В сумерках

Моему отцу, неплохому лыжнику, последний спуск по склону особого труда не составил. Глубокий хрусткий снег, с чувственным шепотом вылетавший из-под лыж, чуть замедлял скольжение, однако позволял закладывать широкие виражи, оставлявшие безукоризненно параллельные следы. Уже через пару минут мы достигли середины спуска. Я подкатила к отцу, притормозившему на краю трассы. — Нравится? — спросила я. — Так точно, мэм! — Легкий отрезок прошли. Теперь вон туда. За опушкой, граничившей с трассой, начинался лесистый крутой участок, где из снега торчали острые ребра известняковых камней. Мы с Лэнсом прежде катались лишь на скоростных подготовленных трассах. Сейчас мне предстоял новый опыт. — Где можно, гоним напрямую; если нет, спускаемся боковым скольжением, объезжаем препятствия или снимаем лыжи и пробираемся пешком, — угадав опасения отца, сказала я. — Готов? И не дожидаясь ответа, я устремилась к темному лесному зеву. В первые же десять минут набрался целый ворох проблем: крутой кочковатый спуск; зазубренные валуны, там и сям торчавшие из снега; хваткие корни сосен, предательски укрытые ровным белым покрывалом, и низкие ветки, хлеставшие по плечам. Хитроумность маршрута меж стволов усугубляли ручьи с талой водой: одни прятались под снежными мостками, другие разливались до неодолимой ширины. Форсирование этих водных преград отнимало массу времени — иногда приходилось вновь подниматься по склону, чтобы найти обходной путь. Я упала, ушибив плечо о валун. Дважды навзничь грохнулся отец, угодив в подснежные силки перепутанных черных корней. Мы потеряли кучу времени, разыскивая в снегу его отстегнувшуюся лыжу. Стараясь помогать друг другу, двигались дальше. Закинув лыжи на плечо, опробовали пеший спуск, но тотчас идею отринули, ибо в тяжелых литых ботинках по пояс проваливались в снег. Беспрепятственно удавалось проехать не больше пятнадцати двадцати метров. За два часа мы одолели расстояние, какое на трассе покрыли бы в две три минуты. Расчистив снег, мы сделали привал. День угасал, пора было возвращаться в посёлок. Я сидела, привалившись плечом к спине отца, и отдирала налипший снег со своих перчаток. — Послушай, — сказал вдруг он. — Мы тут с мамой подумали… — Вы с мамой? — на всякий случай уточнила я. — Ладно, она предложила, а я посчитал это разумным. Я хмыкнула: — Это всё меняет. Такие они были трогательные — мои старики. Сегодня я застала их целующимися под омелой, и меня чуть не вырвало от зашкаливавшей милоты. «Ты целуешься так, как в фильмах показывают — с претензией», — как-то сказал мне Артур. Ну ещё бы! Я была редким абсолютно счастливым ребёнком абсолютно счастливых и без памяти влюблённых друг в друга родителей. Конечно, я жила в мечтах о кинематографическом совершенстве своей жизни, как же иначе? Отец стряхивал снег с шапки и колпака. Его спина то и дело вздрагивала под моей щекой. — Почему бы тебе не вернуться в Штаты? — спросил он. — Я имею в виду насовсем. Я отстранилась и выпрямилась. — Как это насовсем? Отец повернулся ко мне. — Что тебя держит в Англии? Ты давно закончила университет. У тебя нет постоянной работы. Ты не замужем. Возвращайся домой, дорогая. Мы с Вивьен были бы счастливы. Слова отца расстроили меня. Я повесила голову и принялась ковырять снег носком лыжного ботинка. — Пытаешься затащить меня за Круглый стол — так и скажи, — пробурчала я. — Если бы я хотела работать в «Камелоте», то ещё на первом курсе устроилась бы к Вортигерну. — Да. Но Вортигерн тебе не отец. Пресвятая Дева Мария, и слава богу! — Мы так редко видим тебя. В последнее время ты почти не выходила на связь. Мы не знаем, чем ты живёшь. Мы не можем помочь тебе, когда ты в этом нуждаешься. — Но я живу в Лондоне уже десять лет, — попыталась возразить я. — И все… ну, мне казалось, все мы были этим довольны. К тому же, у меня там друзья. Лэнс, Перси, девочки из Мертона… Вортигерн. — Ладно-ладно, — отец поднял руки в примирительном жесте. — В любом случае, переезд — это не то, на что можно быстро решиться, ведь так? Просто подумай о нашем предложении. Я неуверенно кивнула и поднялась на ноги. Не замужем, нет постоянной работы, семьи… Ну зачем говорить такое в Рождество? Ещё пять минут назад я думала, что жизнь в общем-то удалась. — Может быть, я приеду погостить после каникул, — сказала я, чтобы порадовать отца. — Это было