В сумерках

Наш второй завтрак пришёлся уже на послеобеденное время. Проснувшись, Лэнс сходил в соседнюю булочную за свежей выпечкой и сливками к кофе. Я заказала еду из ресторана. Вортигерн заперся в ванной, пока он приходил в себя, мы соорудили импровизированную трассу из тюбиков твоих помад и устроили гонки дроидов BB8. Распогодилось. Пузатые серые тучи уплыли, на прозрачном небе засияло солнце. Кончики тюлевых занавесок легонько шуршали по подоконнику. Мы завтракали бараньими отбивными, рядом с соусницей стояла миниатюрная ваза с принесённой Лэнсом жёлтой розой. Вся еда на вкус казалась мне картонной, есть совсем не хотелось. Я чувствовала себя захмелевшей, и это голубое небо за окном, и оглушительное январское солнце, и привычная лондонская выхлопная дымка — всё это, казалось, стягивалось вокруг моего дома в счастливое царство людей и их забот. Лэнс как всегда сидел почти на самом краешке стула, будто какая-то долговязая, изящная болотная птица, которая вот-вот вспорхнёт с места и улетит. Разливая кофе по чашкам, он рассказывал о своих каникулах в Италии, прерываясь только на то, чтобы сунуть очередной кусок баранины в свой неумолкающий рот. А Вортигерн — сосредоточение мирового похмельного страдания — с ленивым, но вежливым интересом внимал каждому его слову. Его лицо отекло и раздулось — даже глаза опухли, сонно набрякли веки: лицо среднестатистического пятидесятилетнего мужчины после тяжёлой рабочей недели, но даже сейчас за всем этим пряталась обезоруживающая в своей простоте красота: ярко-голубые, полные света глаза, причудливое смешение дикарства золотой эпохи Голливуда и античной статики в скате скул, осанка, безупречный рисунок плеч… — …рождественские концерты в церквях, с ярмарочных лотков продают пончики с сахарной пудрой. А погода! Солнце, каждый день — солнце. Я думал, что влюбился в этот город, — продолжал болтать Лэнс, добавляя в чашку толстый слой сливок. — Прости, что снова пристаю к тебе с этим, Ворти, но ты должен поесть. — Хорошо, — ответил тот, для вида поковыряв вилкой в тушёных овощах. Что-то настолько лёгкое, настолько молодое прозвучало в его негромком голосе, что мы с Лэнсом, не сговариваясь, начали расплываться в улыбках. — Помню, матушка всегда говорила, что Италия — это надежда на бессмертие. — В те ранние часы, пока спят бездомные и туристы, — фыркнул от смеха Лэнс. Он смотрел на Вортигерна с родственной симпатией и хитрецой, глаза его говорили: я знаю, я знаю, мы беседуем, ты рад, но ты ждёшь. Я ждала тоже. Вортигерн мягко рассмеялся, и солнце словно отскочило золотом от его красивой улыбки. Это было старое откровение: смех есть свет, а свет есть смех, и в этом и заключается тайна Вселенной. Кухня, обычно казавшаяся мне маленькой и заурядной, теперь выглядела светлой, просторной, искрящейся от его в ней присутствия. Я ощущала схождение всего — добрых друзей, уюта, аромата тёплой еды, — в единой точке: дрожащий, пронзённый острым чувством влюблённости миг, который существовал в вечности и сейчас. Мне хотелось обнять их так крепко, чтоб крепче некуда. — Съешь хотя бы черничный маффин? — предложил Лэнс. — Хочешь, я плесну коньяка в твой кофе? — Чёрт, даже не знаю, — сонно ответил Вортигерн. А затем — совершенно внезапно, слишком стремительно для его дремотного состояния — повернулся и посмотрел мне прямо в глаза, словно я могла дать ему дельный совет на сей счёт, а я, после секундной заминки, отвела взгляд. — Чуть-чуть, для связности мыслей, — Лэнс наклонился и достал невесть откуда взявшуюся под столом ополовиненную бутылку. — Четвертиночку за встречу. Я заметила, что у него был непривычно решительный вид: его явно что-то беспокоило, но улыбался он широко, с вызовом. И громко говорил. Наверное, Вортигерн тоже это заметил, он всегда всё замечал, даже если выглядел невозмутимо отвлечённым. — Так приятно снова видеть вас двоих вместе, — сказал он, привычным, чуть ленивым жестом указав на нас с Лэнсом. — Рад, что вы помирились. — Ну, вообще-то… — Не то, чтобы мы… И оба разом умолкли, переглянувшись, а затем наградив улыбавшегося Вортигерна неловкими ухмылками. — Я сказал, что отныне ей дозволено