В сумерках

Утро выдалось тихим и безоблачным, чёрное небо было усеяно звёздами, столбик термометра на портике упал до минус двадцати. Перед отелем стояло готовое к отъезду такси. Артур грузил чемоданы в багажник, Утер и Игрэйн занимали свои места в автомобиле, а Моргана всё никак не могла справиться со своими огромными саквояжами. В конце концов она уронила их в снег: — Чёрт побери, я не затащу всё это барахло! — Захлопнись, — беззлобно ответил Артур, вернувшись и взяв её сумки. — И двух часов здесь не пробыла, а уже бесишь. — Сам заткнись! Думала, что еду отдыхать, а не скакать из отеля в отель, как блоха. — Вали уже в машину. Такси просигналило, из окна высунулся Утер: — И долго вас двоих ждать? Артур шутливо натянул мне шапку на нос: — Встретимся на месте. Сразу пойдём прыгать по хавпайпам и квотерпайпам, ага? — Ага. Мы оба начинали как сноубордисты, но потом, в угоду скорости, переключились на горные лыжи. Когда машина тронулась, я встала в круг света под фонарем. Повернувшись на заднем сиденье, Игрэйн и Моргана махали мне, а я смотрел им вслед, пока такси не повернуло за угол и они не исчезли вместе с искаженным призраком моего отражения, пляшущим на выпуклом тёмном стекле. Я стояла посреди опустевшей улицы, пока не стало слышно ничего, кроме посвиста поземки. Тогда, засунув руки поглубже в карманы своих пижамных штанов, наспех заправленных в угги, я повернула обратно, и скрип снега под ногами показался мне невыносимо громким. Отель стоял темной немой глыбой. Большая стоянка за теннисным кортом выглядела совсем пустой: лишь пара-тройка машин сотрудников и зеленый пикап техслужбы. В моем номере повсюду валялись вешалки и коробки из-под обуви, двери остались открытыми настежь, было тихо и мрачно, как в склепе. Давненько мне не было так плохо и тоскливо самой с собой. Я сняла куртку, опустила шторы и легла в кровать. До прибытия маршрутного автобуса оставалось ещё несколько часов, у меня было время, чтобы поваляться и, может быть, даже подремать. У Франчески (Вортигерн ласково называл её Чесси, хотя, по её собственным словам, все родственники и друзья звали её Чиччо) имелась докторская степень за исследования в области профессиональной психологии. Её вычурное имя было занесено в почётный список выдающихся женщин какого-то там университета. В две тысячи пятнадцатом она получила награду British Psychological Society’s Division of Occupational Psychology, а годом позже стала членом Британского Общества психологов. Франческа была итальянкой, но Лэнс сказал, что её еврейский нос говорил сам за себя. Честно говоря, очень она мне понравилась, эта Чесси. С первого взгляда понравилась. Чувствуя, как кровь застучала в висках, я стояла и таращилась на неё, как идиотка. На её бархатных щеках пылал румянец, глаза были синие-синие, умные и глубокие. В ту минуту она казалась мне самой красивой женщиной на свете, даже красивее матери или Эльзы. Потом это первое впечатление сгладилось, а затем и вовсе исчезло. Мои тщательно разработанные планы вежливого, но холодного диалога были напрочь забыты, потому что она, заметив нас в холле, подлетела к нам и вдруг обвила меня руками. Шумное дыхание почти оглушило меня, и тут же её щека обожгла меня льдом. Я невольно схватила затянутую в перчатку руку и почувствовала, как на её тонком запястье бьётся частый пульс. Не слишком-то она походила на психолога. Наверное, это всё-таки не лучшая профессия для итальянцев. Она сказала, что много слышала обо мне, а я с дурацким смешком спросила, неужто ли уже по новостям передали о том, что я всё утро провалялась под снегом вверх тормашками. Она засмеялась, и все остальные следом. Не потому что я удачно пошутила, а потому что смеялась эта Чесси уж очень заразительно. Но мы с Лэнсом всё равно договорились о том, чтобы не слишком уж с ней любезничать. А всё вот почему. После того, как Вортигерн занёс её вещи в номер (поселили Чесси напротив меня), они оба спустились к нам, и все вместе мы отправились в ресторан. Я заполучила-таки своё мороженое, а вместе с ним — обжигающий кофе. Остальные стали возиться с творожным десертом, даже Артур и Лэнс, хотя мы отужинали совсем недавно. И тут я спросила, откуда она знает Вортигерна — вполне себе закономерный вопрос, кто-то должен был его задать. И Чесси начала щебетать. Про путешествия, свои увлечения и нетрадиционные подходы в психологии. Я только успевала выхватывать из её торопливой скомканной речи знакомые слова: «китайская медицина», «фитология», «йога», «медитация» и всё такое. Ланселот прятал улыбку за бокалом, Артур откровенно скучал. А потом Чесси сказала что-то о депрессии