В сумерках

Наш освещённый круг ограждала тяжёлая бархатная завеса предрассветной тьмы. Стены кухни были растворены в полумраке, на фоне которого бледным пятном выделялось лицо Лэнса. Случайные отблески сияли синевой в его глазах, играли на браслетах и горели в янтарной глубине стакана. — Так давай же уделим беседе добрую толику времени, и речь у нас пойдет о воспитании наших героев! — продекларировал он и умолк, очевидно, ожидая, что я угадаю, кого он только что процитировал. Не дождавшись ответа, Лэнс вздохнул: — Платон, ваше сиятельство. Этот диалог был мне не по зубам, тем более после бессонной ночи, и я сидела, пялясь на обложки разбросанных журналов так долго, что буквы уже плыли у меня перед глазами — не поддающиеся расшифровке значки. Мне удалось поспать не больше трёх часов, когда на пороге нарисовался похожий на принца крови в своём длинном чёрном пальто и чёрных перчатках Лэнс с бутылкой шаманского в руке. Его томное великолепие с серой снежной пылью на волосах и плечах взбесило меня ещё до того, как он успел закатить чемодан внутрь, а когда он, нагнувшись, громко чмокнул меня в губы, я уже пребывала в сонном гневе. — Почему бы тебе не пойти нахрен, а? Лэнс пристроил бутылку и чемодан у стены и закурил, совершенно не обращая внимания на мой враждебный тон. — Почему бы тебе не приклеить гелевые стельки под глаза? Эти… как их там?.. путчи. — Патчи, — машинально поправила я. — Выглядишь, как злой енот, — жалостливо проворковал он, погладив меня по волосам. Я раздражённо дёрнула головой, и что-то щёлкнуло у меня в шее. Если бы Лэнс хихикнул или издал любой другой издевательский звук, я бы его ударила. — Это потому что я хочу спать, болван! У тебя что, нет своего дома? Лэнс наклонился и небрежно стряхнул пепел в мою стеклянную ключницу. Тёмные кудри, как ширма, на миг заслонили его лицо. Когда он вновь взглянул на меня, в его взгляде читались усталость и вина. — Есть, моя фея, ты же знаешь, что есть, — с почти подлинной печалью в голосе протянул он. — Но что это за дом? Ты ведь видела — убежище жалкого пьяницы-интеллектуала. Я была у него недавно, не то чтобы там творился полный бардак, но до него было недалеко. Везде, где только можно, громоздились стопки книг; столы были завалены бумагами, пепельницами, бутылками и коробками из-под конфет; по узкому коридору было не пройти из-за сваленных у стены зонтиков и грязных туфель. В спальне Лэнса на коврике была разбросана одежда, а через дверцу шкафа перекинута охапка разноцветных галстуков; ночной столик у камина был заставлен чашками, в изножье кровати был разложен незавершенный пасьянс. Утомительное зрелище. — Повсюду пыль и угнетение, безысходность и одиночество, — продолжал болтать Лэнс. — Это был долгий перелёт, дорогая. Я устал. И нам надо помириться. Я не сразу заметила, что он мелкими шажками, не сводя с меня умильных глаз, продвигался в сторону гостевой комнаты, которую привык считать своей. В голове взвилась мысль, что до этого только плыла над невнятной сумятицей чувств: «Вортигерн! Там спит Вортигерн!». Эта мысль привела меня в состояние, близкое к панике. Нельзя было пускать Лэнса к нему. Он разбудит его, нет, для начала он узнает о том, что Вортигерн ночевал у меня. И что в этом, спрашивается, было такого? Я не могла дать себе вразумительного ответа, просто чувствовала, что пока всё, что происходило между мной и Вортигерном, должно было оставаться в тайне. Совместная ночёвка? Чепуха, ничего подозрительного. И всё же, в отличие от Лэнса, Вортигерн всегда проводил ночь у себя дома. А ещё я не могла