бы чудесно, дорогая. Дорога, обычная просека, петлявшая меж деревьев, возникла всего через полчаса после привала, и я возликовала. Какая радость вновь катить на лыжах! Узкую дорожку изрядно припорошило снегом, но уже ничто не мешало проявить горнолыжные навыки. Быстро смеркалось. Иногда тропа ныряла в ложбину, и нам, не успевшим набрать разгон, приходилось выбираться «лесенкой», но усилия вознаграждались последующим плавным накатом сквозь сумерки. Наконец ели и сосны расступились, открыв мигающие огни поселка. Освещенные отели, домики и машины, припаркованные вдоль дороги, становились все ближе и ближе. Ровные заснеженные лужайки с рассыпанными по ним кукольными фигурками людей напоминали слой сахарной пудры на торте; маленькая собачка с лаем гонялась за своим хозяином; из игрушечных дымоходов шёл настоящий дым. Отец обнял меня и поцеловал в лоб. Горка закончилась; точно солдаты, вышедшие из боя, мы расстегнули крепления и, забросив «оружие» на плечо, двинулись к коттеджам. На снегу отплясывали разноцветные отблески от гирлянд, окна светились уютным светом, тут и там я улавливала знакомые рождественские мотивы. Праздничный вечер казался мне томным, многообещающим, поистине сказочным, и мы с отцом брели сквозь снег, уставшие, довольные, предвкушающие, с сердцами, переполненными любовью. Зайдя в дом, мы стали свидетелями необычной на первый взгляд сцены. Артур, используя всё своё скудное красноречие, признавался в любви моей матери. — Ты просто богиня, Вивьен! — вдохновлённо говорил он, потрясывая кулаком в воздухе. — Проси, что хочешь. Я всё сделаю. Стянув с головы шапку, мой отец взъерошил влажные волосы. — Что происходит? — спросил он. — Нашла его меч. Застрял в сливном отверстии в ванне на первом этаже, — с улыбкой ответила мать, слегка смущенная громогласностью Артура. Он смотрел на неё с таким восхищением, словно она только что, подобно Афродите, вышла из пены морской. Артур разжал кулак и показал нам свою подвеску для браслета. — Я уже собирался заказывать новую, — сообщил он. — Нет, серьёзно, я обычно не привязываюсь к вещам. Ну, кроме своего байка. И вот таких побрякушек. В подростковом возрасте Артур носил золотую цепь толщиной с палец и перстень на мизинце. До чего же это было убого. Но попробуй скажи! — Серьёзно, Вивьен, давай я тебе помогу на кухне? — предложил он. — Что я могу сделать? — А вы и без того сегодня всей своей пендрагонской четой дежурите у раковины и плиты, — не преминула напомнить я, расплывшись в ехидной улыбке. — Я могу последить за уткой, — вполне себе миролюбиво отозвался он. — Таймер ведь не работает. Я буду сидеть у духовки и пялиться на несчастную птицу. — Или в свой айфон, — добавила от себя Моргана. — Тебя-то кто спрашивал? — Сторожить запекающуюся утку — задание как раз по тебе. Ты же тупой. Мать развесила наши куртки, шапки и шарфы сушиться в прихожей. Артур и Моргана продолжали спорить о том, кто из них в семье паршивая овца, но вникать в их разговор мне не хотелось. Мы с отцом совершили набег на холодильник, набрали себе еды и на скорую руку замутили перекус. Есть после катания на лыжах хотелось зверски, и нам потребовалась вся сила воли, чтобы не украсть ничего из рождественских угощений, привезённых из ресторана и дожидавшихся своего часа на кухонном столе. — Вортигерн спрашивал о тебе, — сообщила мать, выбирая праздничную скатерть. — Час назад я видела их с Чесси и Лэнсом, они лепили снеговика. Так здорово, что он привёз Чесси сюда. Милая девушка. Я покивала с набитым ртом. Милая-милая. Но это уже было неважно. Чесси была не важна. Всякому разговору — своё время, и я чувствовала, что приблизилась к своему порогу искренности, к тому моменту, когда мне хотелось говорить. Открыто и свободно. Без стеснения и мучительного стыда. Каждый идёт к любви своими тропами. «Всё, что ты видишь, слышишь, осязаешь или обоняешь, имеет свою историю, и я тебе её расскажу, — однажды на исходе первой недели, которую я провела у Вортигерна, его потянуло на философские беседы. — Скажешь «йогурт», и я расскажу какой нибудь случай, с ним связанный. Скажешь «снег», и я поведаю целую кучу разных баек. Мы — собрание наших общих историй. Вот что мы есть друг для друга». Если я скажу «Вортигерн», у меня перед глазами пронесётся вся моя жизнь. Несметное количество историй. И все они — о любви. Подул слабый