ту же секунду всё прошлое перетасовалось передо мной, заострилось, стало стеклянно-ясным, свилось в тишину летнего вечера в Шотландии, темноту сада, легкость губ Вортигерна на моих губах. Увы, рядом со мной в Артуре не разверзлось никаких глубин, так что иногда у меня возникало неприятное ощущение, будто я шлепаю по мелководью и ищу, куда бы прыгнуть, чтоб можно было окунуться. Конечно, я его не любила, а теперь страшилась узнать, что и он, в общем-то, тоже. Божественное создание, как говорил Лэнс. Ох, Лэнс. Когда Артур заговорил, в его хрипловатом голосе я с нарастающим стыдом расслышала нежность. — Я жалел, что у нас не сложилось. Пока мы были вместе, я по много раз на дню убеждался в том, что мне очень повезло. У тебя никогда не было этих ужасных накаченный губ и фоток задницы в инстаграме. Ты обаятельная, добрая, ласковая, красивая, и знаешь все эти литературные словечки. Мне нравилось, какая ты общительная, как ты живо всеми интересуешься, как тебя любят мои предки. Тебя все обожали. Особенно, Вортигерн. А ведь ты и сама знаешь — он мужик себе на уме. Улыбка тронула мои губы. Такой он — этот Вортигерн. — В те годы я совсем ничем не дорожил. От его тона, и серьёзного, и сердечного, на меня нахлынула ностальгия. — Знаешь, мне кажется, я никого не люблю так, как он того заслуживает. А уж в те годы… Когда ты полезла со своими киношными поцелуями, меня такая волна облегчения накрыла — не описать словами. Как будто всё встало на свои места. — Правда? — Да. Знаешь, моей первой мыслью было: как это здорово, как хорошо, если мы теперь снова сойдёмся. Я сразу вспомнил позапрошлое Рождество, когда мы оба подхватили грипп, и тебе пришлось жить у меня целую неделю, — Артур усмехнулся. — Вместо вечеринок и девушек из экскорт-услуг — суп из консервов, антибиотики, диван-развалюха и старые видеоигры. Я был рад, что заразил тебя, а не Моргану или Лэнса. — Это так трогательно, Артурио, — фыркнула я. — Прости, — добродушно отозвался он. — Я вспомнил про это Рождество и подумал, что если мы снова будем вместе, то вся жизнь будет как эта праздничная неделя. Весело, хорошо и всё же ждёшь наступления будних дней. — Кто бы мог подумать, что у нас тут такой философ? — подпустив в голос яду, сказала я. — Мы с тобой классная пара на случай апокалипсиса. А так… зачем всё портить сраными серьёзными отношениями? Так приятно от второго мужика за день услышать, что я — лучший кризисный вариант. Ужас просто. Кто забьёт последний гвоздь в гроб моего самоуважения? Впрочем, ты знала кто. — Послушай, — оживился вдруг Артур. — Раз у нас тут минутка откровений, признаюсь, что лет до девяти с ума сходил по твоей маман. — Боже! — простонала я, отнимая телефон от уха. Как будто это был секрет для кого-либо. Мама всегда питала слабость к Артуру — терпеливо расспрашивала про его домашнюю железную дорогу, питомцев «Тамагочи», перешучивалась с ним насчёт того, сколько очков он уже набрал в «Галактических сражениях», пока он не раскраснеется от удовольствия. Озорная, неугомонная, ласковая — она была полной противоположностью Игрэйн: моя мама вместе с нами швыряла фрисби в парке и обсуждала фильмы про зомби, разрешала нам субботним утром валяться с ней на кровати, есть цветные сахарные хлопья и смотреть мультики; меня даже злило иногда то, каким одуревшим Артур становился в её присутствии — вечно ходил за ней хвостом, бубнил что-то там про четвертый уровень какой-нибудь очередной игры и не мог оторвать глаз от её зада, когда она нагибалась, чтобы достать что-нибудь из холодильника. Я на мать не походила ни капли, неудивительно, что Артур не сходил по мне с ума ни до девяти лет, ни после. — Она бомбезная, — его голос звенел от смеха. — Но я честно боюсь Мерлина. Он выглядит как Иисус, но есть в нём что-то от дьявола. Теперь мы оба смеялись. Где-то с половины четвертого свет начал угасать, уже к пяти вечера было хоть