припомнить, когда в последний раз видела его пьяным или после глубочайшего похмелья. — Мне нужно немного полежать, пару часиков прелестной дрёмы, не больше, — говорил Лэнс, неотвратимо шагая вперёд. — Я устал от Рима. И Чесси меня утомила. Бога ради, только не говори ей, если вам придётся пересечься. В прошлом году я думал, что влюблён в Италию, а в этом уже чувствовал себя женатым на ней. Какое разочарование! — Может, кофе? — растерянно промямлила я, совсем позабыв о своей обиде. — После кофе я не усну, — с укором отозвался Лэнс, широким жестом распахивая дверь в гостевую спальню. — Потише, там… Лэнс так и застыл на пороге. Он сдвинул брови, и выражение его бледного лица было ну очень серьёзным. Я высунулась из-за его спины и посмотрела на разобранную постель. Вортигерн спал в так называемой позе свободного падения — лежа на животе с повёрнутой на сторону головой, держа обе руки под подушкой. Бодрый храп нарушал воцарившуюся тишину. Я учуяла кислый запах перегара. То ещё утреннее очарование, но, несмотря на это, я почувствовала, как у меня защипало в носу от спонтанного желания прослезиться. Стоило вспомнить — и я вздрогнула, как от пощёчины: мы с Вортигерном любили друг друга. Каждый новый миг, каждый мой вздох носили отпечаток этого чувства. Оно накатило новой волной, да так, что я начала задыхаться. Я ощутила нежность, трепет, желание взобраться на него сверху и трепать, тискать, пока он не проснётся. Я была непередаваемо счастливой в эти мгновения, счастливой как никогда раньше; сонно покачиваясь из стороны в сторону, как лунатик, вне себя от изумления, я была пьяна любовью. Когда меня немного отпустило, я взглянула на Лэнса. Его бледное, бдительное, словно у бесплотного стража лицо отражало недовольство. Он не без стука закрыл дверь и обернулся. — У тебя там какой-то мужик, — доверительным тоном сообщил он, будто я могла не подозревать об этом. — В моей постели. В счастливом оцепенении я смотрела на него и молчала. Лэнс скривился: — Ты серьёзно, дорогая? Он какой-то… маленький, одутловатый. И волосатый. — Это Вортигерн, идиотина, — сказала я, сонно потирая лицо раскрытой ладонью. Лёгкий проблеск удивления: — Наш Вортигерн? — на всякий случай решил уточнить он. В его взгляде мелькнуло подозрение. — Честно говоря, других Вортигернов я никогда не встречала. — Я тоже. Мы вернулись в гостиную. Лэнс снял пальто и перекинул его через спинку кресла. — И всё же, — задумчиво протянул он. — Что Ворт делает в моей постели? — В моей постели, — поправила я и тут же смутилась. Вортигерн в моей постели — сама мысль заставляла мои щёки пылать, словно от пощёчин. Хватило одного мгновения неловкости, одного опущенного взгляда — и всё раскрылось. Тёмная косая бровь Лэнса взметнулась вверх, на его лице тут же расцвела лукавая догадливость — озорная и немного безжалостная. — Мамма миа! — восторженно воскликнул он. — Я был уверен тогда, что мне привиделось, думал, допился до чёртиков. Ну, дела, деточка! Я толкнула его в грудь и зашипела: — Можешь не орать? Но Лэнс не мог. Продолжая выстанывать разные междометия, он попятился в сторону кухни. — Заткнись, заткнись, заткнисьтвоюмать, — бормотала я сквозь зубы, оглядываясь, боясь, что наша возня разбудит Вортигерна. Наконец, он умолк. Расхристанный, поражённый, весь какой-то взвинченный, Лэнс скрылся на кухне, и почти тут же оттуда донеслись хлопанье шкафчиков и сокрушенное бормотание о том, что у меня как всегда не водилось его любимого зеленого чая с мелиссой. Я завела глаза к потолку, чувствуя себя невероятно уставший, а ведь