Опричные мелочи

С Крещением вас, люди! Хрен вам всем на блюде ! К хрену — поросёночка, К поросёнку — водочка, К водочке — икорку, К икорке — хлеба корку, Хлеб намажьте маслицем, И, дай Бог вам Счастьица…))))))) Народное творчество

Царь Московский и Всея Руси Иван Васильевич с некоторых пор недолюбливал Крещение. Нет, так-таки праздник хороший, важный праздник, он рождает в сердце великую радость о том, что случилось много веков назад в Палестине и случается всякий год снова, для нас, ныне живущих, для очищения наших душ. И толику светлой грусти оттого, что праздники заканчиваются, впереди будни и ежеденный будний труд. Вот только одно обстоятельство его раздражало: на Крещение люди окунаются в прорубь. Тоже бы ничего, дело само по себе хорошее. Сам-то он не окунался, невместно царю принародно сверкать голым задом, да и Бомелий ему строго-настрого запретил переохлаждаться. Оно бы и наплевать, что там запретил лекарь-немчин, может, и разбирающийся в переохлаждениях, но в русских обычаях точно ничего не смыслящий, но и русские лекари сказали то же самое в один голос. Спину студить нельзя, а крещенская вода везде одинаково священная, можно облиться ей и в тепле. А по молодости-то нырял, еще как нырял – от друзей не отстать, лихость показать, грехи смыть, а грехов много было, хоть и смешных, как сейчас-то подумать, чуть ли не детских, но все же грехов. Ну и на девок в одних мокрых сорочках полюбоваться; можно и на парней, тоже бывает, на что поглядеть; не подумайте худого, какое может быть распутство в священную ночь, исключительно из природной любознательности и любви к красоте! И вот в том-то и вся загвоздка. В том, что Федька Басманов в Крещенскую ночь в прорубь окунается. И голым задом сверкает. Ну, может, не голым, а в мокрых облепивших тело подштанниках, разница не велика. И люди на Федьку пялятся. И один Бог весть, с какими мыслями, очень даже может быть, что и с охальными. И царя это бесит. Так бесит, что вся крещенская благодать насмарку. Вот прямо хоть бери и запрещай. Но не может же благоверный царь запрещать своему подданному совершать благочестивый обряд. То есть, так-то, в общем-то, может, но это уж как-то не дело. Так и бесился царь каждый год. А в этот вечер не выдержал – цапнул первого попавшегося рядового опричника, спросил: «Конями править умеешь?». На удивленное «Умею, государь. Кто ж не умеет?» буркнул: «Да есть неумехи», - и приказал приготовить неприметный крытый возок об одной лошади и, без огласки, ожидать у заднего крыльца. Ночь стояла ясная, по-крещенски морозная, такая морозная, что даже под медвежьей полстью на руки захотелось натянуть рукавицы. Такая морозная, что в безоблачном небе звезд было не разглядеть из-за морозной дымки. А еще из-за огней везде в окошках домов, в окошках церквей, костров на улицах, факелов и светильников в руках у людей. Народу на подъезде к реке оказалась уйма, пеших и конных. Чьи-то расписные сани промчались, лихо подрезав и чуть не опрокинув в сугроб царский возок. Со смехом, обротившись, развеселая молодежь еще и что-то крикнула им. - Г-го… Иван Васильевич, - вовремя спохватился Яшка, тот самый молодой опричник на облучке. – Прикажи шугануть? - Но-но! Я тебе шугану! – шепотом прикрикнул царь. Не для того переодевался, чтобы сразу выдать себя. – К реке езжай, к самой иордани. И смирно езжай, не привлекая внимания. Вот только ближе к иордани обнаружились две взаимосвязанные досадные вещи. Во-первых, что оттуда, где все оставляют сани, ничего толком не видно. Народ толпился, мельтешился, пестрел и чернел одежами, некоторые особо хорошо разогревшиеся уже даже белели телом - аж прямо здесь. Но кто там окунается в прорубь, как окунается, кто одевается, кто раздевается – из возка ничего было не разглядеть, даже знакомые лица во всей толчее глазом не выцепить. А во-вторых, оставить сани было решительно негде. Если не посреди дороги, чтобы всем мешать проезжать и нарываться на неприятности, и не в сугробе, откуда потом без лопаты не выберешься – то и негде, ехали вдоль реки, а места свободного все не находилось, все забито было. Наконец Яшка кое-как, с преизрядным мастерством, умудрился вклиниться между чьми-то розвальнями без хозяев со смирной каурой лошадкой и роскошной серой в яблоках тройкой. Так левая пристяжная еще и возмущенно расфыркалась и попыталась куснуть угол крыши возка. Побранились еще и с возчиком тройки, «уйми своих! – а ты куды прешь, видишь же, места нету!», насилу угомонились. А вылезать из возка и идти к проруби царю определенно было нельзя. Он хоть и переоделся, как тот аравитский царь, что неузнанным шастал по базару, выясняя, что где творится и о чем говорит на базаре народ – но у того царя, наверное, не было такого выдающегося носа и такой примечательно бороды. Только высунься – узнают же сразу. Так что Ивану оставалось только, приоткрыв кожаную занавеску, всматриваться в далекую кучу народу на льду и снующий туда-сюда уже обмакнутый и пока еще сухой люд. Между прочим, с баклажками и пирогами, многие запаслись, и начавшему подмерзать Ивану это казалось очень разумным. Внезапный шум, Яшкин возглас «куда!» - Иван отшатнулся к стенке, разворачиваясь и хватаясь за посох… занавеска с противоположной стороны отодвинулась и в окошке появилось румяное лицо Федьки Басманова. - Иван Васильевич! Ну как можно так? А если б это не я оказался, а злоумышленник? – укорил Федька. - А вот и нечего шляться, раз могут быть злоумышленники, - укорил в ответ царь, скорее втягивая Федора вовнутрь в возок. – Тоже мне, птичка-оляпка! Федька с крещенского морозу весь раскраснелся, а мокрые кудри уже смерзлись сосульками. - Как меня нашел-то? - А что было и искать, - Федор незаботно пожал плечами. – Коня признал, Яшкину рожу признал – тут уж не трудно догадаться было, зачем и почему. Государь, - Федор, приникнув к нему, зазывно и хищно ухмыльнулся, отмотнул головой туда, где за стенкою было место возницы. – Отпусти парня тоже макнуться, хочет ведь. Обратно и пешком дойдет, невелик путь. А меня пусти на облучок, довезу птицей! - Ну уж нет, - государь ответил такой же ухмылкой. – Не его сегодня день. Перебьется. Крепко притиснул своего Федьку к себе, запахивая медвежей полстью. И крикнул, уже не скрывая своего голоса: - Домой! Гони!