глаз коли. По подоконникам постукивал жиденький весенний дождик, за окном в тёмном дворике белели остатки нерастаявшего снега. Мы ещё долго болтали о том о сём, хихикали и шутили, пока оба не проголодались настолько, что уже не могли обсуждать ничего кроме еды. Я не помнила, чтобы мы когда-либо так душевно говорили по телефону. Перед тем как попрощаться, Артур в своей привычной легкомысленной манере внезапно спросил: — А кого ты тогда целовала в саду? Я, разомлев от его грубоватых, но обаятельных подтруниваний, взяла да брякнула: — Вортигерна. Мать твою! Вот это поворот. Артур зевнул. — Как всегда покрываешь своего верного рыцаря на побегушках. Допился до любовных излияний? Собственное заявление повергло меня в абсолютную растерянность. Ясно было только, что он мне не поверил. — Что? — Что? — писклявым голосом изобразил меня Артур. — Знаешь, тебе следует почаще бывать в обществе других мужиков. А то, как говорил твой Вортигерн, в свите разномастных камелотских валетов, ты — дама, портящая весь расклад. — Что? — тупо повторила я. — Какой ещё расклад? Вортигерн такого не говорил! Хотя карточное сравнение Артур сам бы ни в жизнь не придумал. — Хорошего тебя вечера, сладенькая, — пробасил он. — Подумай об этом на досуге. А ещё о том, что не следует так уж сильно заботиться о чужих чувствах. Я снова взъярилась, как несколько часов назад — когда выпроваживала Лэнса: — В этом весь ты, Артур. Наговорил кучу скабрезностей и дешёвых комплиментов, чтобы завуалировать тот факт, что считаешь меня виновной в своей измене. Ты закрутил роман на стороне, потому что не так уж сильно заботился о моих чувствах. Я не подожгла тебя, потому что сильно заботилась о чувствах наших родителей. А ещё потому что не любила тебя. — Блин, ну не заводись ты… — Подумай об этом на досуге, малодушный ты говнюк! — выпалила я, и, отключившись, отшвырнула телефон в сторону. Чудесная построждественская история — всего за несколько часов разругаться сразу с двумя товарищами детства. Артур набрал мне ещё пару раз, но я не взяла трубку. Не то чтобы я всерьёз разозлилась на него из-за сказанного, вовсе нет, просто всему есть предел, а его нахальство порой не лезло ни в какие ворота. Дама, портящая весь расклад! Я даже немного развеселилась. Не будь меня в этой их свите, никакого расклада не было бы вовсе. Лэнс тенью ходил за Артуром лет до двадцати, а после мог выносить его лишь в моём присутствии и исключительно на пьяную голову. В колледже Перси волочился за мной, а за ним волочилась Моргана — так у Лэнса появился собутыльник, а у Артура — прихвостень. С Гавейном мы вместе посещали уроки игры на скрипке. Влияние моего отца позволило Утеру и Вортигерну сохранить крепкие партнёрские отношения и вполне терпимые братские. А это, в свою очередь, обеспечило присутствие последнего в моей жизни. Перекрёстки судьбы… Мысль об отце наполнила моё сердце трепетом и светлой печалью. Вот он, вот он шанс поговорить с мужчиной, что любит меня не по привычке, не по обязательству, не вопреки, не вместо кого-то, не до и не после, а безусловно, беспричинно, с неутихающей силой, всегда. Но что я могла ему сказать, лихорадочно думала я, что сказать? Ничего из того, что меня сейчас волновало больше всего: почему Вортигерн до сих пор не вернулся? почему не стал возражать Лэнсу? почему каждый день, каждый час между нами возникают тысячи препятствий, неприятности, вспышки предзнаменований, будто предупреждение: это всё обман, неверно истолкованная случайность, лёгкий путь для израненных сердец — от безысходности потянуться друг к другу. Отец этого не позволит. Не взирая на мой возраст, на мою самостоятельность, он найдёт способ, может, даже наймёт каких-нибудь гангстеров и вывезет меня из Великобритании силой, запрёт в доме и не подпустит ни одного мужика. Или поселит в монастыре где-нибудь на другом континенте. А если он вдруг на полпути