делать со мной всё, что она пожелает, — пожал плечами Лэнс. — Но эта святая женщина заставила меня всего лишь составить ей компанию в гонке игрушек из «Звёздных войн». Я перевела взгляд на раскуроченную бьюти-трассу и дроидов, сиротливо жавшихся к ножке стола в гостиной. — И любезно позволила тебе выиграть. — Я никогда не забуду вашей доброты, моя милостивая мисс Скарлетт! — с проказливым видом провозгласил Лэнс, вынуждая нас с Вортигерном чокнуться с ним чашками. Затем, несмотря на мой немой упрёк, снова налил последнему в кофе немного коньяка. — А теперь за Рим, единственное место в мире, где я чувствовал себя одиноким среди тысячной толпы. Я пристальнее взглянула на него. Стремительные движения, лицо его было резким, постоянно меняющимся, странным. Лэнс перехватил мой взгляд, и скорее по выражению моих глаз, чем по собственным ощущениям, почувствовал себя опьяневшим. — Ты говоришь, бессмертие, — обратился он к Вортигерну, со стуком поставив чашку на стол. — Кто-то из русских писателей, может, Достоевский, может, этот задавака Соулженисын, да, кто-то из них, как-то сказал, что посредством искусства нам посылаются такие откровения, каких отродясь не выработать рассудочному мышлению. Это прекрасные слова, очень вдохновляющие и тем лишь обиднее, что всё это очередное враньё, коим нас веками пичкают бездельники. — Ну всё, понеслось, — протянула я, поднявшись и принявшись убирать пустые тарелки со стола. Вортигерн только коротко взглянул в мою сторону, а потом снова обратил всё своё внимание на Лэнса. — Когда мы говорим об искусстве, мы имеем в виду скрытый смысл, то самое зерно чего-то божественного, посеянного творцом, чего никогда не увидишь в ремесле, — продолжал тот. — Везде есть этот скрытый смысл, мы — часть большого пути длиною в тысячи лет. Но взглянешь повнимательнее на эту идею о скрытом знании и величии — и наткнёшься на такую чёрную пустоту, что она навеки сотрёт всё, что когда-либо приносило тебе светлую радость. Кто-то другой обязательно бы посмеялся над тем, в какую сторону ушла ваша незатейливая застольная беседа, Артур хлопнул бы Лэнса по плечу со словами: «Ты пьян, чудило!», я сама стояла у него за спиной, глядя на его грязную чашку с глотком кофе на донышке, не зная, улыбнуться мне или нахмуриться. Кто-то другой не был бы готов слушать о бессмертии искусства наутро после пьянки и длительного перелёта, но только не Вортигерн. С Вортигерном можно было говорить на подобные темы не потому, что иногда он казался избалованными начитанным страдальцем, не потому что он курировал театр и вкладывал деньги в содержание культурных ценностей, не потому, что он много читал и даже не потому, что он любил Италию, а потому, что он и сам искал ответ на незаданный Лэнсом вопрос, искал его годами, как и все, но, в отличие от большинства, не довольствуясь шаблонными откровениями, и не снижая его актуальности искусственными отговорками вроде своей взрослости и статуса. Последние полтора года Вортигерн был и вовсе беспощаден к себе, мы не знали этого наверняка, могли только догадываться, но мы хотели знать, — и я тоже, возможно, даже больше, чем Лэнс, — что нашёл он для себя, чтобы наконец подняться, выпрямиться и с печальной неумолимостью вновь открыть своё сердце для любви? Как он научился говорить с собой и как ему удалось убаюкать своё отчаяние? — Хотел бы я знать, — совершенно неожиданно сказал Вортигерн, вторя моим мыслям; не так скомкано и растерянно, как десять минут назад, когда Лэнс предложил ему маффин и коньяк, а честно и твёрдо. — Я отмечал для себя, что искусство всегда несёт в себе одну бессмертную иллюзию — да-да, про жизнь, что больше жизни. Тот самый божественный обман, лживое успокоение, почти тоже самое, что и религиозная сказка о загробном мире. А за всем этим, мне кажется — мне только кажется — не вера в вечную жизнь — кому она сдалась, если в каждом дне нет никакого смыла? — а потаённая надежда на любовь. Потому что только так можно вытерпеть этот мир и хотя бы иногда чувствовать себя счастливым. Я раздражённо выдохнула, составляя тарелки в раковину. Одной из ярких особенностей Лэнса была его двойственная