В сумерках

Время до Нового года пролетело незаметно. Мы ходили в походы, катались на коньках и санях, испытывали огромный хаф-пайп в сноу-парке Epicea, осваивали фрирайд под присмотром квалифицированных инструкторов, объедались, играли в настольные игры и готовили горячие рождественские коктейли. По ночам мы с Лэнсом пересматривали «Простую жизнь», реалити-шоу, развлекавшее молодёжь до появления семейки Кардашьян и инстаграма. «Ну просто верните нам наш две тысячи седьмой», — говорила я, развалившись на диване перед телевизором, пока Лэнс ссыпал жаренные орехи в большую миску. Было в этом что-то восхитительно бесполезное и приятное — наблюдать за тем, как главные старлетки тех лет Пэрис Хилтон и Николь Ричи пытаются жить под одной крышей с семьёй фермеров. Эти невинные глупости, куда более предпочтительные, чем общие киновечера, давали мне возможность укрыться за маской заинтересованного внимания. Каждое утро я начинала с мысли о том, удастся ли мне сегодня найти способ остаться с Вортигерном наедине, и каждый вечер я расписывалась в собственном бессилии. В историях о любви, которую надлежит хранить в секрете, обычно рассказывается о влечении, безрассудстве и нетерпении, но в них нет ни слова о раздражении, которое неизбежно начинаешь испытывать, когда твоё ожидание слишком уж затягивается. Вортигерн бездействовал. Сначала я не ставила ему это в упрёк — мы постоянно были окружены людьми. В присутствии остальных я прятала лицо или вовсе отворачивалась, чтобы закрыться от его взгляда и не смотреть самой. Мне казалось, что я кожей ощущаю его дыхание на себе, и это волновало меня. Волнение это было болезненным и усугублялось тем, что я знала его так же хорошо, как племянница знает дядю, но в качестве любовника он был для меня экзотикой; я была знакома с ним всю жизнь, а теперь мне казалось, что, в сущности, я ничего о нём не знала. Когда же? — безмолвно вопрошала я, — когда же все они куда-нибудь исчезнут, и мы останемся одни? Тогда на нас непременно бы обрушилось море прежде подавляемых эмоций: безудержная весёлость и чувственное влечение, желание и страх перед собственным безрассудством, благоговейный трепет и нетерпение поскорее начать. Я, может быть, ждала этого всю свою жизнь? То, чему мы, окутанные шёлковой тьмой, положили начало той летней ночью в Шотландии, должно вернуться и получить своё продолжение. И это не фантазия, а реальность, ближайшее будущее, столь же желанное, сколь и неотвратимое. Как говорил шекспировский Мальволио: «Никаких преград между мной и полным завершением моих надежд!». В моём присутствии Вортигерн выглядел крайне сосредоточенно и собрано; его руки, крепко сцепленные в замок, покоились на коленях, прямая спина держала несгибаемую осанку, глаза смотрели выжидающе исподлобья. Меня не покидало ощущение, будто я о чём-то забыла, а вот Вортигерн помнил, и это неясная преграда мешала нашему полноценному воссоединению. Разница в возрасте? Реакция родителей и всех остальных? Неловкость, вызванная давностью нашей дружбы? Однажды прямо во время эпизода, в котором Пэрис вляпалась в коровье дерьмо в своих розовых резиновых сапогах, до меня дошло: мы с Вортигерном не разговаривали. Между нами не состоялось ни одного разговора, окрашенного взаимной привязанностью, откровенной беседы близких людей с тех самых пор… боже, я не могла вспомнить, когда мы в последний говорили в привычной для нас обоих добросердечной манере, не испытывая смущения или неловкости. Я подумала, что, возможно, Вортигерн до сих пор не простил меня за то, что я так и не дала ему объясниться. Для меня любовь была чем-то лёгким, что несло меня вперёд; я не замечала ни преград, ни скрытых от глаз препятствий, ни опасных подводных течений. Я никогда не любила, все представления о любви были взяты мной из фантазий, подпитанных книгами, фильмами и чужими рассказами. Моя сладкая романтическая печаль, которую я лелеяла всё это время, ожидая от Вортигерна первого шага, сменилась страхом перед призрачной тонкой фигурой, выплывшей из молочного тумана