новый день только начинался. С Лэнса, по-видимому, слетел всякий сон. Он заваривал кофе, и когда я вошла следом, глянул на меня через плечо весёлым и ярким взглядом. — В первый раз я заметил кое-что странное в тот день, когда мы играли в снежки, — начал рассказывать он, доставая сливки. — Выбегаю я, значит, на дорогу, за мной несется Арт, и тут гляжу — вы с Вортигерном. Прямо посреди снега. Головы склонили, словно шепчетесь, — Лэнс искривил рот в полунасмешке. — А как меня услышали, так сразу отпрянули друг от друга, будто что-то замышляли. И вид такой пристыженный, как у школоты, пойманной за курением. Я тогда этому значения не придал, будешь тут раздумывать, когда тебя преследует такой лосяра. Я мрачно улыбалась, накрывая на стол. Орехи, фрукты, остатки печенья, кокосовые конфеты, маковые слойки из соседней булочной, — Лэнс был удобным гостем, он всегда подъедал то, что давно хранилось, ожидая своего часа. Мне пока никак не удавалось принять то, наша с Вортигерном тайна только что выплыла наружу. Как весело и небрежно говорил о ней Лэнс, словно мы обсуждали очередной звездный роман, о котором накануне написали в бульварной прессе. На его словах лежал налёт обыденности, ничего общего с описанием чувства, которое окутывало меня, как будто музыкой, сокровенной сладостью, которая ощущалась в глубочайшем, волнующем кровь ладу правильности — так сердце бьётся ровно и размеренно, когда ты рядом с любящим тебя человеком и любишь его в ответ. — А потом на новогодних гуляньях, — продолжал повествовать Лэнс. — Я, конечно, налакался, но не ослеп же. Все столпились, ждали салюта, отсчитывая секунды до полуночи. Тут я обернулся и увидел… блин, это как будто забежать в родительскую спальню в неудачный момент. Бе-е-е! Аж затошнило. — Пошёл ты, — вяло и даже добродушно отозвалась я. — Никому не говорил? — Не-а, — отмахнулся Лэнс, усаживаясь за стол. — Я своим глазам не поверил. Да и в голове это как-то не укладывалось, а потом и вовсе выветрилось. Даже если бы и ляпнул кому, меня бы только оборжали. Я почувствовала, как моя сонливость потихоньку начала сходить на нет, на её место, будто темнеющий воздух перед грозой, тихонько просачивалась тревога. Долгий миг мы с Лэнсом глядели друг на друга: на высокой частоте дружбы, вечные сообщники во всех начинаниях, объединённые родственной любовью. И тут он вдруг спросил: — До развода или после? Это оказалось настолько вне моего понимания, что я, неосознанно поднявшись с места, смогла выдавить из себя только — хммм, ого. Лэнс вскочил следом. — О, дорогая! Не заводись. Я же совершенно ничего не знаю. Предполагаю наугад. Я онемела и приросла к полу. Моя челюсть заныла о того, как сильно я стиснула зубы. — Я бы никогда не… — Мой голос дрожал от возмущения. — Да как ты вообще мог такое?.. — Извини, — торопливо пробормотал Лэнс, надавив мне на плечи и вынуждая сесть обратно. — Просто сама знаешь, их брак казался незыблемым союзом, — он снова сел напротив, с виноватым видом опустив голову. — Можешь ничего не рассказывать, если не хочешь. В кухне повисла ощутимая атмосфера беспокойства и молчаливого нетерпения. Я немного смягчилась. Приступ гнева сменился застенчивостью и растерянностью. Перебирая орешки в вазочке, я размышляла над внезапным вопросом Лэнса, и сколько бы я ни пыталась отмахнуться от неприятных мыслей, сколько бы ни повторяла про себя, что подумаешь об этом позже, всё вело к одному единственному неутешительному выводу: Лэнс спросил ровно то, что спросил бы любой из моих близких, узнав о нас с Вортигерном. Да и сама я знала ли