Вортигерна и практике молчания, и тя встрепенулась. — Стало быть, это твоё влияние? — спросила я, вспомнив о том, как Вортигерн много месяцев не выходил с близкими на связь. Раз в несколько недель он отправлял короткие сообщения в соцсетях, а затем снова исчезал. Не отвечал на звонки, не выходил в интернет. Чесси ответила, что молчание как духовная практика существовало с незапамятных времён — в буддизме, христианстве и других учениях. В своей крайней, аскетичной форме оно обычно было уделом монахов, но и простым людям всегда шло на пользу. — Конечно, в идеале, это не просто внешний отказ от речи, а подлинная тишина ума, — объяснила она. — Разговоры, особенно пустые, отнимают много энергии, ведь чем больше слов, тем более неустойчив и хаотичен ум, и за этим водоворотом мыслей мы толком не слышим ни окружающий нас мир, ни других людей, ни самих себя. — Контроль речи — контроль ума, — добавил от себя Вортигерн. — Это был удивительный опыт. Вы и не представляете, как сильно нам мешает наша внутренняя болтовня. Мы с Лэнсом переглянулись. Я вдруг почувствовала, как меня начинает распирать от гнева и раздражения. — И что с тобой случилось после того, как ты намолчался вдоволь? — с некоторой ехидцей спросил Артур, а я улыбнулась, разделяя его насмешливость. — Если молчать достаточно долго, то наступает момент, когда говорить уже не хочется, — ответил Вортигерн. — А зачем? Становится слышна мелодия жизни, такая родная и в то же время незнакомая, — тут он взглянул на меня, и губы его дрогнули в робкой улыбке. — Хотя она и сопровождала меня всегда, прежде у меня не было возможности услышать её. Она была фоном, на котором происходили все события. Я отвела взгляд. Опустившаяся на нас тишина наполнила сердце странным трепетом и печалью. — И всё же мы были бы очень признательны… — заговорила я после паузы, и слова отчего-то дались мне с большим трудом, — мы были бы рады знать о том, что у тебя всё хорошо, что ты был не один всё это время, что у тебя был друг и… знаешь, мы все тревожились. Мы боялись… я боялась, что ты не вернёшься. Снова наступило долгое молчание. Я всё улыбалась и улыбалась. Старалась представить, что они все видели, когда смотрели на меня. Заалевшие щёки — это подлинное смущение скрывалось за румянцем после сауны. И обиду, обиду. Почему обиду? — Мерсия бы тогда развалил всё подразделение, — пошутил Артур. Я знала, он вовсе не стремился прийти мне на помощь. Он просто хотел вернуться к беззаботному тону беседы. Больше я не поднимала глаз и не участвовала в разговоре. Очень она мне понравилась, эта Чесси. Она всем понравилась. В самом конце, перед тем как разбрестись по номерам, Лэнс вдруг сказал мне: — Клянусь богом, сегодня все за столом, кроме итальяночки Чесс, думали об Эльзе. Я не думала.

***

Мы набились в туристический микроавтобус и выехали на заснеженную дорогу, словно шумное семейство, отправившиеся на пикник. Я помнила одинокие снежинки, парящие на фоне сосен, помнила, как отец с каменным лицом смотрел в окно, а мать дремала у него на плече. Вортигерн переговаривался с Чесси, затем он тихонько подпевал Джимми Хендриксу, мы же с Лэнсом вертелись на сиденьях и болтали, как дети. А потом всё было, как в снежном тумане: ели, сосны, мигающие огни посёлка, домики, машины, припаркованные вдоль дороги. Привычная и надоедливая суета: приезд, заселение, перекладывание вещей с места на место, отдых, болтовня. Может быть, во всём было виновато распитое накануне вино и поздний перекус, но меня не покидало впечатление, что всё это происходило не со мной. Словно я жила в чьей-то истории, находясь в своём теле, но наблюдая за всем как бы свысока. Обнаружив сноубордную площадку, мы с Артуром, как и намеревались, от души попрыгали на досках, исполняя всевозможные трюки. Затем взяли лыжи, бугелем забрались на длинный пологий склон и съехали с него задом наперёд. На крутом спуске для уже опытных лыжников мы стали петлять гуськом, стараясь попадать в следы друг друга. В какой-то момент я остановилась, и, оставшись одна на склоне, огляделась по сторонам. Горы любого глупца превращают в философа. Их всегда много, они заполняют собой всё внутри. Но что-то странное происходит в сердце, — подумала я, поддавшись болезненному воодушевлению, которое всегда возникало у меня на природе. Красота, свобода, масштабы — ничто из этого не проникало внутрь. Сердце было уже полным. На обратном пути нас обогнал здоровенный чёрный жеребец, запряжённый в сани, где сидела пара весёлых и чуть смущённых туристов. Из ноздрей взопревшей коняги, рысившей по густой пороше, вырывались облачка пара. Туристы застенчиво