смягчится, заглянув в моё умильное лицо, то мама обязательно доведёт дело до конца. Я фыркнула и потёрла глаза. Нет, звонить отцу было нельзя. Его непринуждённая шутливая манера общения, его терпеливый добродушный нрав и ровное здравомыслие непременно доведут меня до слёз. И хоть мы нередко говорили о пустяках, простыми наши разговоры назвать было никак нельзя. Даже у его родительского «как дела?» незаметно появлялся тонкий подтекст, и моё неизменно «отлично» он мог сам раскусить без труда, ни о чём меня не спрашивая. И хотя он нечасто меня о чём-либо расспрашивал, я чувствовала, что он понимал меня куда лучше матери. Я ещё посидела минуту-другую, стараясь собраться с духом, затем встала, нашарила в потёмках свои вещи и, кое-как одевшись, вышла на улицу. Та же мягкая дымчатость, туманный простор… Автомобили рассекали пласты грязной воды, набухшие дождем облака теснились над домами, расступаясь и разъезжаясь, чтобы показать клочки тёмного неба, а внизу, на улице, под выхлопными газами воздух был влажным и нежным, как весна. Я была настолько занята своими мыслями, что, дойдя до ближайшего магазина, пару минут простояла, уставившись в пустоту, пока до меня не дошло, что там висела табличка «Закрыто». Со следующим киоском дела обстояли точно так же. Надо было проверить время перед тем, как высунуть нос из дома. И тогда я побрела по узким улочкам, по грязным, мрачным аллейкам, куда не протиснется никакая машина, мимо бурых магазинчиков с запотевшими витринами, где были выставлены старые литографии и покрытый пылью фарфор. Пешеходный мостик через канал: коричневая вода, покачивающийся на волнах пластиковый стаканчик. Ветер стал резким, сырым, покалывающим изморосью, и пространство вокруг показалось тесным, промозглым. Я ничего так и не купила. Дома меня ждали остатки второго завтрака. Может быть, я допью и шампанское. Поищу какую-нибудь книгу среди тех, что забросила на половине. Порисую? Сделаю маску? Но — вероятнее всего — просто лягу спать. Ожидание разочаровывает, неизвестность угнетает, а в любых непонятных ситуациях меня всегда клонило в сон. Я шла домой, ощущая, как странность города буквально сдавливает меня — запахи солода, табака, мускатного ореха, печально-коричневые, будто кожа старого переплета, стены кафе, а за ними тёмные закоулки, плеск грязных вод, низкое небо и старые здания подпирают друг друга с угрюмым, поэтичным — тронь и рассыплются — видом, и казалось, что — ну, мне казалось, что город этот, с его вымощенным булыжником одиночеством, — место, куда приезжают, чтоб уйти в свою печаль, как под воду, с головой. Привалившись плечом к входной двери, Вортигерн ждал меня на пороге. Заметив его издалека — руки в карманах, какие-то белые цветы подмышкой, губы сложены трубочкой и что-то насвистывают, — я почувствовала прилив почти детской радости и облегчения. Я надеялась, что он придёт, верила в него, в нас, снова и снова, и всякий раз побуждал меня к этому сущий пустяк: взгляд, жест, наклон головы. Я заметила, что он успел переодеться: тонкая стёганная куртка, расхристанный шарф, вельвет, чёрные броги-оксфорды. Этакий мещанский мачо. Отряхиваясь от дождя и мотая головой, как старый пёс, он вошёл в дом следом за мной вместе с запахом сырости, и, промокнув лицо платком, продекларировал: — Что, возлюбленная, смотришь букой? Что ты хмура, как ночь? В груди у меня спотыкалось сердце. Временами я ненавидела эту жалкую, ущербную мышцу, которая тыкалась мне в рёбра, как недобитая собака. По стёклам струился дождь, лужайка за окном превратилась в болото. Когда мы посмотрели друг на друга, на секунду мне показалось, что я уловила в Вортигерне какое-то колебание, но он только протянул мне цветы и отвернулся, чтобы повесить куртку. — Спасибо. В профиль его опущенные глаза удлинились, веки налились нежностью, которая напомнила мне ангелов и пажей из книжки «Шедевры европейского