***
— Ты свободен в субботу вечером? — небрежно спросил его Кроули однажды в пятьдесят пятом, когда они расходились после случайной встречи в Сент-Джеймсском парке. Азирафель нахмурился. — Планов как будто бы нет, — осторожно признался он. — Прекрасно. Я заеду в семь, — объявил Кроули, поправляя манжеты рубашки. — Потрудись быть одетым во что-то из последнего десятилетия. Просьба была, разумеется, странной, ведь обычно они встречали друг друга спонтанно, да и устраивать трапезу в семь было уже поздновато. Азирафель был несколько обескуражен, однако к словам об одежде отнесся серьезно — а именно, понаблюдал за прохожими из окна и слегка обновил гардероб в соответствии с наблюдениями. Последние веяния моды, вопреки всем доводам Кроули, оставляли его равнодушным. Дверной звонок прозвенел в двадцать минут восьмого. Азирафель оторвал взгляд от книги и медленно снял очки. — Ты… ничего не сказал про вечерний костюм, — проговорил он с досадой. Кроули был облачен в черный смокинг, сидевший точно по фигуре, с элегантными атласными отворотами и драгоценными запонками. По черной ткани жилета ярким золотом змеилась цепь карманных часов. Азирафель честно старался не слишком таращиться, но боже правый, это было трудно. Порой вид Кроули напоминал ему звезды в ночи. — И однако ж ты в галстуке-бабочке, — тут же поддел его Кроули, критически осматривая ангела сквозь темные очки. — Я смотрю, шансов избавиться от шотландки не было в принципе, да? — вздохнул он наконец. Азирафель возмущенно расправил плечи. — Шотландка — это… — Все с тобой ясно, поехали, иначе опоздаем. — Вот уж точно не моя вина, — проворчал Азирафель, но поднялся и последовал за ним. Оказалось, что ожидал их вовсе не ужин, а огромный концертный зал, где под высокими сводами, отражаясь в хрустальных люстрах, мерцали сотни золотых огней, и пахло дорогими сигаретами. Кроули провел их к паре роскошных сидений. — А я ведь не был на концерте с тысяча девятьсот одиннадцатого, — проговорил Азирафель с предвкушением, и Кроули загадочно улыбнулся. Огни погасли, и поднялся занавес. Сидя там, в темноте, в зале, наполненном музыкой, в окружении сотен людей, ангел чувствовал себя до странного человечно. Подлокотники их сидений соединялись, и были так узки, что между ними двумя почти не оставалось пространства; локоть Азирафеля свисал с подлокотника, но их рукава все равно задевали друг друга. Кроули любил называть себя хладнокровным, но сейчас Азирафель ощущал, как тепло, исходившее от него, сочилось сквозь ткань пиджака. Он отважился быстро взглянуть на лицо своего компаньона. Взгляд Кроули был устремлен на оркестр, выражение казалось расслабленным. Азирафель перевел дыхание и незаметно подвинулся в кресле, перемещая руку так, чтобы мягко коснуться линий чужого предплечья. Он ожидал, что Кроули отстранится, или стряхнет руку Азирафеля, или хотя бы спросит одними глазами, что он такое затеял. Кроули остался неподвижным. Азирафелю казалось, что он услышал или почувствовал, как дыхание Кроули замерло, но в эту минуту виолончели взяли долгую восходящую ноту, что вибрировала в стенах, и это могло быть игрой его воображения. Звуки струнных и духовых, и все эти люди, их жар и дыхание — все это не оставляло здесь места для Ада и Рая. На минуту Азирафель позволил себе представить — глубоко внутри, и так тихо, что даже Всевышней было его не услышать — что он и Кроули были всего лишь людьми. Как было бы просто сидеть здесь вот так, не имея своих Сторон, сотворенной навеки природы, исконной роли. Будь Азирафель человеком, он волновался бы о пропитании, сне и жилище. Но не о том, кем он был, и кем была сущность подле него. Не о том, что означали их сомкнувшиеся руки. Азирафель разжал хватку на подлокотнике, коснулся костяшками пальцев чужой ладони и погрузился в волны музыки, предаваясь своей упоительной ереси так тихо, как только мог.***