ветерок, и у нас на крыльце мелодично дрогнула подвеска из металлических трубочек. Это был тихий перезвон — вкрадчивый, серебристый, сказочный, как и всё остальное в этот вечер. Мне вспомнились слова популярной рождественской песни: «Мне не нужны подарки, я лишь хочу увидеть своего любимого прямо у себя за дверью». Порой желания сбываются самым идиотским образом. Я поднялась в спальню, чтобы принять душ и переодеться. На кровати меня ожидало пыльно-розовое шёлковое чудо из весенней коллекции Джорджа Хобейка. Изящная вышивка, нежное кружево, жемчуг, — недаром этого ливанского кутюрье было принято называть архитектором кроя, художником цвета и скульптором формы. В его платьях никогда не наблюдалось вызова или агрессии, нередко поощряемых европейскими модельерами, — лишь воспевание нежности, женственности и романтизма. Хобейк как бы любовался девичеством. В его нарядах грех было не быть влюблённой в кого-либо. Я почувствовала на коже спины покалывание бесчисленных иголочек — дрожь и мурашки, вызванные необъяснимым волнением и предвкушением. Я выглянула в окно. Мимо луны пробегали облака, вдали виднелись мягкие складки холмов с серой каймой у горизонта и едва заметная за соснами полоска дороги. Если Шамани впоследствии вспоминался мне смятенным вихрем белых, зелёных, красных мазков, то коттедж в Ла-Танье появлялся перед мысленным взором роскошной акварелью — ляпис-лазурь, каштан, охра, золото. Мне не верилось, что всё это действительно происходило со мной; всё было у меня перед глазами и всё же казалось прекрасной иллюзией. Я успела только накрасить правую бровь, когда в дверь громко постучали. Моя рука дёрнулась от неожиданности, и изгиб брови пополз ко лбу, как у Джеффри Стара. Я знала только одного человека, способного создавать столько шума в одиночку. — Проваливай в свою страну оленью! — крикнула я, аккуратно стирая карандашную линию безымянным пальцем. Я до сих пор не простила Артуру развязанную утром снежную битву, в ходе которой дважды получила в голову снежком. А после он пихнул Лэнса, тот налетел на меня, и мы оба повалились прямо на декоративного проволочного оленя, украшенного электрическими гирляндами. Стараниями Артура я вообще часто падала в последнее время. Когда дверь распахнулась, я опустила руку с карандашом. Не будучи готовой к внезапному появлению Вортигерна, я лишь ошарашенно смотрела на его отражение позади себя — как он шагнул внутрь, как с громким стуком захлопнул дверь, как бегло осмотрел комнату и наконец остановил свой взгляд на мне. — Если что, про оленя — это я не… — На пару слов, — тоном, не терпящим возражений, произнёс он. Лицо его ангельски сияло и румянилось после улицы, но глаза метали молнии. Я отложила карандаш и обернулась. Волнистые волосы Вортигерна были тщательно зачёсаны назад, что прибавляло ему лишних лет. Косоворотка с серебряными пуговицами, заправленная в брюки с идеальной посадкой, напомнила мне о прошлогоднем Хэллоуине, на который Вортигерн вырядился римским первосвященником, но уже через час так устал таскать на себе одеяние понтифика, что в итоге избавился от сутаны с пелериной и колларе, и провёл остаток вечера в белоснежной рубашке с воротничком под горло. Я отрешённо разглядывала его с бессмысленной сосредоточенностью обалдевшего человека. Сердце билось в горле. Взгляд Вортигерна обжёг огнём. Я собиралась что-то сказать, но тут он мотнул головой, словно стряхивая воду, и заговорил первым: — Для тебя это всё игра, да? Я открыла рот и тут же закрыла его. У меня вспотели ладони. Несмотря на приоткрытое окно, воздух казался спёртым. — Ты хоть представляешь, как я чувствовал себя все эти полгода? — спросил он, наступая. Мне никак не удавалось понять, о чём он говорил, но судя по интонациям хрипловатого голоса Вортигерн был сильно раздражён. Вот тебе и «никогда на сердился на тебя, милая, и никогда не буду». — Думал, ты мне больше в глаза не посмотришь, — продолжал он. — Ждал, когда Мерлин придёт и застрелит меня на пороге собственной квартиры. Господи, да ты же не дала мне ни единого шанса объясниться! И тут до меня запоздало дошло: я же поцеловала его сегодня утром. Повалила в снег, оседлала и поцеловала — так, словно в этом не было ничего такого. Тогда мне именно так и казалось. А теперь Вортигерн злился. На минуточку. Вортигерн. Злился. Из-за поцелуя. — Да ты… «…вконец