помахали. Приладив свои лыжи в стойку у бревенчатой стены, мы с Артуром вошли в коттедж, который сняли мои родители. Пендрагоны и Чесс разместились в соседнем. В кухне горел свет, обеденный зал был тёмен. В гостиной, возле большого каменного очага стояла корзина с поленьями. Отец как раз сноровисто разводил огонь. Занявшись, сосновые поленья посыпали искрами. С мороза у меня заломило пальцы рук и ног. Артур помог мне снять куртку. Принюхавшись к дыму, он вдруг сказал: — Чуешь смолистый запах? Я кивнула, стряхивая снег с обуви. — Я его обожаю. — И я. Мы сели к огню, лица наши пылали, мы оттаивали и погружались в истому. Сияние пламени проникало повсюду — в морщины на лице сидевшего подле меня отца, в камни, из которых был сложен очаг, в голос матери, доносившийся из кухни, в Артура, в меня. А потом мы все ужинали в столовой при свечах, потому что в посёлке вдруг вырубило электричество, но никому не было до этого никакого дела. Смех не смолкал ни на минуту, все были открыты друг другу, лица наши сияли радостью и удовольствием, время от времени мы даже заговаривали хором, словно начиная петь вступление из какого-то давно позабытого рождественского гимна. Пламя в очаге гудело и трепетало, так что казалось, будто под потолком, отчаянно пытаясь вырваться на волю, мечется стайка птиц. И я бы, наверное, нисколько не удивилась, если бы длинный банкетный стол из красного дерева, накрытый белой скатертью, уставленный фарфоровыми блюдами, подсвечниками, вазами с фруктами и цветами, просто растворился в воздухе, как волшебный сундук из сказки. И тут Вортигерн, подперев ладонью подбородок, вдруг спросил у меня: — Ты так и не сказала, что хочешь получить на свой день рождения? В январе мне должно было исполниться двадцать восемь. Я почувствовала себя так, словно только что потеряла равновесие. Даже пламя ближайшей ко мне свечи, казалось, вздрогнуло от неожиданности. Я сглотнула. На ум не приходил ни один подходящий ответ. Мой взгляд ошалело пронёсся по лицам присутствующих, я словно молила о подсказке. По нервам пробежала предательская искра. «Это уже было!» — взвилась радостная мысль. Я взглянула на Вортигерна, глаза его в мерцающем сиянии казались неправдоподобно большими, влажными и порочными. Он сидел передо мной смутным и невыразимо хрупким видением: смешение теней, тонких рук, разметавшихся волос — семнадцатилетний мальчик из романов Фицджеральда и подземелья моих воспоминаний. И я подумала, как было бы чудесно, если бы я могла подняться из-за стола, подойти к нему, взять его лицо в ладони и поцеловать — веки, губы, то место у виска, где седина превращалась в шелковистое золото. «Тебя. Я хочу получить тебя». Любовь вошла в грудную клетку, в моё сердце, настоящая, осознанная, требующая всего и сразу, и пронзила так сильно, что мне сделалось больно. Я вся зарделась от непонятного счастья. Мне хотелось воскликнуть, сказать, что теперь-то я всё понимала, я вспомнила, и всё сошлось, всё случилось. В голове носились обрывки воспоминаний («я люблю тебя, ты любишь меня», «именно твои чувства делают тебя тем, кто ты есть», «если всё по-настоящему, то ты никогда не удержишь этого в себе»), меня вело, в тот момент Вортигерн был только моим, а я — его. Вот что это было за волшебство: я любила его — как четырёхлетка любит красивого взрослого мальчика, как девочка-подросток любит молодого мужчину, который не насмехается над ней, как женщина, подбирающаяся к своему порогу зрелости, любит человека, этот порог давно преодолевшего. Мне не верилось, что это действительно происходило со мной: я сидела за столом вместе со взрослыми, мои ноги не доставали до пола, в груди клокотала радость, подлинный детский восторг, которому так и хотелось вырваться наружу, — всё было у меня перед глазами, Вортигерн и другие, юные и волшебные. Прекрасная иллюзия. Я могла получить всё, что пожелаю. Но как и прежде, как всегда… Больше всего на свете я хотела его. А вслух сказала о мерче из «Звёздных войн». Попросила подарить мне игрушки из Force Friday. — Хочу модель BB8, — будничным тоном заявила я, уняв волнение. — Она управляется через телефон и умеет передавать сообщения в аугментированной реальности. Ещё мне понравилась фигурка Кайло Рена от Hot Toys. Короче говоря, направление я вам задала. Действуйте. После ужина я сразу поднялась в свою комнату. Вошла, закрыла дверь и подвинула себе стул. Шторы были задёрнуты. Босоногая, с расстёгнутым воротником кофты, я села на край постели и застыла. Я ничего не соображала. Так и сидела в этой мерцающей темноте, а затем расплакалась — жаркими, долгими слезами предательского облегчения.