манера ведения беседы. Иногда он шутил да и только, иногда (ладно, чаще всего) пьяно философствовал, а иногда, как сейчас, выкидывал свой излюбленный финт — сбрасывал бомбу на своего расслабленного прежним вялым течением беседы собеседника, а затем просто слушал, как несчастный изощряется в сочинении аргументов, выводя его из себя пристальным печальным взглядом аля режиссёр-постановщик на прослушивании: «увы, вы не убедительны, друг мой». Лэнс заигрывал с Вортигерном, приводя последнего в чувство после похмельной усталости; раззадорившись от того, что теперь знал о нём кое-что, чего не знали другие, он с удивлением и любопытством пробовал себя в новой роли — равного. Этим утром Вортигерн впервые не представлялся ему внушительной фигурой старшего товарища. «Больше не античная статуя на бронзовом пьедестале». Вортигерн перестал быть взрослым. И превратился в мишень. — Боже, не говори, что веришь в это, — немного небрежно отмахнулся Лэнс, не замечая моего яростного взгляда, хотя именно моё неотступное внимание и напряжение были причиной его нахальства за столом. — Нет ничего быстротечнее любви, разве нет? «Ох, гадёныш, ты же это не об Эльзе, да?». — Только похмелье, я надеюсь, — со смешком отозвался Вортигерн, и сколько бы я ни пыталась, я не могла распознать в этом смехе уязвлённости — только привычное расслабленное добродушие. — Прости, дружище, я готов говорить о любви даже при смерти, но ты провоцируешь меня на спор и явно ожидаешь большего пыла, чем тот, что я ощущаю прямо сейчас. Вортигерн был виртуозен в своём отступлении. Лэнс откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. Глаза его светились пьяным удовольствием. — Да, но большее ты не способен, я это вижу. — Увы, — Вортигерн пробежался пальцами по всё ещё влажным волосам и как будто бы с нетерпением поглядывая на дверь. Я видела, как напряглась его шея, словно он боролся с желанием оглянуться и посмотреть на меня. Я нервничала и жевала ноготь на большом пальце. С самого своего пробуждения я знала, что ожидание будет сущей пыткой, и изо всех сил старалась не дёргаться и не подгонять Лэнса, что моментально вывело бы меня на чистую воду. Я знала и не знала, что нас с Вортигерном ждало, останься мы наедине. Я ждала и боялась. Боялась и ждала. — Но ведь подумай-ка, старина, — вдруг обратился к Лэнсу Ворт, опустив голову. — Любовь со всеми её ухищрениями до сих пор не волновала тебя. Не потому ли искусство представляется тебе бессмысленным и всё же занимает твой ум? На мгновение глаза Лэнса вспыхнули, и он поспешно отвёл их в сторону. По тому, как в наступившей тишине он осторожно подыскивал слова для ответа, я поняла, до чего он сделался раздражённым. — Ты занят искусством побольше моего, старина-а-а, — наконец печально-насмешливо протянул он. — Это потому что любовь без конца волнует твою голубую кровь? Я сложила руки на груди, вдохнула-выдохнула, чтобы собраться с духом и — с искрящим в животе волнением — отвернулась от них. Дураки. Настроение у меня окончательно испортилось. Всё не так. Всё не так. — Вот так утро, а? — воскликнул Лэнс, почесывая живот. — Ну чего вы скисли? Только не говорите, что вам эта очаровательная маленькая тайна вдохновлённой жизни ни о чём не напомнила? Пятно света, солнечный луч на тёмной стене! У тебя никак открылось второе дыхание, Вортигерн? — Прекрати, — сгорая от стыда, пропыхтела я, не оборачиваясь. — Догадываюсь, к чему ты клонишь, — голос Ворта звучал спокойно, приветливо. — Скажи то, что хочешь. — Вообще-то не догадываешься, — отозвался Лэнс, вдруг поднявшись с места. Я больше не могла прятать смущённое лицо и повернулась к ним. — Яхты, теннисные корты, золотистые ретриверы — всё в вашем распоряжении. Летние поездки на Камусдарах, элитные пансионы в окрестностях Лондона, барбекю перед началом футбольных матчей, полная вседозволенность и любовный голод — это воспитание проявляется у вас абсолютно во всем, от рукопожатия до манеры рассказывать анекдоты. — Господи, Лэнс, — с досадой протянула я. — Я вызову тебе такси, и ты поедешь отсыпаться. — Дорогуша, кому, как не тебе, споткнуться об эту историю во второй раз, да? — с манерной