искусства», которую я много раз брала в университетской библиотеке. — Я думала, ты не придёшь. Я направилась было на кухню, чтобы пристроить ирисы к жёлтой розе Лэнса, но Вортигерн обнял меня одной рукой за талию, крутанул к себе и поцеловал прямо в губы — обыденно, но всё ещё непривычно по-взрослому. И вкус этой взрослости — горьковато-сладкий, странный — оставался со мной, пока я, сонно покачиваясь, плыла в гостиную, тая от печали и прелести, от лучистой боли, что приподнимала меня над землёй, словно воздушный змей: голова в ночных тучах, а сердце в небесах. Я ему, конечно, сразу всё ему простила. Он извинился за опоздание, пустился в объяснения, но я не слышала ни слова, я была глуха ко всему, кроме собственной радости. Едкие слова Лэнса и эгоистичные заявления Артура мигом выветрились из головы. Если само твоё нутро поёт, зазывает тебя прямиком в костёр, то как можно помедлить или даже отвернуться? Что, залепить уши воском? Не обращать внимания на изощрённое счастье, которым заходится твоё сердце? Я металась из одного угла в другой: развесить мокрую одежду, сунуть сушилки в обувь, распахнуть окна, чтобы впустить внутрь порывы свежего воздуха, поставить чайник на плиту, — и вдруг резко затормозила, увидев ключи и смартфон Вортигерна на полочке в коридоре, его выпендрёжные ботинки, блейзер, неряшливо накинутый на спинку стула, — это его щегольская небрежность у меня в голове неотрывно сплеталась с его образом, с самой любовью. — А это что? — я кивнула в сторону стопки мятых конвертов с пёстрыми марками и иероглифами. — Письма, которые я писал тебе, пока жил в Пекине. Я застыла — тикали часы, всплывали детские воспоминания («Вотиген ты лутши всех!»), распахивались двери в давние яркие грёзы, где мы за завтраком обменивались самодельными конвертами (на свои письма я всегда клеила лучшие наклейки с Сэйлор Мун) — а потом пришла в себя и смутилась. — Я думала, в те дни вы с Чесси хранили обет молчания, — до смешного будничным тоном отозвалась я, стараясь не замечать его открытого и любопытствующего взгляда на себе. Беспорядок в гостиной, кусачий сизалевый коврик, бумажные абажуры из Чайнатауна и слишком легкие, слишком маленькие стулья… Лэнс был прав насчёт моего вкуса. — Что ж, я строго соблюдал его в случае общения с Утером и моим адвокатом, — с добрым смешком отозвался Вортигерн. — Ночью я проводил время за компьютером, пытаясь как-то разгрести дела на время своего отсутствия, а утром… — Медитировал. Ослепительная и хитрая улыбка послужила мне наградой за догадливость. — Всё остальное время ты был самым загадочным и красивым отшельником в Азии. Не отослал мне ни строчки. Только приветы через Артура, — наконец, совладав со своим стеснением, я недовольно посмотрела на него. Старел Вортигерн красиво — в прошлом это был самый блондинистый и смазливый из всех Пендрагонов, а теперь чуть раздался в плечах и в талии, а с загрубевшего лица почти полностью стерлась его былая фицджеральдская порочность. — Думаю, строчек здесь наберется немало, — возразил он, кивнув в сторону писем. — Лэнс сразу спросил меня о том, когда всё началось. Это первый вопрос, что приходит на ум, не так ли? Может, у меня никогда не найдётся точного ответа, может, он в этих письмах, может, ты знаешь лучше меня. Может, я скажу тебе, но ты не поверишь. Я запечатывал конверт, клеил марки и откладывал его в сторону к остальным в надежде на то, что однажды у меня хватит смелости отнести их все на почту. Тут начиналась самая зыбкая часть, сосредоточие моего беспокойства, страх перед неприглядной правдой. Мне бы набраться духу и что-нибудь сказать: провести какую-то черту, прояснить всё, убедиться раз и навсегда, что мы поняли друг друга правильно, но нужные слова всё никак не приходили на ум, да и Вортигерн не слишком-то помогал. Неотправленные письма, загадки… Само его присутствие в доме делало меня счастливой и глупой. Радость