моей памяти. Эльза. Она никогда не была просто бывшей женой и никогда ею не будет. Я даже не смела на это рассчитывать, ведь она тоже являлась частью моей семьи и моего детства, это она была той единственной женщиной, способной разделить пьедестал с Вортигерном. Они были идеально равны друг другу, как Зевс и Гера в скульптурной композиции Афины Паллады у здания австрийского парламента. Я не могла думать о ней с пренебрежением или неудовольствием, Эльза была мучительно прекрасна во всех своих проявлениях и даже в тех, за которые мы могли бы её осудить. Я подозревала, что в этом плане наши с Вортигерном мысли были созвучны. И вот я уже вся была оплетена страхами. Старая любовь, она как грибница — может сохраняться в почве-сердце десятки лет, не страшась ни жара, ни длительной засухи, ни морозов, и начать плодоносить тогда, когда от неё этого уже давно не ожидаешь. Впрочем, это снова были лишь мои домыслы. Я не знала, что делала не так. Вортигерн молчал, а я грустила и злилась на него за то, с какой осторожностью он теперь ходил по грани, хотя, как никто другой, могла понять его промедление, но вместе с тем не могла ничего изменить. Может быть, эта была какая-то ловушка, расставленная для нас обоих, история, повторяющаяся по кругу, — влюбиться друг в друг на каникулах, но в итоге так ни к чему и не прийти. Если вся жизнь делилась на три периода: предчувствие любви, её действие и, наконец, воспоминание о ней, — то я явно проспала самое важное. Последний день уходящего года совпал с последним днём нашего совместного отпуска. Уже завтра утром Утер, Артур и Вортигерн должны были вылететь в Ванкувер на переговоры с франкоязычными канадцами-бизнесменами, прослывшими в деловой среде излишне формальными, иерархичными и умеренно ориентированными на партнёрские взаимоотношения. Игрэйн и Моргана отложили своё возвращение домой на один день, чтобы лететь одним рейсом вместе с моими родителями. Мы с Лэнсом решили ещё какое-то время побыть в Ла-Танье, затем посетить Париж и к концу недели вернуться в Лондон. Наше братство кольца вот-вот должно было распасться, а мы до сих пор не затеяли ни одного стоящего соревнования, которое решило бы судьбу нашего следующего отпуска. — Может быть, сыграем в «Мафию»? — предложила Моргана. — Ни в коем случае, — запротестовала я. — Отец вечно путается, кто есть кто, и постоянно выдаёт своих. — А Арт из каждой игры устраивает разборки, — добавил от себя Лэнс. — Особенно, если его убили в первом же раунде. — Я только топлю тех, кто потопил меня! — возмутился Артур. — Да, ведь именно так все мертвяки и делают. В итоге было решено играть в приватный крэпс, который не требовал наличия стола с разметкой. Играли не на деньги, а на очки. Тот участник, который набирал наибольшее количество баллов, приносил победу своей команде. — Ой, ну тут я вас сделаю, — объявил Артур, продемонстрировав вам свои длинные ладони. — Эти руки не для скуки. Несмотря на добавление измельченной свежей мяты к смеси распущенного шоколада, яичного желтка, рома, джина, протертого банана и сладкого льда, коктейль, приготовленный Игрэйн не казался мне особенно освежающим. Мы не начинали игру, всё ждали возвращения Вортигерна. Несколько часов назад ему позвонил представитель авиакомпании и сообщил о том, что его утерянный багаж был найден и доставлен в Шамони, в аэропорт Коррадо Гекс. Никто из нас даже не знал о том, что один из чемоданов Вортигерна потерялся при перелёте. Такой он был загадочный, ужас просто. В конце концов, Утер устал напиваться и смотреть «Реальную любовь» по кабельному, и предложил начать игру без Вортигерна. Все согласились, но я всё же решила пока не играть — так шансы обеих команд были равны: четверо играли против четверых. — Поцелуй на удачу? — попросил отец, и, улыбнувшись, я прижалась губами к его лбу. Новый год мы планировали праздновать вместе с остальными отдыхающими на площади у подъёмников. Всю ночь здесь играла музыка, сотни людей отрывались прямо на улице, а глинтвейн и грог разливали бесплатно. Когда