мрачной насмешливостью обратился ко мне он. — У меня на примете найдётся как минимум один Пендрагон, который, потерпев неудачу на любовном фронте, решил обратить своё царское внимание на девушек в радиусе метра. Счастье вечно бродит рядом, не так ли? А поскольку одна из них была его невротичной младшей сестрой, то долго выбирать не пришлось… — Это вопиюще грубый намёк, — строго заявил Вортигерн. — Я ничего ему не рассказывала, — зачем-то встряла я. — Он сам обо всём догадался. — Я знаю, милая. Лэнс поглядел на меня — во взгляде промелькнула неуверенность, потом снова обратился к Вортигерну: — Ты меня понял. В этом мире по своим укромным уголкам таится множество подобных ей. Девушки по соседству, влюбиться в которых проще, чем сделать глоток чая. Они никогда не дают о себе знать, пока не понадобятся. На людях всегда столь жизнерадостны, что никто и не думает о том, что у них на душе, пока эти божественные существа не умолкнут, как умолкают вдруг сверчки из печи. И только когда воцаряется молчание, окружающие с горечью осознают, что за удивительное создание жило бок о бок с ними. Я не хочу, чтобы этот сверчок снова затих, как это было после истории с Артуром. После его слов наступила такая затяжная и неуютная тишина, что я даже побоялась, что вот-вот захнычу. Была у Лэнса определённая стадия опьянения, когда мысли у него в голове порхали туда-сюда, будто танцевали свинг под старую музыку, а потом каким-то чудом, словно под действием сильного магнитного поля — раз! — и собирались воедино, в месте, где реальность схлёстывалась с надуманным, где шуточки становились серьёзностью, а всё серьёзное — шуткой. Лэнс одним махом, одним полупьяным небрежным движением превратил всё загадочное, двусмысленное и неизъяснимое в одну простую и понятную всем идею, откровение, что задолго до наступления этого дня вторгалось в каждое моё утро бесцеремонно, надоедливо, вечно — как удар током. Любить меня и правда было легко. О таком не принято думать или говорить, чтобы не сойти за глуповатую хвастунью. Признания в любви, симпатии, привязанности сыпались на меня как из рога изобилия с самого детства, и моя взрослая жизнь подпитывалась огромной, подспудной, первобытной радостью — всеобщей любовью. А вся эта безликая общепринятая любовь уравновешивалась одной тайной, расцветавшей на задворках моего сознания, где-то на уровне предчувствий и предопределений, тайной, которая ни разу прежде не была названа своим именем. Правда не всегда желанна, из одного всегда следует другое, факты ведут не только вперед, к ясности, но и тянут назад, в тень. Меня кольнуло мелочным, дурацким разочарованием. Девушка по соседству. Сверчок, аккомпанирующий привычному течению жизни. «В твоём случае никогда не знаешь наверняка: любят ли тебя по-настоящему или просто нуждаются в тебе». Ужасно обидно всю жизнь подозревать, а затем в преддверии своего тридцатилетия, находясь на кухне в окружении любимых и знакомых с детства мужчин, пережить накалённый миг осознания — не того, что меня все любят, но любовью условной, усреднённой, без сумасшествия и запальчивой прыти, а того, что другое и вообразить себе сложно. Если Артур — то от скуки и лени, если Вортигерн… А я люблю их всех в ответ, безвольно, без достоинства, словно в благодарность. Спасибо, что пригляделись ко мне чуть получше! Безнадёжно. Всё было хуже, чем безнадёжно, всё это было унизительно. Даже то, что я видела Вортигерна сейчас только со спины — вихры кудрей и загорелый затылок, — сводило меня с ума. Он был линзой, которая укрупняла красоту, так что весь мир преображался рядом с ним, с ним одним. Если он любит меня постольку-поскольку, то мне и этого хватит на годы, я буду томиться по не нему до самой старости, мучиться долгоиграющей простудой, свято веря, что это можно прекратить, стоит только захотеть. В этом была какая-то сказочная правильность, неоспоримое колдовство; сама мысль о Вортигерне наполняла сиянием каждый уголок моего сознания, высвечивала такие чудесные просторы, о которых я и не подозревала, панорамы, которые и существовали только в совокупности с ним. Спрятав полупустую бутылку за спину, Лэнс