наверняка, с чего всё началось? Случается ли в любви хотя бы один час покоя? Или она всегда похожа на прибой: вслед за одной волной следует вторая, одно волнение сменяется другим, и так до бесконечности? Тем временем, за окном оживала улица. Промозглые аллейки, куда не протиснется никакая машина, бурые магазинчики с запотевшими витринами, пешеходный мост через канал, старые здания, подпирающие друг друга с угрюмым, поэтичным видом. Раньше напротив моего дома располагалось кафе «Жан-Жак», открытое российским ресторатором Митей Борисовым, но в атмосферу нашего района это интеллигентное заведение так и не вписалось. «Концепция немного не подошла, — сетовал он. — Здесь улица гейская, слегка алкоголическая». «Надо же, как точно и коротко этот товар-р-рищ описал лондонский Вест-энд», — посмеивался Лэнс. В открытые окна врывался сырой ветерок, играл с занавесками и покалывал изморосью. В углу, у низкой полки, стоял небольшой круглый стол, на котором фарфоровые чашки соседствовали с книгами, и повсюду — на этом столе, на подоконниках, на полках — были цветы: фиалки, орхидеи, розы. Особенно сильно пахли розы. Их густой запах висел в воздухе, смешиваясь с ароматами корицы, кофе и моего лосьона для рук. От глубоких вдохов у меня слегка кружилась голова. В предрассветном сиянии предметы выглядели застывшими, прорисованными до мелочей, словно бы ненастоящими, и у меня возникло ощущение, что я начала смотреть какой-то запутанный фильм с середины и никак не могу уловить нить повествования. Я не знала, сколько мы так просидели — в молчании, мирно потягивая остывающий кофе и ощущая всю странность того, что вдруг стало явным. Мы отдалялись друг от друга. Может быть, это любовь сузила мой кругозор, может быть, обида всё ещё коренилась в моём сердце, да только я не хотела ничего рассказывать Лэнсу и очень жалела о том, что случай не позволил моей тайной истории продлиться чуть дольше. Мне казалось, будто я ещё вчера смотрела на мир не своими глазами, видела его куда ярче обычного, а сегодня проснулась и первым делом принялась нашаривать очки. Мой недавний восторг поутих, счастье поблекло. Я чувствовала, что мы с Вортигерном приблизились к моменту истины, за которой лежала безграничность, бесконечность, череда дней, проведенных в любви, маленькие путешествия, разговоры, счастливая рутина. А теперь у меня отобрали сладостное предвкушение будущего. Впереди меня ожидали неловкие объяснения, расстройство, смущение, может, даже стыд. Никто не воспримет известие о нас с Вортигерном с благодушным одобрением, никто не скажет: мы так и думали! давно пора было! Я представила себе, как погрязну в непреодолимых расстояниях между собой и близкими мне людьми, даже когда до них будет рукой подать, и душа моя будет нестись куда-то, а за ней — странная, поздняя любовь, колышущаяся в тёмном море яркая искра. Лэнс вдруг выпрямился, шумно выдохнул и заявил: — Волноваться! Только время тратить! Моя бабуля, царство ей небесное, всегда говорила: зачем вообще тревожиться — да хоть из-за чего? Мы, разумные существа, пришли на эту землю, чтобы быть счастливыми в краткий, отведённый нам срок. Я едва не поперхнулась кофе — он будто читал мои мысли и отвечал на неозвученные вопросы в своей фирменной псевдофилософской манере. — Зачем всё это бесполезное волнение? Посмотри на горизонт, — Лэнс махнул рукой. — Солнце взойдёт, что бы ни случилось. В конце концов, это твой отец всегда повторял, что доброта — единственная привилегия, не так ли? Не может же он после этого взять и убить Вортигерна? — О, боже, — простонала