Опричные мелочи

      - Ваша служба никогда не была простой и легкой, и та, что вам теперь предстоит – трудна будет особо. И особо важна. По всей Руси – нет сейчас службы важней.       Никита поднимает голову к небу. Кудрявые белые облака, подтененные по низу серым, грудятся на ярком голубом небе. А понизу – стелется чадный дым от разожженных костров.       Чума.       Москва закрыта. Ни на вход, ни на выход. На всех подъездах к столице расставлены заставы, и опричникам дан приказ – не пропускать никого. Первые три дня, пока не до всех еще окрестных городов и сел дошла весть о царском указе – просто заворачивать, по мере возможности стараясь ни к чему не прикасаться. С четвертого – стрелять на поражение. И труп немедля сжечь со всем скарбом.       И им, отправленным на заставы, теперь тоже не вернуться в город. Спят в очередь прямо тут же, в шатрах, тут же на кострах готовят еду из припасов, что взяли с собой. Когда припасы выйдут, им сказали, придумают, как передать еще. Недели, месяцы? Столько, сколько понадобится, пока окончательно не схлынет мор. И если кто-то из них сам схватит заразу – здесь и найдет свой конец, и не в честной могиле - на погребальном костре, как древний языческий воин.       Никита смотрит на облака, от горизонта встающие в самую синюю высь, как небесные сторожевые башни. И вспоминает слова государя, что сказал он им, выбранным для этого дела, перед отправкой сюда:       - Эта служба – трудна особо. И особо важна.       И думает, глядя в небо, отворотившись от дыма, чтобы не ело глаза: и вправду, нет сейчас на Руси службы важнее. Разве что – у священников, что причащают умирающих, да у лекарей, что все равно не могут спасти, могут только облегчить муки. Чума прошлась по Великому Новгороду и Пскову, по другим городам, вплотную приблизилась к Москве, как орда, и стоит теперь у Можайска... И другие города закрывались так же, и кто-то устоял, но многие пали, и люди умирали в них, неволею убивая других. И Москва – не последний рубеж, и за Москвой есть города и села, и в них – люди, которые не должны умереть. Но Москва – важнее всего. Здесь множество народу, здесь – казна и святыни, здесь митрополит. Царь, расставив заставы, покинул город и затворился в Александровой Слободе, и подъезды к Слободе точно так же перекрыты. И Слободу тоже должно отстоять. И Москву - тоже.       Дорога, насколько хватает глаз, пустынна. И слава Богу, что так. Никита проверяет фитиль на своей рушнице. Понадобиться может когда угодно. Он думает об Овдокимке, что остался в Москве. Как он там, в закрытом городе, без подвоза снеди, без ничего, без вестей? Сейчас в городе, в таком обстоянии, наверняка повылезут разбойники, наверняка бесчестные торговцы вздернут цены на всё, и вопреки царскому указу владельцы больших запасов учнут придерживать хлеб, чтобы еще поднять цены, чая нажиться на общей беде. Сейчас и в городе служба важна, как никогда, и в городе – ничуть не просто и не легко. И все-таки Никите думается, что хорошо, что Овдокимка сейчас - в городе, а не здесь, на заставе, с ним. И знает, что всё равно, если кто-то из них умрет от черной смерти – кто-то из тех, кто в городе, придет им на смену.       Никита кашляет от дыма, нанесенного нежданным порывом ветра. Отходит в сторону на пару шагов. Смотрит в небо с белыми облаками. И, сегодня, утром четвертого дня, он молится о том, чтобы смолистый можжевеловый запах дыма, смешанный с запахом пригорающей каши, не превратился в запах горелой плоти.