охренел!» — едва не ляпнула я, но поперхнулась. Нельзя было использовать в одном предложении слова «Вортигерн» и «охренел». Это всё равно что гадить в Лувре. Он устало прикрыл глаза — тёмные веки, тёмные полукружья под пушистыми ресницами. — Ты не можешь просто делать вид, что ничего не случилось, — сказал он. — Только не после всего, что было. Я вдруг поймала себя на мысли, ужасной в своей новизне и неожиданности, — я собиралась затеять ссору с Вортигерном в канун Рождества. Всякое оцепенение спало с меня. — Боже, ты просто отвратителен! — выдохнула я, и сама обалдела от сказанного. Ну в самом деле, богохульство какое-то. Брови Вортигерна взметнулись вверх, рот приоткрылся. Я не могла позволить ему сказать ещё что-нибудь столь же тупое. Пришла твоя очередь. — Тебе что, память отшибло? Я не могу делать вид? Правда, что ли? — я повысила голос. — Я поцеловала тебя средь бела дня, глядя тебе в глаза! А ты обманул меня! Подкрался сзади в темноте, как вор, а затем бросил теряться в догадках. Ты сознался, только когда я припёрла тебя к стенке. Я доверяла тебе больше, чем себе, а ты использовал меня. — Использовал? — совсем растерялся Вортигерн. Теперь была его очередь пялиться на меня с поражённым видом. У тебя зашумело в ушах от обиды, и я начала говорить то, о чём в последующем собиралась сильно пожалеть. — Это из-за развода, да? Все мы знаем, как это бывает. Я просто на глаза попалась. Как ты там говорил? Прямо ангел в лунном свете? — Перестань, — покачал головой Вортигерн. — Сам перестань! — окончательно разозлилась я. — Что, пришлось попереживать эти полгода? Так тебе и надо! А мне каково было? Думаешь, мне легко далось то, что… — тут мой голос сорвался, я судорожно вздохнула и прижала к губам тыльную сторону ладони. Я слышала дыхание каждого из нас: прерывистые вдохи и выдохи. Две пары лёгких, с ужасающим автоматизмом поглощающие кислород. Вортигерн смягчился. — Я же сказал, мы обо всём забудем, — пообещал он. — Только зачем ты… — Да не хочу я забывать, неужели непонятно? — раздражённо пробормотала я. — Я поцеловала тебя, потому что захотела. Делов-то. Но больше не хочу. «В пятёрке лучших финансистов Великобритании, а на деле — великовозрастный идиот», — устало подумала я и даже не удивилась тому, как легко мне теперь давалось оскорблять Вортигерна, пускай и мысленно. Он больше не был античной статуей на бронзовом пьедестале. Что-то случилось сегодня; я более не ощущала никакой дочерней приверженности, почтительности и прочих преград между нами. Лицо Вортигерна сделалось бледным, глаза — печальными и утомлёнными, но ни одна чёрточка не выдавала мыслей. — И я поцеловал тебя, потому что хотел, — сказал он. — Снова и снова. Эльза здесь ни при чём. Я искоса взглянула на него. Трудно сохранять серьёзность, когда у тебя накрашена всего одна бровь. И как только у Вортигерна получалось смотреть на меня и не смеяться? — Что, и до сих пор хочется? — с нарочитым равнодушием поинтересовалась я, почесав кончик носа. Он улыбнулся в стиле «ты-смущаешь-меня-нет-на-самом-деле-ничуть», по-особому, опуская голову, вскидывая взгляд, затаенный, чуть исподлобья, и улыбка лукавая и коварная. Ах ты чертов маленький притвора, ах ты чертов плут. — Честно? — спросил Вортигерн. — Больше всего на свете. Конечно, сердце моё растаяло, как фруктовый лёд в жару. Но ему знать об этом было вовсе необязательно. Тут совершенно неожиданно в дверь постучали. Отшатнувшись друг от друга, мы переглянулись. Лэнс позвал меня к ужину. — Пять минут! — крикнула я в ответ. Вортигерн смотрел на меня, прикусив губу. Я стояла на внешнем крае стопы. Никто из нас не двигался с места. Пять минут. У нас было целых пять минут, а ненакрашенная бровь никуда не денется. Странно иногда думать, как просто всё бывает. Слово за слово — и ты уже будто ухнул вниз с обрыва. И нет никаких сомнений, ты просто двигаешься в единственно возможном направлении. Он ко мне. Я к нему. Всякому разговору — своё время. Всякому поцелую… Вортигерн открыл дверь, шагнул за порог и замер в нерешительности. Я смотрела ему вслед с усмешкой, испытывая одновременно и облегчение, и сладкое разочарование (если разочарование вообще может быть сладким, но в груди у меня что-то приятно тянуло). Я окликнула его. Он обернулся. — Беру свои слова обратно, — с широкой улыбкой объявила я. — Ты и правда олень.