я. — А вот тётя Вив может. — Может. — Но подумай об Артуре, — продолжал Лэнс. — Бывшая подружка ушла к его дяде. Передал по наследству в обратную сторону. Вот это скандал. — Иди ты! — Моргана с этим никогда не примирится. Она и Эльзе разболтает. Прямо какая-то сериальная история! Больше никакого винишка из Италии на день рождения. Но, знаешь, что самое ужасное? — Что? — насторожилась я. — Я на тебя очень рассчитывал. Думал, после тридцати пяти вступим с тобой в фиктивный брак, чтобы предки отвалили, усыновим маленького афроамериканца и встретим старость в спорах об атеизме и значении поп-культуры. Хотел изучить феномен института брака изнутри с минимальными потерями для собственной психики. Ты меня очень подвела, моя фея. — А вот от этого тебя не тошнит? — Ой, да перестань! — Лэнс допил кофе и принялся раскачиваться на стуле. — Мы бы даже спали в разных частях дома. Встречались бы только за завтраком, да вечером у камина. Чушь, которую он беспечно нёс, как и всегда, немного подняла мне настроение. Я открыла шампанское, он порезал фрукты. Дурацкие тосты, парочка смешных историй, приключившихся с ним в Риме, которые он рассказывал с каким-то радостным грудным воркованием, словно любовник, вернувшийся после долгой отлучки. Он вспомнил, как мы оба в годы студенчества влюбились в сладкозвучный голос Шекспира и обожали цинизм горожан Тилбюри, который сумел донести до вас Эдвин Арлингтон Робинсон. Мы знали друг друга с детства, однако вместе нас свёл Сомерсет Моэм, пожилой писатель-драматург с сердцем романтика и лицом, на котором отчётливо читалось презрение к роду человеческому. Я подарила Лэнсу «Луну и грош». Он прочёл этот роман за два дня, причём дважды, естественно, отождествляя себя с Чарльзом Стриклендом с той лишь разницей, что он хотел отправиться к Южным морям, чтобы писать книги, а не рисовать. Затем и у меня развязался язык. Поддавшись настроению, я начала говорить о Вортигерне. Неправильно было, что я рассказывала всё это, но слова так и рвались у меня изо рта, будто кто-то жал на кнопку. Никогда прежде мои переживания не встречали такого искреннего интереса и живого внимания. Лэнс задавал вопросы, помогал подбирать подходящие выражения, подбадривал и открыто выражал неподдельные эмоции. В глазах его читались любовь, понимание, печаль и смех. Я обожала его за это: за то, что он почти всегда видел меня в лестном свете; за то, что в его присутствии я становилась лучше и храбрее; за то, что он в каком-то смысле разрешал мне быть такой, какой мне хотелось быть. Но кое-что я всё же оставила при себе — наши с Вортигерном долгие разговоры об Эльзе ещё до того, как всё закрутилось, и то, что случилось в библиотеке. Я не находила в себе сил даже думать об этом без смущения. — Я не могу поверить, что это правда, — в очередной раз повторил Лэнс, подперев ладонью подбородок. Он зевал, глаза у него слипались от шампанского. — И всё же, если взглянуть на произошедшее не привычным взглядом, а новым, чужим, если забыть об условностях, то можно… ха-ха… утонуть в литературном очаровании этой истории. Меня насмешило его последнее высказывание. Он стал смеяться оттого, что смеялась я, и так, хихикая и пихая друг друга локтями, мы ввалились в залитую лучами холодного утреннего солнца гостиную. Лэнс огляделся и плюхнулся на диван. — Куда ни посмотрю, взгляд обязательно выхватит что-нибудь красивое, — сказал он. — Вот, погляди, — он указал вправо рукой, — восточные коврики, фарфор. С другой стороны — какие-то миниатюры, ослепительный блеск дробящегося цвета. Растения, драпировки. У