направился в гостиную. Почти тут же вернулся, уже в пальто и с сигаретой в зубах. — Ты проводишь меня до дома, — без обиняков заявил он Вортигерну. — Ну уж нет! — я яростно сплюнула смех, будто закашлялась или подавилась. Но Вортигерн уже поднимался следом. — Я пьяный, злой и непредсказуемый мудак, — пропел в ответ Лэнс, отводя взгляд и делая вид, будто он что-то ищет в карманах. — Но лучше это сделаю я, чем Мерлин. — Я тебя ненавижу! — в моём голосе смешались сразу и любовь, и злость, и такая ясная, детская обида, что они оба повернулись ко мне. — Утром ты говорил другое! Зачем ты всегда красуешься? Какого чёрта ты вообще пришёл? — Он прав, — голос у Вортигерна был тише обычного, незлой, но твёрдый. Перед лицом такого усталого спокойствия было невозможно продолжать возмущаться. — Он пьян, хоть и предсказуем. — Ох, папочка! — продолжал паясничать Лэнс. — И мудак, — добавила я. Вортигерн вышел из кухни с опущенной головой, осанистый, значительный, но вместе с тем подавленный. Моё сердце сжалось. Как можно услышать такое, о себе и обо мне, а потом просто уйти? Лэнс развёл руками. — Тошнит от одного твоего вида! — выпалила я, опрокинув в себя шампанское, оставшееся с утра. — Он прилетел из Нью-Йорка, чтобы увидеть меня! А ты! — А я из Рима, — пожал плечами Лэнс. Шампанское щекотало мне нёбо — тёплое, выдохшееся игристое, разлитое по бокалам в куда более счастливые утренние часы. Вортигерн не нашёл своей рубашки, поэтому надел пальто прямо на майку. Поднял воротник, пригладил торчащие волосы. Резкость была хорошая, и мельчайшие детали проступали с почти мучительной четкостью: веснушки вокруг глаз, шероховатая ткань пальто, печальные морщины. Я захихикала, будто издеваясь над своим саднящим, переполненным сердцем. Печальные морщины! Ну, не получалось у нас никак. Может, нужно перестать пытаться? Если бы только это была не любовь, смоляная топь души, где я могла трепыхаться и чахнуть годами… И в прихожей, неловко притиснув Лэнса с бутылкой в кармане к стене, я как ребёнок, наглухо, печально прилепилась к боку Вортигерна. Он помедлил мгновение, а затем взъерошил мне волосы. — Это не займёт много времени, — с лаской в голосе произнёс он. — Мне и правда не помешает побыть немного на свежем воздухе. Но мало ли что он там говорил? Череда случайностей снова проляжет между нами: неожиданный звонок, очередная выходка Лэнса, несчастный случай на улице в конце концов! Ни чему не было веры. Отпусти его сейчас и попрощайся. Я вытянулась, обхватила его лицо обеими руками и поцеловала — да! да! — вся кровь разом отхлынула у меня от головы, одной мощной волной, будто я с утёса рухнула. Закурив, Лэнс попятился, открыл дверь и вышел на улицу, утопающую в гирляндах и колокольчиках, рождественских звёздах, ленточках и золочённых орехах, — тёмный незнакомец с сардонической ухмылкой, обнаруживший и обнаживший мои страхи. С улицы пробивалась бойкая музыка семидесятых («любооовь… любовь — это рай… детка, меня не забывай…»), Вортигерн почти не отвечал мне, только любовно и смущённо сжимал моё плечо, будто говоря этим: не думай, что я тебя не люблю, потому что я тебя люблю, люблю (всё это мне только кажется, — думала я). Когда я наконец отлипла от него, на его лице расцвела медленная дремотная улыбка, говорившая о том, что мысли его сейчас были далеко-далеко. Он не жалел о новом расставании, потому что… …знал, что скоро вернётся? Я не могу ждать больше, чуть было не сказала я. Вортигерн вдруг вроде как заколебался, будто раздумывал над тем, чтобы поцеловать меня на этот раз самому, но повисшая между нами тишина отдавала финальностью, а потому он только нежно мазнул меня ладонью по щеке и исчез за дверью. Чары рухнули, я смутилась, застеснялась своего порыва, как будто кончилась пьеса и вспыхнул свет в театральном зале. И этого хватит, хватит и пары часов рядом с ним. Но кого я обманывала? Я стояла у окна и смотрела, как он отшатывается от Лэнса, будто бы успел на время позабыть о его существовании, шагает прочь: походка у него была более пружинистой, более легкой, чем того можно было ожидать, а я подумала, что, скорее всего, это наша с ним последняя встреча.