Вортигерн, наконец, вернулся, и я открыла ему дверь, у меня щипало глаза от дурацких слёз, причина появления которых даже мне самой была не совсем ясна. Он стоял под освещавшим крыльцо фонарём, словно единственно преданный мотылёк, который был готов остаться здесь умирать от слепящего света. Я замерла. Мы молча смотрели друг на друга. Я не знала, что такое было в моём лице, может быть, угроза или мольба — если ты сейчас ничего не сделаешь, не скажешь, я, клянусь богом, возненавижу тебя так сильно, как никто и никогда прежде! — но вид у Вортигерна сделался решительным, даже вызывающим. Он смотрел на меня отважно, высоко вздёрнув подбородок и быстро моргая — от падавшего снега или потому что ему было невыносимо смотреть на меня. Он сделал движение навстречу, я посторонилась. Вортигерн вошёл в прихожую, его плечо коснулось моей груди; затем он осторожно опустил чемодан на ковёр, выпрямился и повернулся ко мне. Была ещё какая-то нелепость в подобной близости знакомого лица. Мне по-прежнему казалось, что мы сами насмешливо смотрим на себя из далекого прошлого: юноша семнадцати лет и маленькая девочка, цеплявшаяся за его ногу. Через открытую дверь гостиной до нас донеслись голоса: сначала голос Артура, потом — отца. Из опасения, что нас прервут, я отступила и попятилась в сторону ближайшей комнаты. Вортигерн проследовал за мной в библиотеку, погруженную в полумрак, и, остановившись у двери, терпеливо подождал, пока я нащупаю выключатель. Когда лампы зажглись, он закрыл дверь и снял с себя пальто. Больше никаких тайн, рождённых в темноте. Я обошла кресло и оказалась у книжных полок. Он сделал ещё несколько шагов вглубь комнаты, стягивая шарф с шеи. Лицо его порозовело от морозца, синяки под глазами посветлели, скорбные морщины вокруг рта разгладились — Вортигерну льстило приглушённое искусственное освещение. Я набрала в лёгкие воздуха, намереваясь высказать ему всё, что думала о его таинственном поведении, обо всех намёках, что он делал, о его прикосновениях и о том, что он написал на открытке, но всё это застыло у меня на языке, стоило нашим глазам встретиться. Наконец-то мы чувствовали себя незнакомцами, прошлое было забыто. Каждый из нас и себе самому казался другим, не понимающим, кто он и где находится. Дверь в библиотеке была массивной, и звуки из холла, которые могли бы насторожить нас, заставить разойтись, до нас не долетали. Вортигерн смотрел с неприкрытым, бесстыдным вожделением, его глаза будто поддёрнула пелена отравляющего алкогольного хмеля. Мне это почти льстило. Мы пребывали вне реального времени и пространства, там, где не было места ни воспоминаниям о прошлом, ни мыслям о будущем. Вокруг не существовало вообще ничего, кроме волнующего и нарастающего ощущения обособленности. Счастье — влюбиться в человека, который уже влюблён в тебя. Счастье — иметь возможность любить его по-разному, в лучшие и худшие времена, сильнее и слабее. Постоянно. Вортигерн медленно и властно наступал, я отвлечённо подумала, что мне ещё предстоит познакомиться с этой его стороной, с мужчиной, занимавшим кресло генерального директора крупнейший компании в Европе, беспрестанно ведущим судебные тяжбы, топящим конкурентов одного за другим, с мужчиной, который по воле судьбы проиграв своему брату в старшинстве, не проиграл в успешности и состоятельности, с мужчиной, что стремился победить даже там, где выигрыш не был предусмотрен. Я дернулась в сторону. Одно моё плечо уперлось в стеллаж. Мне показалось, что я скольжу по нему и вот-вот исчезну между книгами. Я не отступала от Вортигерна, а уводила поглубже в тень. Может быть, я всё ещё стеснялась его страсти при свете. Терять ему было нечего, и он стал приближаться, пока я не уперлась спиной в угол. Мои щёки пылали, а сердце лихорадочно билось о рёбра. Как и в те ночи, сейчас мне казалось, будто мы два последних человека на Земле. Скоро всё кончится — всё всегда заканчивается, — и я пожалею о том, чего не сказала, пока он был только моим, а я его. «Я — то, что я есть!», — смело подумала я, будто