тебя нет вкуса, как такового, милая, зато есть удивительная способность делать красивым то, к чему ты прикасаешься. — Что ты там сказал? — снова засмеялась я. — По сути дела, ты частенько выдумываешь окружающий тебя мир, усматривая доброту, чуткость, милосердие, талант там, где ничего подобного нет и в помине. В твоём обществе всё оживает, будто ты излучаешь колдовской театральный свет. Я встречал только одного человека, который, как и ты, украшал мир одним лишь своим присутствием. — И кто он? Лэнс закрыл глаза ладонью. — Вортигерн. Ну что до Вортигерна, то тут, конечно, сомневаться не приходилось. Быть с ним, любить его каждую минуту — это естественный порыв сердца, такой же, как стремление возвращаться домой. — Я должен извиниться перед тобой, — сонно произнёс Лэнс. — Я всё думал о тебе в Риме, о том, что сказал. Я сделал слишком поспешный, слишком очевидный вывод. Мол, ты отпихиваешь от себя ответственность, потому что боишься всего, что может тяготить тебя. Может, это, и правда, больше обо мне? Это я противник всего, что… ну, скажем, подрядов. Договоры наводят на меня ужас. Когда раздавали ответственность, я стоял в очереди за прокрастинацией и рефлексией. Мне не интересен мир труда и деловых связей. Я не бизнесмен. — Я тоже, — поддакнула я. — Да, но ты из тех людей, рядом с которыми хорошо жить. Далай Лама говорил, что планета нуждается в людях с моралью и любовью, которые сделают мир живым и гуманным. — Ты самый милый бухарик на свете, Лэнс. Спасибо тебе. — Нет, подожди. Я серьёзно, — он приподнялся на диване. — Мы с тобой выросли среди успешных руководителей, лучших финансистов и блестящих производственников. В мире полно начальников всех уровней. Но не все рождены, чтобы вести за собой. Кто-то просто создан быть любящим. — Любящим? — усмехнулась я. — Мне что, по-твоему, в церковь податься? — Или в миротворцы, — предложил Лэнс. — В реставраторы, сказочники, учителя. Ты не задумывалась о том, что из тебя вышел бы самый лучший помощник на свете? Ну, например, ассистент. — Разве ассистирование не связано с ответственностью? — Да, но нести ответственность за дело, которое тебе нравится, уже не кажется таким угнетающим. Вспомни, твоя прекрасная матушка наотрез отказалась участвовать в жизни «Камелота». Кто всегда сопровождал твоего отца в поездках? — Это было сто лет назад, ещё до моего переезда в Лондон, — возразила я. — Хорошо. Кто вёл органайзер Артура? Кто писал для него доклады, которые он виртуозно зачитывал на собраниях? — Если бы он завалил стажировку, Утер не пустил бы его на отдых. И Артур во всём принимал личное участие. — Ну да, ну да, — хмыкнул Лэнс, закинув руки за голову. — В своём дипломном проекте он тоже личное участие принимал? Может быть, и Ворт со всем в одиночку справлялся, когда Эльза прислали ему бумаги о разводе? Твоя скромность весьма мила, но чаще всего она раздражает. Ты отрисовала интерьерные дизайны для всего руководящего состава «Камелота», разработала целые проекты, пару раз сама занималась закупкой материалов и не взяла за это ни фунта. Тебе изначально было плевать на антикафе Вирджи, но ты ввязалась в это дело, потому что хотела помочь ей, а потом красиво свалить в закат, не так ли? Ты не уважаешь свой труд, считаешь себя недостойной лишнего внимания и похвалы. Ты испытываешь удовлетворение, не побеждая, а помогая победить кому-то другому. Так что, да, ты — прекрасная фея-крёстная, а не Золушка. — Ещё только утро, а ты уже бесишь, — флегматично отозвалась я. Веки у Лэнса сделались тяжёлыми, а голос — сонным, будто тайна. — Но