Прошло больше двух десятков лет с того дня, когда Азирафель просил Кроули не говорить об этом, пока тот не сказал это снова. Они распивали вино на задворках книжного магазина — к тому времени это уже перестало быть чем-то из ряда вон выходящим. Не то чтобы ангел звал демона в гости, просто порой он звонил тому с некой просьбой, а Кроули предпочитал обсудить дело с глазу на глаз — либо Кроули заезжал с какими-нибудь новостями, и вечер затягивался, и если уж Азирафель собирался открыть бутылку вина для себя, почему бы ему не наполнить второй бокал? — Нет, ты пойми. Вот он, значит, берет пару Пулитцеровских премий, потом играет в ящик — и все, ему все поклоняются! — объяснял Азирафель заплетающимся языком, подливая себе вина. — Приходят сюда и давай меня спрашивать, а есть у меня Роберт Фрост? А будет «Дерево-Свидетель»? Да черта с два! Самовлюбленный, недалекий сентименталист, — отчеканил он с выражением. — Неплохая аллитерация, — усмехнулся Кроули в собственный бокал. Его модный пиджак был расстегнут, а волосы в беспорядке спадали на лоб. Азирафель молча надеялся, что тот не заметит и ничего не поправит. — Спасибо, — фыркнул ангел, опускаясь на диван рядом с Кроули. Он немного гордился тем фактом, что смог это выдать достаточно внятно, будучи крепко навеселе. — А эта его волынка с осенним лесом! Да эти стихи никто даже не понял по-настоящему. И вообще, почему не дать премию Харту Крейну? В нем было в десять раз больше от модерниста на десять лет раньше! Он запрокинул голову, прикрыв глаза, и продекламировал заплетающимся языком: — Родством нежнее кровного повязаны // С тобою, что исходит ярким светом // Нисшедшей, величаемой волнами // Небесной плоти… что-то там такое. Позволь мне плыть, любовь, в твои объя… — тут он оборвал себя, выпрямляясь, чтобы сделать глоток вина. — Вот только разве из этого следует, что это из-за Бобби не досталось премии Харту? — серьезным голосом осведомился Кроули, но когда Азирафель приоткрыл один глаз, то обнаружил его ухмыляющимся. Демон давно отложил очки на пирамиду из книг, что возвышалась на столе, и теперь в его ярких глазах сверкали веселые искры. — Я этого не говорил, — отозвался Азирафель, вновь прикрывая глаза. — Я сказал, что Фроста пере… переоценивают! И не смей называть его Бобби, а то я решу, что он и тебе тоже нравится. — Даже не знаю, — протянул Кроули невозмутимо. — «И вообще, занятия бывают // Похуже, чем катанье на березах». Азирафель развернулся к нему и одарил таким оскорбленным взглядом, что Кроули расхохотался в голос, запрокинув голову назад. Жест обнажил его горло и бледную шею, и от улыбки его, широкой, на редкость открытой, в груди Азирафеля бились щедрые волны тепла. — Вот за что я люблю тебя, ангел, — с усмешкой бросил Кроули. На мгновение ангел застыл. Еще на миг рука Кроули дрогнула, приостанавливаясь на пути к бутылке вина на столе. Его черты напряглись, а встревоженный взгляд метнулся наверх, к лицу ангела. В следующий миг все вернулось на круги своя. Все, кроме туго скрученной спирали невидимого напряжения в облике демона, и того, как отчетливо ангел осознавал расстояние между ними на старом диване. И Кроули уже не улыбался. Он молча наполнил бокал под взглядом Азирафеля, и тот поневоле ощутил, что это было его виной — то, что демон теперь не смеялся. Он никогда не чувствовал подобного, когда Кроули произносил это раньше. Не зная, что тут еще можно сделать, Азирафель неуверенно потрепал демона по плечу — раз, другой. Тот пораженно уставился на него, и когда Азирафель улыбнулся ему невеселой и слегка хмельной улыбкой, Кроули, помедлив, ответил ему такой же. Разумеется, Азирафель узнал об ограблении заранее. Затея была абсолютно бредовой, но в то же время опасной, и он не мог… он просто не мог. Три дня спустя ангел вышел из Бентли без своего любимого чайного термоса, и его так трясло, что ноги только что не подгибались, пока он вышагивал прочь. Он не мог позволить себе потерять мир, в котором звучал золотистый и редкий смех Кроули. Ему оставалось только надеяться, что демон не отберет у него эту драгоценность без крайней нужды.