приободрённая научно обоснованной теорией классов начала прошлого века. А вот от следующей мысли попахивало наивностью хиппи: «Я есть любовь». И я бы сказала ему об этом, я бы во всём ему призналась, и в словах моих непременно ощущалась бы некая изломанная чувственность молодости. Я бы выдохнула своё признание ему прямо в губы, не успей они прижаться к моему рту раньше. Это был настоящий поцелуй — медленный, долгий, основательный. Я потеряла равновесие и, стараясь не упасть, схватила его за руку; и, не успев ничего сообразить, сама уже целовала его. Острый язык, горький, мужской вкус чая и шампанского. «Ах, вот ты какой», — пронеслось у меня в голове. Его ладонь мягко, боясь спугнуть, легла на мой затылок и оттянула волосы назад, углубляя поцелуй, не давая изменить решение и отстраниться. Мой блеск для губ на вкус был как жевательная резинка. Мы на миг разорвали поцелуй, я даже не успела взглянуть на него, как он осторожно обнял меня, и мы поцеловались снова, уже увереннее. Когда наши языки соприкоснулись, я невольно издала какой-то странный звук, и этот звук — полувздох или полустон — изменил всё. Он словно проник в Вортигерна, полоснул вдоль всего его тела. Он поцеловал меня уже без всякого смущения. То, что вызывало неловкость, исчезло, стало почти абстрактным. Он зажал меня в угол между книгами. Мы продолжали целоваться, я тянула его за рубашку и перебирала пальцами тонкую ленту его галстука. Вортигерн запрокинул мне голову, и, прижав её к книжным корешкам, стал осыпать поцелуями шею и подбородок. От беспомощности у меня снова вырвался стон, больше похожий на вздох разочарования. — Я хочу оказаться с тобой где-нибудь далеко отсюда и не говорить, — прошептал он. — Никогда не говорить. Только целовать тебя, пока это не сведёт меня с ума. Рассмеявшись, я привстала на цыпочки и прижала его голову к своей груди. — Но ты говоришь. — Я глупец. С ним было до одури хорошо. Смешки в полутьме, разметавшиеся по моему лицу волосы, выбившиеся из хвоста, и забавные короткие придыхания, совсем как у тех случайных парней в старших классах. Я уже забыла, как это — целоваться с мужчиной, который умеет это делать. Теперь было ясно, чем я так мучилась последние семь месяцев. Поцелуйным похмельем. Вортигерн неохотно отстранился, всё ещё опираясь на руки по обе стороны от моей головы, лицо его страдальчески исказилось. Запах парфюма. Жаркие волны шёпота, бьющие в щёку. — Мне сорок, — выдохнул он. Я спрятала лицо в изгибе его шеи. — Ты как хорошее вино — с годами только лучше. Плечо его дрогнуло. Я погладила его по спине. — Я двадцать лет не был на свиданиях. Я не помню, как надо ухаживать и что делать, если совсем потерял голову. — Ты быстро научишься. — Моя бывшая жена однажды назвала меня андроидом. Упоминание об Эльзе легонько кольнуло меня в сердце, но, кажется, я совсем не заметила этого. — По крайней мере, это объясняет твоё совершенство, — сказала я и отстранилась. Почти соприкасаясь носами, мы смотрели друг на друга, изумляясь тому, что ни один из нас совсем не видел глаз другого. Я была восхищена красотой его лица, привычка к которому с раннего детства приучила меня не обращать на него никакого внимания. — Я знаю тебя, Вортигерн. Попробуй поспорить с этим. Я тебя знаю, — я прижала губы к его уху и прошептала: — Я люблю тебя. Напряжение, тяготившее меня все последние дни или даже месяцы, покинуло меня, где-то в груди развязался тугой узел, и я с наслаждением ощутила невероятную полётную лёгкость. Вортигерн подтолкнул меня наверх, вынуждая упереться в книжные полки, отозвавшиеся скрипом на наши движения. Не отводя горящего взгляда от моего лица, он потянулся вниз — подхватил меня под колено и закинул ногу себе на бедро. Я немного растерялась от того, как стремительно всё развивалось. Меня тянуло вниз; будучи зажатой в угол, я обхватила руками шею Вортигерна и упёрлась локтями в его плечи. Я не могла не думать о родителях и об остальных, игравших в крэпс на кухне, о том, что кто-нибудь из них мог войти сюда в любую минуту и увидеть