то и дело взмывала во мне приливами энергии от одного звука его голоса, от его шагов — ослепительный гул восторга при мысли о том, что мы наконец вместе, что мы одни и что он теперь трезв. — Не перестаю удивляться, — сказал Вортигерн, приблизившись, — тому, как незначительные, будничные вещи вроде написания писем или завтрака в компании добрых друзей могут вытащить нас из глубин потрясения. Любовь врывается в жизнь и сметает всё, что было на своих местах. К этому всегда невозможно подготовиться, — а затем как бы между делом добавил: — Не сердись на Лэнса. Далеко не у каждого имеется такой наблюдательный и неравнодушный друг. Меня только очень беспокоит его пьянство. Раньше это было вполне безобидным юношеским позёрством, но теперь… — До знакомства с Чесси он был ещё большим интровертом, чем всегда, — рассеяно ответила я, стараясь отвлечься от слова «любовь», горевшего в ушах. — Выходные проводил в окружении друзей, а затем снова прятался в своём убежище. Так он сейчас хочет жить. Лэнс существует в другом мире, в прошлом, с теми, кого сильно любил. Не думаю, что он в депрессии. Он не жертва, он боец. Ленивый и томный. Состояние несчастья Лэнсу было известно всегда, оно пришло к нему издали, может, из детства, когда он, оставшись на попечительстве бабушек и тётушек в огромном старом доме где-то в Вирджинии, проводил бесконечные дни среди книг, редких картин, лошадей и амбровых деревьев. Детство, о котором приятно было помечтать, когда оно не твоё. Он был загадочным и восхитительно небрежным, но всё же глубоко ошибся бы тот, кто принял бы его за слабака. Он любил смешить меня, говоря «оки-доки», хотя весь был такой лощеный, нервный, тонкий, будто скаковой жеребец. Во многих отношения Лэнс напоминал Вортигерна: та же невозмутимость и склонность к уединению, та же непрактичность и независимость, иногда — та же отстранённая надменность. Без него всё было бы ужасно неуравновешенно и странно. — Если ты не бьёшь тревогу, то и мне не стоит, так? — сказал Ворт чуть более деловито, чтобы, как я поняла, меня приободрить и отвлечь от ненужных мыслей. — Давай, я помогу тебе с ужином? Я почти протрезвел и ужасно хочу есть! Его живая, неспешная весёлость всегда творила чудеса с моим настроением. Пока Вортигерн разогревал оставшуюся с завтрака баранину, я выкладывала яйца-пашот на ржаные тосты, а свободной рукой размешивала сахар в чае. — Неплохо, — сказал он, искоса поглядывая на меня со свойственным ему насмешливым любованием. Двигался он с поразительной быстротой, его жесты были лёгкими, внезапными и изящными. Действовали мы слаженно, не сговариваясь, словно супруги, десятилетиями делившие быт. Вортигерн постелил бамбуковые салфетки, я разложила столовые приборы и поставила сковороду со скворчащим мясом на середину стола. Снова обмен взглядами, руки, синхронно тянущиеся к хлебнице, смешки. Я люблю тебя! — чуть не брякнула я, потому что это момент воспринимался так болезненно-счастливо, что едва ли можно было утерпеть, если бы только за счастьем не следовало неотвратимое падение в неизвестность. Уютный, любовный вечер: приглушенный свет, бряцание вилок, шелест мокрого снега по крыше. Верхушки деревьев, шипя, как сифонная струя, рассекали воздух, в открытые окна врывался прохладный влажный ветер — сладковатый, дурманящий, вольный. И вот страшное — молчание. Он смотрел мне в глаза. В отличие от Артура, который вечно ещё о чём-то думал, который терпеть не мог серьёзных разговоров, который в подобной ситуации заоглядывался бы в поисках отвлечения или сказал бы первый пришедший ему в голову пустяк или шутку, только чтоб всё не стало уж слишком серьезным, Вортигерн по-настоящему, осязаемо был рядом, и я прекрасно видела, как печалило его моё молчаливое ожидание и надвигающийся разговор. На один долгий, томительный миг его взгляд упал на мои губы, а потом он спросил: — С чего же мне начать?..