есть одна серьёзная опасность. В твоём случае никогда не знаешь наверняка: любят ли тебя по-настоящему или просто нуждаются в тебе? Что до меня, так я и люблю, и нуждаюсь. — А что с Чесси? — с улыбкой спросила я, присаживаясь на краешек дивана. — Не могу выдержать, когда женщина болтает больше меня, — грустно отозвался он. — Не понимаю, какое лечебное молчание они с Вортигерном там практиковали. Ей бы опять полечиться. Я прыснула. Улыбаясь, Лэнс закрыл глаза. Наше с ним молчание было странным и счастливым, соединенное проводком долгой дружбы и доверия. Для меня всё замедлилось, я будто бы позабыла, как это — размеренно дышать, и то и дело обнаруживала, что надолго задерживаешь дыхание, а потом вдруг резко и шумно выдыхаешь. Лэнс заснул. Я поднялась с дивана и вернулась на кухню, чтобы убрать со стола. Позже я умылась, наклеила те самые патчи под глаза, переоделась и собрала волосы. Время близилось к обеду, когда я открыла дверь в гостевую спальню. Вортигерн сидел на кровати, опершись на подушки и отбросив одеяло. Кудри торчали во все стороны, под глазами у него были чёрные круги, и весь вид выдавал жестокое похмелье. Первым, что я от него услышала, было: — Боже, мне так стыдно. Радостное тепло разлилось у меня в груди, на душе. Несмотря на его состояние, от Вортигерна исходила сила, сияние, уют утреннего света, неяркого, но бодрящего света, который наводил на все предметы резкость, в то же время делая их круглее, милее, чем они были на самом деле, делая всё на свете прекраснее. — Привет, — просто сказала я. В его ответном приветствии прозвучала нежность и хрипловатая дрёма. Он похлопал ладонью по кровати, приглашая войти и присесть рядом. Я повиновалась. Всё было настолько обыденно и в то же время невероятно, так случалось в последнее время, стоило мне оказаться с Вортигерном в одной комнате. Он затмевал собой всё остальное: его кожа, его глаза, его чуть надтреснутый голос, то, как он держит голову, как улыбается; и свет в спальне перемежался со светом его присутствия, его красоты. Он оплёл мои пальцы своими. Всё сосредоточилось в том миге, когда наши взгляды соприкоснулись — со смехом, с радостью, — его прекрасные, хоть и покрасневшие, голубые глаза с чёрными кружками вокруг радужек, глаза, сияющие светом: иди ко мне, милая! Восторг, обожание, любование. В нём было и движение, и неподвижность, натянутость каждой мышцы и леность, и ещё — энергия и волшебство живописного шедевра. Несколько мгновений, вечность. — Прости, — с грустью протянул он, откидываясь обратно на подушку. — Не так я хотел встретиться. — Ерунда, — ответила я самым нормальным тоном, на какой была только способна, потому что сердце у меня стучало так, что биение пульса отдавалось аж в кончиках пальцев. Его рука была бархатной, очень горячей и самую малость липкой. — Как ты себя чувствуешь? — осторожно спросила я. — Омерзительно, — мрачно ответил Вортигерн, водя пальцем по краю простыни. — Только ты скрашиваешь это утро, и одновременно невольно стыдишь меня за вчерашнее. А для меня вчерашний вечер был едва ли не лучшим в жизни. От него пахло потом, смешанным с горьковатым ароматом почти выветрившегося парфюма, смятыми простынями и постелью, а ещё чем-то прокисшим. Наши колени, как и руки, соприкасались — чувствовал ли он? Чувствовал так же, как и я? Дневной свет расцветал у него на лице, поблёскивал металлом в волосах. Всё светилось, играло, всё было хорошо. О, господи, подумала я, закрыв глаза и наклонившись к нему, зарывшись лицом в его горячее плечо в накатившей волне счастья, о, господи.