Вортигерна, зажимавшего меня между книжными стеллажами. Он торопливо поцеловал мою шею, щёки, снова вернулся к губам, то углубляя поцелуй, впечатывая меня в полки, то отступая назад и едва касаясь моего лица, словно вдруг застеснявшись своего порыва. Тяжело дыша, я высвободилась и мягко, но настойчиво оттолкнула его от себя. Снова ощутив пол под ногами, я прижалась спиной к полкам. Пальцы Вортигерна погладили мою шею, скользнули по ней вниз и остановились, дрожа, над самым краем блузки. Он смотрел на меня, подслеповато щурясь, будто только что очнулся от глубокого сна. — Помнишь, ты сказала, что если всё по-настоящему, то ты никогда не удержишь этого в себе? — вдруг хрипло спросил он, попятившись, а затем тяжело опустившись в кресло. Я кивнула. Я всегда болтала о том, о чём не знала ровным счётом ничего, и каким-то волшебным образом частенько попадала в точку. Меня удивила перемена, произошедшая с Вортигерном. Ещё недавно увлечённый и решительный, теперь он выглядел отрешённо, будто скрывался за плотной пеленой тумана тяжёлых мыслей. — Я думал, что сожаление — это всё, что у меня осталось, всё, что теперь будет. Он поманил меня к себе. Я присела на самый краешек мягкого подлокотника, готовая в любой момент вспорхнуть со своего места, если кто-то войдёт. — Я спрашивал себя: а что это тогда у меня всё время болит? Не зуб, не голова, не рука, не грудь. Или грудь? Нет, в груди, там, где дышишь. Всё время болит, всё время ноет. Нестерпимо! — Вортигерн поднял голову и посмотрел на меня с восхищённой тоской, будто знал, что желаемое было недостижимым. Я нежно погладила кончиками пальцев его щёки, скулы, виски, пряди волос, шею. — Сожаление? — медленно произнёс Вортигерн. — Нет. Я спросил: чего я хочу от тебя? И понял: хочу тебя всю — себе. О чём тут сожалеть? Я неопределённо повела плечами, не слишком впечатлённая его заявлением. Тебя всю — себе. Это из книжки что ли какой-то? Может быть, я ждала слишком долго и потеряла всякое терпение. Требовать внимания к своим словам от страстно влюблённой молодой женщины — всё равно что искать солнце в глухую ночь. Вортигерн привстал и притянул меня за подбородок к себе. Он поцеловал меня легко, нежно, благодарно, красиво. Правильно. Но не так, как прежде. Совсем не так, как мне было нужно. — Ты словно из кожи вон лезешь, чтобы понравиться, — с усмешкой сказала я, отстранившись. А затем повторила то, что однажды сказал мне Артур: — Целуешься так, как это обычно в фильмах показывают. Вортигерн немного подзавис. — Это плохо? — спросил он, пытаясь вникнуть в смысл моих слов. — Я хочу, чтобы ты поцеловал меня так, как сделал это тогда, в саду: так, будто ты берёшь своё. Вортигерн смотрел на меня недоверчиво, с опаской, словно ребёнок, которому пообещали больше, чем он смел просить. Я наклонилась к нему и целомудренно поцеловала высокий лоб, а когда отстранилась, пропустив меж пальцев его галстук, то едва сдержалась, чтобы не засмеяться. Никогда ещё мне не приходилось наблюдать у Вортигерна такого глупого вида: открытый рот, ошалелый взгляд — ни дать ни взять лицо для какого-нибудь мема. Его мучительные попытки собрать мысли в кучу были для меня как на ладони, я читала его словно детскую книгу, где было полно забавных картинок и гораздо меньше — слов. Вортигерн думал. Вортигерн прикидывал, не ослышался ли он? Вортигерн спрашивал себя, а чего он тогда, чёрт побери, ждёт? Я погладила его по щеке и поднялась на ноги. Мне не хотелось уходить, не хотелось играть в крэпс, не хотелось пить глинтвейн, наблюдая за фейерверками и подпевая рождественским песням вместе с толпой незнакомого народа. Мне хотелось остаться здесь, с Вортигерном, насмехаться над ним и ластиться к нему, как большая дворовая кошка. Я не отрывала взгляда от его глаз, полных чистого обожания. Мгновение спустя на губах Вортигерна заиграла плутовская улыбка, которую нестерпимо хотелось сцеловать. — Ты только посмотри, — выдохнул он, сделав заметное усилие, чтобы не податься за мной, — какой обезоруживающе соблазнительной ты можешь быть.